Возвращение домой

Мы приехали сюда из казахской степи. Тамошние ветра переносили с собой целые тучи песка. На крышах домов лежала черная пыль из угольных шахт. А на стране тяжелой ношей лежала «пыль» советской системы, которая как раз в то время распадалась. Мы приехали в Германию из Караганды. Мы распродали и раздарили все, что у нас было: книги, мамино свадебное платье, дачу. Это было летом 1990 года, и мы хотели уехать.

Мне было два года. Мои отец и мама, двое старших братьев и я впервые в жизни полетели самолетом. Сверху мы смотрели на аккуратные зеленые квадраты внизу, справа в углу виднелся лес. Мы приземлились в Дюссельдорфе. Тот воздух стал первым, на что я обратила внимание. «Тот, кто дышит этим воздухом, не может быть несчастным», — сказала мама. Родители «выдернули» нас — детей — из казахского степного песка и стремились «посадить» нас в здешнюю благодатную почву. И «прорасти» здесь вместе с нами.

Сейчас, 25 лет спустя, нас считают элементом удачной интеграции, а наша история считается историей успеха. С 1987 по 2005 год из бывшего Советского Союза и Восточной Европы в Германию перебралось около трех миллионов человек. Сегодня статистика свидетельствует о том, что «русские немцы» теряют работу или становятся преступниками не чаще, чем другие немцы. Кстати, одна из главных звезд немецкой эстрады носит старинное имя — такие носим только мы и дети из берлинского района Пренцлауэр Берг: Елена (Helene Fischer). Иногда она поет попурри из русских песен и исполняет казачьи танцы.

Отчего зависело то, что у вас все сложилось хорошо? Мне нередко доводится слышать подобные вопросы — сейчас, когда сюда вновь устремились миллионы людей.

В отличие от них, мы уехали оттуда, где жили раньше, не потому, что нам там жилось плохо. У моих родителей были работа и хорошая квартира. Мы уехали оттуда, потому что мы немцы — «русские немцы», но не русские. Моих дедов и бабушек насильно переселили в Среднюю Азию после того, как Германия напала на Советский Союз. Им приходилось работать в лагерях, их считали врагами, фашистами. После войны «русских немцев» продолжали ущемлять в правах — им запрещали говорить по-немецки, им трудно было поступить в институт, а их религия была под запретом.

Наш приезд летом 1990 года официально состоялся под лозунгом «Возвращение домой» (Heimkehr). Нам всем очень помогли Христианско-Демократический Союз (ХДС) и лично канцлер ФРГ Гельмут Коль (Helmut Kohl), что, в свою очередь, принесло его партии миллионы голосов благодарных избирателей. А Горбачев в какой-то момент отпустил нас из Советского Союза.

Мои дедушки и бабушки свободно говорили по-немецки — на старинном диалекте, но, как бы то ни было, по-немецки. Мои родители многое понимали, он говорить не умели. А мои братья и я говорили только по-русски.

Когда можно считать, что иммигрант устроился в новой стране? Когда пошел работать? Когда построил дом? Когда научился употреблять существительные с правильными артиклями?

«Русские немцы» обычно отвечают на такие вопросы что-то вроде «без проблем, слава Богу». Возможно, им трудно найти ответ на этот вопрос, потому что обустройство на новом месте происходит как-то незаметно, как бы само собой, хотя человеку и приходится преодолевать при этом проблемы. Возможно, ответить трудно еще и потому, что тогда может возникнуть ощущение, что человек по-прежнему остается на новом месте «чужаком».

Я хочу начать со своих родителей. Я им звоню чаще, чем обычно, а потом еду к ним в маленький баварский городок недалеко от Аугсбурга и объявляю, что мое время пребывания у них ничем не ограничено.

Почему у вас получилось?

«Нашей единственной проблемой был язык», — ответила моя мама. Я достала старые фотоальбомы, мы сели в гостиной и стали их листать. Но я не собиралась так быстро отстать от нее со своим вопросом.

Потом мы с мамой пошли к общежитию, где прожили свои первые два года в Германии. Мы жили в одной из комнат трехкомнатной квартиры, а в двух других комнатах жили другие люди. Мне интересно посмотреть, кто живет там сейчас и насколько верны мои воспоминания о тех временах. Собственно, поэтому я и привела маму во время прогулки именно сюда.

