"На линии"

Удивительная вещь память. Возвращая нас в недавнее и далекое прошлое, она объединяет всех живущих на Земле. Этот очерк я писал в Ессентуках, куда приехал отдохнуть после затяжной московской зимы с ее снежными заносами, морозами, чередующимися с неожиданными оттепелями и грязью. Остановился у товарища своего отца - старого инженера на пенсии, живущего с женой в небольшом домике с садом, на окраине.

Воспоминания и воображение перенесли меня в давние времена, когда наш городок был казачьей станицей, одной из тех, что возникли в прошлом веке вдоль Кавказской линии на местах сторожевых постов и укреплений. Терское казачество всегда близко соприкасалось с горцами. Когда же жизнь на Кавказе вошла в мирную колею, горцы стали приезжать в станицы на базары, а казаки - в аулы к своим кунакам, с которыми в знак дружбы обменивались оружием и конями. Каждый казак мечтал иметь настоящую кавказскую шашку - гирлу или волчок, да и в покрое одежды, удобной и практичной, многое заимствовал у горца. Вот почему форма, учрежденная для терских казаков, мало чем отличалась от одежды горца: серого каракуля шапка с башлыком, черная как ночь бурка, черкеска, синий бешмет, тонкие бесшумные сапоги, на оружии, поясах и газырях - серебро с чернью.

Я уже не застал это воинство и казачью форму увидел впервые, когда у нас на гастролях побывал Терский казачий хор. Но в детстве мне довелось встречаться с двумя настоящими казаками-терцами, служившими в Отечественную войну в кавалерийском корпусе генерала Доватора: балагуром и весельчаком Омельченко и всегда серьезным и степенным Сидоренко. Оба работали вместе с моим отцом в городском управлении "Водосвет".

Помню, как по просьбе матери они пели вполголоса, слаженно и задушевно старинные казачьи песни. Одна из них, прощальная, запала в душу вместе с этим воспоминанием:

Ты скачи во станицу, конь вороной,
Передай жене, отцу-матери,
Что женился я на другой жене
И другую себе выбрал матушку:
Заручила меня пуля горская,
Женила меня шашка острая,
Приняла в зятья мать сыра земля...

Сведениями по истории города я обязан нашему соседу Николаю Сергеевичу. В доме у него была большая библиотека с хорошей подборкой исторической и краеведческой литературы, и я часто пользовался ею.
Чего только я не находил у него в книжных шкафах: разрозненные тома дореволюционных журналов "Русский архив", "Русская старина", "Исторический вестник", книжки "Кавказского сборника", издававшегося в прошлом веке в Тифлисе по указанию главнокомандующего Кавказской армией, и даже маленькую брошюру под названием "Памятника I-го Волгского полка Терского казачьего войска", составленную в 1899 году полковником Ржевусским и сотником Фисенко. Полк этот комплектовался казаками из окрестных станиц.
Особый интерес для меня представляла кавказская тематика. Мемуары рассказывали о путешествии молодых офицеров на Кавказ, знакомили с бытом казачьих станиц на Тереке, жизнью губернского города Ставрополя, описывали прием у главнокомандующего в Тифлисе, сборы и отъезд офицеров в экспедицию. Зримо вставали передо мной картины и эпизоды Кавказской войны, жестокой и трагичной по своей сути: тревожные ночные бивуаки экспедиционных войск, сожженные, разоренные аулы и вытоптанные поля, кровопролитная резня в лесных завалах, медленно передвигающиеся под прикрытием артиллерии и казаков транспорты с ранеными. Землей обетованной после всех этих ужасов казался офицерам маленький и уютный Пятигорск, куда их отправляли на излечение или в краткосрочный отпуск.

В мемуарах упоминались имена товарищей и сослуживцев Лермонтова по Кавказу. Если бы не роковая дуэль, Лермонтов разделил бы их судьбу. И мне захотелось в этом очерке познакомить читателя с некоторыми эпизодами и зарисовками из жизни кавказских офицеров - современников поэта, чтобы помочь почувствовать атмосферу и живое дыхание того времени.

Присланных на Кавказ из гвардии и армейских частей офицеров обычно прикомандировывали к сводному экспедиционному отряду, в состав которого назначались по одному-два батальона от каждого полка, артиллерия и несколько конных сотен. Вновь прибывших из России поражали в кавказских войсках самостоятельность ротных и батальонных командиров, хорошая подготовка унтер-офицеров, разумная сметливость и незадерганность солдата. Этому способствовали постоянная боевая служба и те лишения и опасности, которые сплачивали солдат и офицеров, выдвигая из их рядов в командиры наиболее достойных, пользующихся общим доверием. Поход сопровождался постоянными стычками с горцами, которые, защищая свою землю, устраивали засады на пути следования отряда, и дело не обходилось без многочисленных жертв с обеих сторон.

