Добро: между собственностью как таковой и собственностью олигархов

На сайте InLiberty.ru политический обозреватель Кирилл Рогов в статье "Режим мягких правовых ограничений: природа и последствия" рассказывает правду про то, как устроен наш капитализм. Вообще, говорить о нормативности "строгих бюджетных ограничений" после эпохи тотальных bailout'ов - немного уже смешно, но могиканство борцов за эквилибриум горизонтального рынка всегда радует. Вопрос, впрочем, скорее в том, как в актуальной российской действительности вообще функционирует подобный институционалистский дискурс с отчетливым анти-бюрократическим уклоном 30-летней давности?

Говоря вкратце, симптоматичным является появление загадочного концепта "самой собственности", хотя, вроде, со времен Дж. Локка собственность рассматривается в качестве определенного пакета прав, зависимого от ряда ограничений (например, не-растрачивания), то есть как чисто институциональное, опять же, явление. То есть, с одной стороны, автор показывает, как несколько преувеличенная шизофреногенность "правил нарушения правил" родилась из собственно транзитного периода, а с другой не признает саму историчность актуально наблюдаемой собственности, калькируя ее с собственности как таковой, вневременной и внеисторической. Грубо говоря, если собственность не генерировалась, как в классических теориях, трудом, а была промежуточным и всегда спорным результатом внеправового торга/отъема, то с какого такого перепуга она вдруг выкристаллизуется в метафизическую entity, собственность как таковую, которую никто отнять - иначе как во исполнение контрактных условий - никогда не сможет?

Иначе говоря, надо определиться, является ли актуальная собственность сгустком тех внеправовых процессов, которые шли в тех же 80-90-00-х, когда и были созданы основные "состояния", или же она - некая единица в себе, влекущая соответствующие метафизические выводы, не зависящие от институциональной истории. Если в актуальной истории (и не только российской) собственность - это та самая "кража" (или форма сговора), то никакими добропорядочными теориями собственности от этого не отделаешься, поэтому и удивляться тому, что никто ее не признает за неотчуждаемое владение свободного индивидуума, не приходится. Господам институционалистам надо разобраться с тем, что есть феномен омонимии собственности, который не скрыть ее фетишем.

Впрочем, институциональный анализ всегда играет в достаточно двусмысленную игру, связанную, вообще говоря, с определением "правил". То, что эта игра лишена критического потенциала, видно по стандартному определению места "власти" как той инстанции, которая занимается установлением "правил нарушения правил". Однако такое определение возможно только за счет того, что само понятие правила разделено - это и эксплицитные правила, и имплицитные, и узуальные, и формальные. То есть, опять же грубо, собственно институциональный анализ требует понять, как именно работает сам этот институт "смены правил нарушения правил", каковы его правила, которые были бы внешними для собственно тех, кто занимает формальное место власти. Иначе получается, что подобный анализ действует только для одной части общества, тогда как другая, собственно властная, находится за пределами его применимости, пребывая в эдакой суверенной позиции. Такой взгляд как нельзя лучше отвечает самовосприятию элиты, но не является ли он всего лишь банальной идеологией? То есть, не является ли он тем, что скрывает именно глобальную структуру, позволяющую извлекать выгоду из различия формальных и неформальных правил? И еще момент: не скрывает ли подобный подход к институциям все той же отсылкой к всевластию власти, которая, якобы, по своей милости может достаточно легко переиграть правила и отказаться от прежнего режима в целом, не являясь, таким образом, вообще элементом институциональной схемы? Разумеется, "власть", может изменить весьма многие "правила", но способна ли она выпасть из пространства правил использования правил? Думается, стратегическое место анализа институтов тут весьма не случайно подвязано под суверенизацию сферы политического - собственно, именно такая суверенизация и закрепляет тот самый режим "отчуждаемой", "временной" собственности, которая вроде бы и не соответствует писаному стандарту, а с другой стороны - составляет саму реальность актуальных здесь правил.

Горизонт институционального анализа в политическом отношении всегда вынужден выдавать правила за "правильное", в то же время постоянно фиксируя, что некоторые правила не совсем "правильны". То есть нормативность тут систематически смешивается с позитивизмом. Чем скрывается, с одной стороны, то, что горизонт правильных правил (например, контрактных) сам по себе никак не следует из собственно институционального анализа, а с другой, тот факт, что с любого набора правил, сколько бы когерентным он ни был, политические вопросы только начинаются. Почему-то у наших любителей институтов обычно предполагается, что если есть четкие правила, особенно подкрепленные анализом эффективности, то эти правила сразу же обеспечивают политическое согласие и стабильность.