Большинство местных жителей звали нас тогда просто «русскими». «Русские» — это слово не произносилось, а как будто выплевывалось. Многие считали, что нам все оплачивают власти — жилье, машины, отпуска. 50 тысяч марок на человека. В те времена тоже случались поджоги общежитий, в которых жили переселенцы. В нашем общежитии мои родители видели по телевизору репортажи из Хойерсверды (Hoyerswerda) или Ростока-Лихтенхагена (Rostock-Lichtenhagen). Новости о горящих общежитиях прерывали развлекательные программы вроде Tuttifrutti. Мои родители испытывали страх и задавались вопросом: неужели немцы совсем с ума посходили?

Новости, посвященные «русским немцам», были, главным образом, негативными, и газетные заголовки были соответствующими: «Иные ценности, иное мышление» (Frankfurter Allgemeine Zeitung), «Крест под названием переселенцы» (Der Spiegel), «Многие переселенцы считают насилие нормой» (Frankfurter Rundschau), «Нас захлестывает волна насилия» (Focus).

Тогда «русские немцы» решили, что могут сколько угодно говорить, что они немцы, но им здесь не рады. И стали вести себя так, как им это всегда удавалось наилучшим образом: они перестали привлекать к себе внимание. Этому они научились за годы жизни в СССР.

Мои родители долго старались избавиться от этого проклятого русского акцента. Потому что как только они открывали рот, первым делам слышали в ответ: «А вы откуда?» Нам, детям, было уже легче. Мои браться Юрий и Александр лишь в первые два года ощущали себя в школе этакими экзотами, потому что ничего не понимали и носили одежду из магазинов «секонд хенд». Перед фотографированием в день поступления в школу им дали «школьные кульки» (в Германии есть традиция дарить первоклассникам в первый школьный день так называемые школьные кульки конической формы — прим. пер.) других детей, потому что своих у них не было. А свитера, в которые они были одеты, были больше похожи на пижамы. Сначала они боролись с тем, что выделялись на общем фоне, потому что одноклассники дразнили и били их. Кстати, когда мои братья дрались с турецкими детьми, учителя не вмешивались. «Когда-нибудь они все окажутся за решеткой», сказал как-то один из учителей. Однако постепенно страсти улеглись, а в гимназии моим братьям уже точно не приходилось драться.

Алекс, Юрий, когда вы поняли, что прижились в Германии?

Алекс: «Я это понял, когда перестал бояться понедельников». По понедельникам весь класс садился в круг, а учительница спрашивала: «Ну, чем вы занимались в выходные?» Алекс всегда надеялся, что до него очередь отвечать не дойдет. Но постепенно он стал понимать ответы других ребят и выучил ответы наизусть. Однажды он ответил на вопрос учительницы: «Катался на велосипеде». Он соврал, потому что у него не было велосипеда. Но он был спокоен, потому что знал, что, в крайнем случае, каждый понедельник будет отвечать, что катался на велосипеде.

Юрий: «Это произошло постепенно. Возможно, это было в четвертом классе. Меня постоянно вызывали к доске рассказывать стихи, потому что мой немецкий был самым лучшим. Я выучил его, смотря телевизор. А другие дети говорили только на швабском диалекте».

Сначала «русским немцам» много помогали — для них организовывались языковые курсы, которые длились до двух лет. Потом, когда СМИ уже заговорили о своеобразном «вторжении» иммигрантов, эту помощь ограничили. А вскоре после этого повсеместно начался рост преступности.

Меня водили к няне, которую я совершенно не понимала. Ее мне нашла мама, однажды просто позвонившая в дверь дома мэра нашего города. Она вошла к нему в квартиру и сказала: «Я здесь новенькая, и мне нужно на курсы немецкого. Здесь есть кто-нибудь, кто мог бы присмотреть за моей дочкой?» Вообще-то моя мама очень скромная и никогда не просит о помощи. Мне сейчас даже не могу себе представить, каково ей было тогда стоять посреди гостиной в доме мэра. Но тогда нашлись люди, захотевшие и сумевшие ей помочь.

Я иногда задаюсь вопросом: это была решительность, необходимая для того, чтобы не пропасть на чужбине? И эта решительность становится еще больше, когда понимаешь, останешься здесь навсегда? Потому что ведь мы не бежали оттуда, где жили раньше, а просто вернулись домой.

Моя мама часто говорит о том, каково это — быть немкой, о своем национальном чувстве, которое я не могу осознать. Я ощущала его лишь очень редко, причем только бывая за границей. «Мы немцы, и поэтому все получилось хорошо» — так обычно отвечают на мои вопросы «русские немцы». Чтобы объяснить, откуда у нее взялись силы, моя мама говорит вещи, которые, наверное, сказала бы любая хорошая мать на свете: «Я думала, что чем лучше я приспособлюсь к жизни здесь, тем скорее вы почувствуете себя здесь дома». А когда я настаиваю на том, чтобы она ответила подробнее, она говорит: «Я знала, что у меня есть только эта одна жизнь, и не хотела потратить ее всю на адаптацию здесь».