"Между кавказскими солдатами и казаками, - вспоминает один из участников, - существовал обычай, заимствованный из горских нравов: считать самым большим позором оставлять в руках горцев тела убитых товарищей (я не говорю уже о начальниках и офицерах). Благодаря этому обычаю в делах наших, в лесах чеченских и в горах Дагестана, мы теряли всегда значительное число лишних людей. Для того чтобы вынести раненого или труп убитого, которых оспаривали горцы, мы всегда теряли без нужды несколько своих. Выходя из дела при значительной потере, солдаты говорили: "Зато ни одного из наших ему (Шамилю) не оставили". И с каким укором встречали они части, не выручившие своих убитых или раненых. Я помню, как молоденький офицер Маслов, первый раз бывший в деле, прикомандированный к линейным казакам, спросил у старого урядника перед атакой, что тут делать. Урядник отвечал: "Только смело идите с нами, ваше благородие, а насчет того будьте покойны: коли убьют, тело представим маменьке, куда прикажете; такого примера в сотне нашей не было, чтобы оставляли тела у горцев". Дело, однако же, обошлось совершенно благополучно для Маслова".
Необычайно теплые, близкие отношения складывались на Кавказе между солдатами и офицерами, которым приходилось много лет вместе тянуть лямку армейской службы. Приведу один случай, происшедший с командиром 1-й карабинерной роты Мингрельского полка капитаном В. Это был старый офицер, оставшийся на Кавказе, не сделавший, как видно, карьеры, но горячо любимый солдатами за храбрость и доброе сердце. Вместе с тем он любил выпить и имел слабость играть в карты. Во время упоминаемого события капитан В. находился вместе с ротою в штаб-квартире полка - в Карабахе. Там же стояла артиллерийская бригада. С офицерами-артиллеристами В. в один вечер проиграл все свое состояние и в азарте отыграться взял ротный ящик и проиграл солдатские деньги. Ночью он явился в казарму и, подняв свою роту, рассказал о всем случившемся. "Утром, - говорил он, - отправлюсь к командиру полка и предам себя суду, но прежде всего хочу покаяться перед вами. Простите меня, ребята, я с вами делил горе и радость, не откажите мне в милости, когда буду разжалован, принять меня в ваши ряды солдатом, честною смертью перед вами искуплю свой грех".
Солдаты бросились обнимать капитана. Растроганный этой сценой, он в волнении вернулся домой и начал уже писать рапорт полковому командиру, когда раздался стук в дверь. Входит фельдфебель: "Ваше благородие, пришел от роты, больно жаль вас. Собрали, что было у нас, денег (при этом он дает мешок с пятаками и мелочью), идите опять играть - Бог поможет отыграться". Тут В. совершает непростительный поступок: берет деньги и опять бежит играть. Судьба смилостивилась. Он отыгрывает все и еще получает несколько сот рублей выигрыша. В казарме, куда он приходит на рассвете, вся рота, не спавши, с волнением спрашивает: "Что, ваше благородие, помог ли Бог? А мы за вас все время молились". В., обнимаясь с солдатами, поведал о своем спасении и отдал роте выигранные деньги. Тут же решено было на эти деньги торжествовать событие. За это "торжество" с солдатами, длившееся около двух дней в продолжение которых капитан В. не выходил из казармы, он был временно отстранен от командования ротой и посажен на гауптвахту.
28 мая 1845 года из крепости "Каменный Брод", где "служили лермонтовские герои - Печорин и Максим Максимыч, отправилась экспедиция под командованием князя Воронцова. "Мы тронулись по направлению к Дарго*, - вспоминал Дондуков-Корсаков, адъютант князя, - и когда поднялись на Регельский перевал, перед нами открылась одна из великолепнейших картин, впечатление которой я до сих пор сохраняю в своей памяти. У ног наших, к востоку, открылся спуск в Дарго, вскоре обагренный кровью наших солдат; далее виднелась вся лесистая Ичкерия со своими долинами и хребтами. К северу тянулась большая Чечня, открывалась Сунжа и по равнине вьющийся Терек; наконец, слабой полосой на горизонте величественную эту картину окаймляло Каспийское море. День был совершенно ясный, небо безоблачно, мы находились на высоте нескольких тысяч футов, перед нами открывался горизонт более чем на 150 верст. С восторгом насладились мы представившейся картиной; никто не подозревал тех испытаний и страданий, которые суждено было скоро переносить нам в этой местности..."
_____________________
* Чеченский аул, где в то время находился Шамиль.