Между тем наличие правил и их выполнимость ничуть не равны вопросу справедливости и его актуализации в той или иной политике. Например, предположим, что двести лет назад вполне правильным было торговать людьми. Отмена такого правового режима многими воспринималась как катастрофа, в том числе и теми агентами, которые, казалось бы, полностью выигрывали от подобной отмены. Правила, причем недвусмысленные, были. Но были ли они справедливыми хоть в каком-то смысле?

То есть правила, как правило, фиксируют линии господства, исключения, сегрегации и т.п. Когда происходит революция или любое иное сильное потрясение, спор идет не о том, чтобы "формальные правила, наконец, заработали", а о том, чтобы вообще сменить наличный набор правил, формальных или неформальных. В пределе, само понятие правила ставится революцией под вопрос. Вера в то, что достаточно согласовать правила, и все сильно упростится, по меньшей мере наивна.

Вообще говоря, для отечественного институционализма характерна некоторая тривиализация проблемы правил, видная уже по тому, что правила непосредственно считываются с социального праксиса, а не формулируются через моделирование. В результате, де-факто, все правила являются эксплицитными, но собственно правила использования правил остаются в тени. Столкновение формальных правил и неформальных - не более чем элемент машины. Можно даже предположить, что тут мы имеем дело со стандартным "мотором" (если вспомнить, как в свое время изрядно забытый сейчас Де Ланда говорил о том, что наполеоновская армия была построена по модели абстрактного мотора - с резервуаром в виде нации, разницей потенциалов в виде различия друг/враг и схемой циркуляции, требующей непременного наличия "пушечного мяса"). Так же, вероятно, и здесь - различие правил формальных и неформальных - не более чем разница потенциалов, встроенная в гораздо большую схему, которая еще нуждается в изучении.

Например, что может выступать в качестве "резервуара"? С точки зрения, условно говоря, социалистической, резервуаром остается, как ни смешно, СССР, то есть тот самый commonwealth, который в принципе не может существовать в режиме неотчуждаемой собственности. Различие формальных/неформальных, юридических/криминальных и пр. правил выступает просто в качестве необходимой разницы, аналогичной "холодному/горячему" в паровом двигателе. То есть перестройка - это буквально перестройка техническая, превращение СССР в мотор. (Кстати, подобные - или иные - различия есть в любом обществе. Никаких "обществ по правилам", где не было бы игры на дифференциях, не существует вовсе.) Ну а, собственно, экономический процесс - это, конечно, и есть работа на разнице потенциалов, постоянная "моторизация". Устраните горячее - схлопнется и холодное. Это, разумеется, не значит, что указанный мотор хоть в каком-то смысле "оптимален", это означает лишь то, что институциональная история осуществляется в режиме создания таких систем "правил", которые не подлежат выпрямлению: грубо говоря, принципиально иная сборка возможна, но не в той форме, в которой остался бы лишь режим "формальных правил", которые могли бы поддержать ту собственность, которая была создана отнюдь не формально.

Но последнее как раз и является оперативной целью институционального анализа - не пересобрать общество, а сделать систему протезирования, где уже имеющийся элемент, существующий по образу и подобию правильных правил экономик, своей тенью легитимировал бы и стабилизировал то, что конституировалось в совершенно иной логике, в гораздо более обширном институциональном контексте, который включал бы формальные правила только в качестве служебного, вспомогательного элемента, а вовсе не базового, писаного, конституционного права. Возможно, такой вариант прореживания институтов и протезирования был бы не таким уж и плохим - в плане результата. Только вряд ли он возможен.

То есть, завершая, научной задачей наших либералов, склонных к институционализму, является, несомненно, построение "нетрудовой теории собственности", иначе может получиться так, что то формальное и отчасти заимствованное право, которое сейчас выступает в качестве нормативного горизонта (который следует освободить от бюрократических неформальных правил), может оказаться неадекватным реальным правилам функционирования собственности. Вот когда удастся ревизировать классическую трудовую теорию собственности, отказаться от принципа сохранения общей собственности и не-лишения других возможностей приобретения собственной частной собственности, вот тогда можно будет говорить о когерентном наборе правил, к которому стоит стремиться. А пока это все игра на две руки.