Послевоенная Россия

На части делить

И от имени правды

Неправду творить?

Это тело живое -

Не сладкий пирог,

Чтобы резать и брать

Подходящий кусок.

Только полная правда

Жива и права.

А неполная правда -

Пустые слова.

Мерцает в прошлом, как свеча...

В холодном БУРе на Центральном

Мы удавили стукача.

Нас было в камере двенадцать.

Он был тринадцатым, подлец.

По части всяких провокаций

Ещё на воле был он спец.

Он нас закладывал с уменьем,

Он был «наседкой» среди нас.

Но вот пришёл конец терпенью,

Пробил его последний час.

Его, притиснутого к нарам,

Хвостом начавшего крутить,

Любой из нас одним ударом

Досрочно мог освободить.

Но чтоб никто не смел сознаться,

Когда допрашивать начнут,

Его душили все двенадцать,

Тянули с двух сторон за жгут...

Нас «кум» допрашивал подробно,

Морил в «кондее» сколько мог,

Нас били бешено и злобно,

Но мы твердили: «Сам подох...»

И хоть отметки роковые

На шее видел мал и стар,

Врач записал: «Гипертония» -

В его последний формуляр.

И на погосте, под забором,

Где не росла трава с тех пор,

Он был земельным прокурором

Навечно принят под надзор...

Промчались годы, словно выстрел...

И в память тех далёких дней

Двенадцатая часть убийства

Лежит на совести моей.

Его приговорили к высшей мере,

А он писал,

А он писал стихи.

Ещё кассационных две недели,

И нет минут для прочей чепухи.

Врач говорил,

Что он, наверно, спятил.

Он до утра по камере шагал.

И старый,

Видно, добрый, надзиратель,

Закрыв окошко, тяжело вздыхал...

Уже заря последняя алела...

Окрасил строки горестный рассвет.

А он просил, чтоб их пришили к делу,

Чтоб сохранить.

Он был большой поэт.

Он знал, что мы отыщем,

Не забудем,

Услышим те прощальные шаги.

И с болью в сердце прочитают люди

Его совсем не громкие стихи...

И мы живём,

Живём на свете белом,

Его строка заветная жива:

«Пишите честно -

Как перед расстрелом.

Жизнь оправдает

Честные слова».

С девятого этажа,

Странно и беспокойно

Вдруг встрепенулась душа.

Что ты там лаешь, собака?

Что ты мне хочешь сказать?

Кто-то высоко, однако,

Вздумал тебя привязать!

Падает снег осторожно

В голые руки берёз...

Но почему так тревожно

Лает привязанный пёс?

Вспомнилась чёрная пашня,

Дальних собак голоса,

Маленький одноэтажный

Домик, где я родился.

И шуршат по безлюдному скверу!

И соборы крестами блестят

И хранят позабытую веру.

Сберегают в осенней тиши

И несут из столетья в столетье

Нерешённую тайну души,

Неизбывную жажду бессмертья.

По старинной по белой стене

Над сухим, над развеянным клёном

Я иду в ветровой тишине,

Словно к рощам лечу отдалённым.

Этот вечный простор с высоты

Всё тревожней, туманней и глуше...

И с обрыва слетают листы,

Словно наши бесплотные души.

А мне побеги, всё побеги снятся...

Мне шорохи мерещатся из тьмы.

Вокруг сугробы синие искрятся.

Весь лагерь спит, уставший от забот,

В скупом тепле глухих барачных секций.

Но вот ударил с вышки пулемёт.

Прожектор больно полоснул по сердцу.

Вот я по полю снежному бегу.

Я задыхаюсь. Я промок от пота.

Я продираюсь с треском сквозь тайгу,

Проваливаюсь в жадное болото.

Овчарки лают где-то в двух шагах.

Я их клыки оскаленные вижу.

Я до ареста так любил собак.

И как теперь собак я ненавижу!..

Я посыпаю табаком следы.

Я по ручью иду, чтоб сбить погоню.

Она всё ближе, ближе. Сквозь кусты

Я различаю красные погоны.

Вот закружились снежные холмы...

Вот я упал. И не могу подняться.

...Семь лет назад я вышел из тюрьмы.

А мне побеги, всё побеги снятся...

Вот и снова мне осень нужна,

Красных листьев скупое веселье,

Словно добрая стопка вина

В час тяжёлого, злого похмелья.

Вот и снова готов я шагать

По хрустящим бурьянам за город,

Чтобы долго и жадно вдыхать

Этот чистый целительный холод...

Тяжелее струится вода.

Горизонт недалёк и прозрачен.

И полоскою тонкого льда

Тихий берег вдали обозначен.

А вокруг ни единой души.

И обрывы от инея белы.

И в заливе дрожат камыши,

Словно в сердце вонзённые стрелы.