Описание можно продолжить лермонтовскими строками, чтобы почувствовать на фоне вечной красоты, созданной природой Кавказа, весь трагизм этой затянувшейся жестокой войны:

А там, вдали, грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы - и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: "Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он - зачем?"

Экспедиция сложилась неудачно. После занятия аула войска вынуждены были отступить под натиском горцев. Многочисленные стычки в лесных завалах привели к большим потерям. Во время перестрелки на позиции были ранены близкий друг Лермонтова Михаил Глебов, сам Дондуков-Корсаков и их общий товарищ Лонгинов. Затем последовала ужасная ночь перед отступлением. "Когда мы пришли на ночлег, - пишет автор мемуаров, - уже совершенно стемнело, небо заволоклось грозными, черными тучами, и вскоре разразилась одна из тех страшных гроз, какие бывают только на Кавказе. В отряде нашем палаток больше не было, исключая у нескольких начальствующих лиц; все мы расположились биваками, как попало, и разложили костры для варки пищи. Я с товарищами приютился под кустом и около себя положил тело бедного Лонгинова. Предварительно сняли мы с него кольца, образа и кинжалом отрезали несколько клочков волос, все это разделили между собой, с тем, чтоб кто останется в живых из нас, отослал бы эти дорогие остатки в семейство покойного; затем завернули мы тело в бурку и перевязали веревками, чтобы похоронить на другой день.

Я чрезвычайно был поражен потерею старого моего университетского товарища и искренно любимого друга; несмотря на усталость и боль от раны, я долго не мог заснуть под бременем тяжелого впечатления. Помню, что, когда огонек наш погас и мы лежали, промокшие до костей, под свирепствующим ливнем, вдруг какой-то конный казак, проезжая мимо нашего куста, задел лошадью своей тело Лонгинова; я притянул его тогда ближе к себе, желая оградить от подобных случайностей, и к рассвету, когда пробили зарю, оказалось, что лежал и заснул на трупе товарища. Мы сейчас же распорядились вырыть яму около того места, где мы лежали, призвали священника для отпевания и, покуда отряд готовился к выступлению, успели похоронить Лонгинова и на свежей могиле развели огромный костер, чтобы скрыть от горцев место погребения..."

К таким предосторожностям прибегали на Кавказской войне, чтобы избежать надругательства над трупами, так как горцы имели обыкновение нарушать могилы "неверных". И как знать, если бы не роковая дуэль, и Лермонтов мог бы бесследно погибнуть в горах Кавказа, разделив судьбу Лонгинова.

Но на войне как на войне. И рядом с трагическим часто уживалось и смешное. Один такой курьезный случай произошел в Даргинской экспедиции с юнкером Тихоновым, который за лень и шалости был исключен из Полтавского корпуса и отправлен на Кавказ в Куринский полк. Через две недели он попал в экспедицию и при отступлении из Дарго 8 июля был ранен пулею в бедро. Его положили на носилки и понесли на перевязочный пункт. По дороге встречается главнокомандующий князь М. С. Воронцов, в этот день лично следящий за ходом боя в арьергарде.