Когда мама забирала меня от воспитательницы после обеда, я плакала и жаловалась, что та целый день на меня ругается. «Она просто говорит с тобой по-немецки», — пыталась успокоить меня мама.

Как и раньше я гуляю с ней по проселочным дорогам, расположенным за домом, и потихоньку всплывают воспоминания. Вспоминаю, как серьезно я заботилась о том, чтобы не бросаться в глаза, уже в семь лет. Когда моя учительница спросила меня, кто из нас родом из другой страны, я не ответила. И я попыталась делать так, чтобы подружки не приходили ко мне в гости. Они не должны были видеть, что происходило у нас дома — ели борщ, а после пили чай, а мой отец все еще неправильно употреблял артикль слова диван — der Sofa.

Вспоминая это, я злюсь на ту девочку, которой была. Каким же проявлением слабости было прятаться! И почему другим — турецким, итальянским, марокканским детям так легко было поднять руку? Потому что по ним и так было видно, что они другие? Или потому что их родители знали, что они и так никогда не станут такими, как немцы — но воспринимали это с гордостью, а не с разочарованием? Это самый основной вопрос интеграции — в какой мере необходимо приспосабливаться и насколько это вредно?

Я вспоминаю о ситуациях, в супермаркете, на футбольной площадке, где мои родители стояли вместе с другими русскими немцами и шепотом разговаривали друг с другом по-русски. И я вспоминаю семейные праздники у нас в саду, на которых моя мама ходила от одной группы гостей к другой и просила всех, не говорить так громко, чтобы соседи не слышали русской речи. Была ли эта игра в прятки ценой нашей интеграции? То ли это, чего требует немецкое общество?

Возможно, это только вопрос времени. Специалисты по вопросам миграции считают, что настоящая интеграция происходит только во втором поколении. Время — вот банальный фактор.

Некоторые русские немцы, а также и турки или итальянцы, жалуются уже на новых приезжих из своих стран. Это как в случае с новыми людьми в поезде, который описывал Ганс-Магнус Энценбергер в 1992 году в журнале Spiegel. Когда в вагон входят новые пассажиры и просят старых подвинуться, все это происходит при тихом недовольстве. Когда же приходят следующие новые пассажиры, уже те «старые новые» брюзжат вместе со совсем «старыми». О нас больше не говорят плохо, потому что есть другие, кто еще хуже? Один немец турецкого происхождения сказал моему дяде, русскому немцу: «Не стоит ли нам вместе бороться с беженцами?».

Думаю, я перестала стыдиться своего происхождения, когда поняла, что мои друзья выпрашивают у родителей деньги на кино, хотя проблем с деньгами в семьях не было. Когда я увидела, что йогурты в холодильниках подписываются. Мои братья и я посчитали это очень странным, сказали — «эти немцы» и покачали головой. Это был мой момент перестраивания, я считаю. Я отгородилась. Я приняла то, что я другая. Возможно, я осмелилась на это, потому что приехала маленьким ребенком, потому что не было страха перед будущим.

В Казахстане мой отец работал на руднике. Его профессия в нашем небольшом баварском городе особо не помогла. Он стал водителем автобуса, потом мастером, сейчас он отвечает за телефонную службу в финансовое управление. Он сидит в офисе и целый день говорит в трубку. Моя мама уже давно работает в финансовом управлении. Она говорит, ей повезло. Но у нее были изначально проблемы с сердцем, и она знала, что не сможет пойти работать уборщицей. Кроме того, она всегда была целеустремленной. Она усердно училась системе набора десятью пальцами на печатной машинке, не переставая даже, когда ее пальцы уже онемевали от усталости.

В плане профессии для большинства переезд в Германию означал слом биографии. Возможно, это часть перестраивания — признать этот слом.

Я звоню нашей старой соседке из общежития. Она жила напротив. В Казахстане она работала бухгалтером в детской больнице. Она любила свою работу, рассказывает она. В Германии она пошла на дополнительное образование, но во всех местах, куда она пыталась устроиться бухгалтером, ей говорили — «Ваши профессиональные знания хорошие, но Вам не хватает языка». Она пошла работать продавщицей.

И когда у нее произошла «перестройка»?

Karstadt, говорит соседка. «Там были две женщины, они были милые, и даже начальник был милым, он был немцем. Когда он и его жена уехали, они оставили мне ключи от своей квартиры. Доверили мне квартиру и постоянно благодарили меня».

Иногда достаточно, когда тебя просят об одолжении

Как и многие другие русские немки, наша старая соседка работала в будние дни продавщицей, а в выходные подрабатывала уборщицей. Ни отпуска, ни походов по ресторанам. Моя мама говорит: «Русские немцы привыкли еще с Советского Союза не быть притязательными».

«После работы работа продолжалась», — говорит мой отец. Постоянно кто-то строил дом, и все помогали. Дом и кусок земли. Это была мечта русских немцев.

Моя мама говорит: «Именно потому, что о нас так плохо говорили, мы хотели доказать, что мы кое-что можем, что мы усердные люди». И им разрешалось это доказывать. Они быстро получили гражданство, те же права, что и у немцев. Что бы с ними стало, если бы им не разрешалось работать, как большинству беженцев сегодня?

Нам было оказано доверие. Наша интеграция не была условием для предоставления нам правового статуса. Наоборот, правовой статус способствовал нашей интеграции. Вероятно, нам помогла и наша сплоченность. Многие русские немцы говорят «мы». Семья — самое главное. Перед нашим отъездом в Германию мом дедушка сказал: «Если кто-то из нас — а наша семья большая, у одной только мамы семь братьев и сестер — если хотя бы один не поедет вместе в Германию, то мы все останемся здесь». К счастью, он сумел постепенно убедить и русскую родню.

Я навещаю своего дедушку в доме престарелых. Пока он рассказывает, я замечаю, как я постепенно приспосабливаюсь к его странному немецкому языку. Как многие русские немцы, я обращаюсь к дедушке на Вы. Когда-то я спрошу своего дедушку: «Вы никогда не боялись все бросить и начать все заново в Германии?».

Когда Вы перестроились, дедушка?

«Я перестроился еще, когда мы были в Казахстане», — говорит он и смеется улыбкой 84-летнего человека, который, собственно, никогда и не интегрировался — ни в Германии, ни в Казахстане. Там, где он был, он оставался скептиком. «Как только мы получили документы на выезд, я уже перестроился. Я только боялся, что русские снова закроют путь».

Пока я гуляю с мамой по маленькому баварскому городу, в котором я выросла, я понимаю, насколько изолированы были здесь русские немцы и все еще такими являются. Они живут в новом районе с отдельными домами на одну семью. Меннониты, баптисты, консервативные христиане. С ними у них особо жесткие столкновения в Германии. В Советском Союзе они придерживались своей строгой веры, живя в постоянном страхе. Приехав в Германию, они повсюду видели зло. Проповеди слишком вялые, уроки о сексуальном воспитании в школах слишком откровенные. Они объединялись, строили дома и церковь, а иногда и школы.

Другим кварталом русских немцев был район высокоэтажных домов. Здесь жили менее обеспеченные люди, которые приехали позднее. У многих из них один из родителей русский. Они столкнулись с трудностями по другой причине. Они приехали в то время, когда безработица была на относительно высоком уровне, и пособия по интеграции были резко сокращены. И мы несколько лет жили в одном из этих домов, пока родители не построили собственный дом — на окраине, вдали от всех.

На эти оба квартала приходится основная часть русских немцев, можно сказать, что они отгородились. Но не следует воспринимать это слово слишком негативно, это не было гетто, это была сплоченность. Она особенно важна, когда приезжаешь туда, где ты чужой. Люди хотят жить вместе с людьми, которые такие же, как и они сами. Богатые с богатыми, сторонники экологичности со сторонниками экологичности, русские немцы с русскими немцами.

Я стою вместе с мамой перед домом, в котором 25 лет назад мы жили. Наш первый немецкий дом. «То, что ты вспоминаешь снова старые истории, меня удивляет», — говорит она. Мы прожили здесь два года. Игровая площадка, плитка на лестничной площадке, лифт — все, как и раньше. Мы поднимаемся на третий этаж. Я звоню в дверь. Еще до того, как моя мама может еще убежать, открывается дверь. В дверях молодая женщина, примерно моего возраста и примерно того же возраста, как моя мама в те времена. Она нас впускает. Вот балкон, на котором я и мои братья топили муравьев в каплях клея. Вот кухня, в которой мама заполняла заявления для родственников, которые были еще в Казахстане.

Молодая женщина говорит, что ей нравится здесь жить, она здесь уже три года. Мы разговариваем недолго, но моя мама говорит мне потом, что «перестроиться» — значит суметь рассказать. Значит, что разговор после вопроса «Откуда Вы?» не заканчивается.

На прощание женщина говорит, что она тоже русская немка. Мы этого не заметили.