- Кого несете, братцы? - спросил он куринцев.
- Юнкера Тихонова, ваше сиятельство, - ответили они.
- Поздравляю его прапорщиком, - громко возгласил князь Михаил Семенович.
Тихонова пронесли на сотню шагов далее, и солдаты, чтобы отдохнуть от ноши, остановились в стороне. Тем временем главнокомандующий с очень малою при нем свитою, при общем движении отряда, проезжает верхом вперед и снова останавливается в ожидании арьергарда, где тогда кипела отчаянная схватка. Мимо него опять проносят Тихонова.
- Кого несете, братцы? - спросил он.
Куринцы, слышавшие о пожаловании их юнкеру чина, смело отчеканили:
- Раненного прапорщика Тихонова, ваше сиятельство!
- Поздравляю его подпоручиком, - объявил князь.
Опять солдаты понесли раненого вперед и опять остановились. Снова главнокомандующий обогнал их и опять придержал коня своего:
- Кого несете, куринцы?
- Подпоручика Тихонова! - уже весело отвечали молодцы.
- Поздравляю его поручиком! - одобрительно под градом пуль прокричал им князь, приказав дежурному при нем адъютанту записывать фамилии всех ежеминутно проносимых мимо раненых, тут же "для поощрения награждая их чинами, в силу Высочайше дарованного главнокомандующему права, в своем личном присутствии, производить обер-офицеров на поле сражения".
Тихонов хотя и был ранен очень тяжело, но не настолько, чтоб не сознавать всего случившегося. Четверть часа спустя, когда его четвертый раз пронесли мимо озабоченного князя, Тихонов решил сам ответить на вопрос, кто раненый, приподнял голову и слабым голосом произнес:
- Поручик Тихонов, ваше сиятельство!
- Поздравляю вас, милейший Тихонов, штабс-капитаном! - улыбаясь, утешил раненого страдальца князь Михаил Семенович, конечно, не подозревая о случившихся недоразумениях.
В тот же вечер на привале в приказе князя по Кавказскому корпусу было объявлено о вновь произведенных; в их числе был и Тихонов - его произвели в штабс-капитаны. Впоследствии главнокомандующему было доложено о происшедшем недоразумении, на что он будто бы только сказал: "От своих слов я никогда не отказываюсь", - и это производство стало фактом.
Для раненых в экспедиции формировался транспорт, который обычно состоял из нескольких десятков арб, взятых в соседних аулах, и полковых повозок. В сопровождение выделялась колонна с артиллерией и казаками. На каждых трех раненых полагалась одна арба, как для офицеров; обыкновенно на нее помещали одного тяжело раненного и двух с более легкими ранами. К рогам или ярму быков с одной стороны, а с другой стороны - к арбе привязывали иногда носилки для того, чтобы тряска была менее ощутима ранеными; на самой же арбе, на сене или соломе, располагались двое остальных... Транспорт двигался, как можно себе представить, весьма медленно; располагались на ночлег прямо в степи, на Кумыцкой плоскости. Переправившись через Терек, часть больных сдавали на линии в станицу Червленую, которая славилась своим гостеприимством и красавицами-казачками. Почти все население станицы выходило навстречу. Атаман со стариками впереди кланялся в пояс раненым и выражал им свое сочувствие. По всей колонне казачки разносили вино, угощение, отыскивали своих знакомых и размещали всех прибывших по домам. В станице раненые впервые чувствовали себя как дома.
Отдохнув несколько дней, офицеры обычно доставали тарантас и отправлялись для излечения своих ран в Пятигорск, который в то время был знаменит своими целебными источниками и красотою местности. Дорога к нему проходила через заштатный городок Георгиевск, бывший когда-то крепостью. На полпути между Георгиевском и Пятигорском путники проезжали станицу Лысогорскую. После нее дорога поворачивала на юго-запад и поднималась на обширную плоскую возвышенность, окруженную со всех сторон шатрообразными горами. Казалось, они вдруг поднялись из земли, не затронув окружающей поверхности, и застыли в пространстве в виде огромных синих холмов. Буйное разноцветье трав покрывало окрестную равнину. Воздух бы напоен запахом степных цветов и полыни. Еще семнадцать верст после Лысогорской - путники подъезжали к Пятигорской заставе.

Чтобы проникнуться чувствами офицеров, попадающих в Пятигорск после экспедиции, обратимся еще раз к воспоминаниям Дондукова-Корсакова: "Пятигорск показался нам совершенно земным раем; относительно удобная квартира, прекрасная гостиница, хорошие каменные и деревянные дома, бульвар, усеянный гуляющими, музыка по вечерам, дамские туалеты приезжих семейств с разных мест Кавказа и России - все это вводило нас в цивилизованную сферу, в европейскую, до некоторой степени, жизнь после того, как никто из нас не надеялся уже выйти живым из страшных Ичкеринских лесов. Удивительно, какое впечатление в первые дни все производило на нас; мы дышали какой-то детской восторженной радостью, все казалось нам так хорошо, прекрасно и отрадно. Я помню, что первую ночь, в хороших постелях, на удобной квартире, никто из нас не мог даже заснуть от ощущаемого в этой новой обстановке волнения. Разумеется, вскоре все это улеглось, и мы стали жить общей жизнью с другими. В Пятигорск постоянно подъезжали товарищи и участники Даргинской экспедиции. Все мы возбуждали общее участие и интерес всех, особенно приезжих из России, что немало льстило нашему молодому самолюбию и заставляло нас не без успеха, рисоваться на наших костылях и с подвязанными руками перед тамбовскими, саратовскими и другими помещиками..."

Эти сцены напоминают нам "Княжну Мери". Здесь я прощаюсь с читателями, которые, обратившись к лермонтовскому роману, могут сами продолжить путешествие в то далекое, но по-прежнему волнующее нас время.