Возвращение со звезд

Лежу на диване, смотрю в потолок. И положение, и занятие для дневного времени совершенно необычное. В голове туман от повышенной температуры. Слава Богу, хоть не знобит. Пришла врач, выписала рецепты на 50 гривен, а я на лекарства могу истратить не более 10. В болезненном состоянии мысли скачут, но все же есть в их чередовании какая-то неслучайность.

Вспоминаю свои первые книги. “Лесные сказки” Виталия Бианки, томик Лермонтова с оторванным уголком, почему-то пособие по химии для поступающих в техникумы в бледнорозовом мягком переплете с паутинно-утонченным шрифтом заглавия, “Манифест коммунистической партии”, “Царевна-лягушка”, биография Ленина, стихи Агнии Барто, Маршака, Чуковского, биография Сталина, “Краткий курс истории ВКП(б)”. Таковы мои книги вперемежку с книгами отца. “Краткий курс” я, правда, не читал, а все остальное читал. Из “Манифеста” понял, что коммунисты хотят отнять у меня персональную маму и персонального папу. Пособие по химии потрясло формулами. Не тем, что есть молекулы, что они состоят из атомов (это я воспринял как должное), потрясло, что все это можно описать формулами…

На кухне – черная тарелка вечно бубнящего репродуктора. Репродуктор слушает бабушка. Слушаю и я. Я знаю, что “мы строим коммунизм”. Некоторые радиопередачи так и называются – репортаж со стройки коммунизма. Мне они нравятся, хотя призрак сиротства и глядит с обложки “Манифеста” счетверенным профилем Маркса-энгельса-ленина-сталина. Передачи меня волнуют. Много позже я пойму, что это называется “романтикой”.

Еще есть передача “Писатели у микрофона”. Еще по радио читают книги писателей – Лауреатов Сталинских премий. Все это я слушаю тоже. Я не помню уже содержания этих передач. Много лет спустя я узнаю, что это называется “социалистическим реализмом”, который есть бяка. Но хочется сказать несколько слов… как бы в его защиту. Потому что были в нем все же две очень разных компоненты. Одна – внушающее отвращение холуйство слабого интеллигента перед всесильной властью, а вторая – его же трепетное поклонение жемчужине в навозной куче.

В “Золотом теленке” Ильфа и Петрова есть главы, посвященные Вороньей слободке. И есть в них строчки о параллельном сосуществовании двух принципиально различных миров: «Параллельно большому миру, в котором живут большие люди и большие вещи, существует маленький мир с маленькими людьми и маленькими вещами. В большом мире изобретен дизель-мотор, написаны "Мертвые души", построена Днепровская гидростанция и совершен перелет вокруг света. В маленьком мире изобретен кричащий пузырь "уйди-уйди", написана песенка "Кирпичики" и построены брюки фасона "полпред". В большом мире людьми двигает стремление облагодетельствовать человечество. Маленький мир далек от таких высоких материй. У его обитателей стремление одно – как-нибудь прожить, не испытывая чувства голода».

Эта классификация миров абсолютна и не имеет никакого отношения к капитализму-коммунизму. Она относится к противостоянию универсалий добро-зло, великое-мелкое, ум-глупость, истинное-ложное, созидание-разрушение и т.д. Вот где проходит водораздел, так сказать, непосредственно “на местности”, а вовсе не по поросшим словесным чертополохом бумажно-идеологическим буеракам. Можно, конечно, все эти вещи идеологизировать. Можно “поставить на службу”, и это с точки зрения вживления той идеологии в людские мозги не так уж глупо, но нужно быть двойным дураком или негодяем в квадрате, чтобы, отправляя в музей истории паразитировавшую на великих идеях идеологию, отбрасывать и ее универсальную позитивную часть. “Видите ли, - глубокомысленно сказал как-то один такой дурак, - мы (он тогда еще не вышел из КПСС) пытались построить светлое будущее, апеллируя к лучшим свойствам человеческой натуры, а оказалось, что это проще сделать, опираясь на худшие”. Но ему, умственному бедняге, было тогда невдомек, что из одних и тех же кирпичей с равным успехом можно строить и храм и тюрьму. Дело ведь не в кирпичах, а в том замысле, по которому их складывают.

Можно по-разному измерять масштаб человеческой личности и даже продолжительность ее жизни. Можно, скажем, измерять это количеством съеденных котлет и метров использованной туалетной бумаги, а можно - количеством поставленных ею перед собой и решенных задач. И с этой второй точки зрения 18-летний Эварист Галуа, написавший в ночь перед гибелью единственную в своей жизни научную работу, прожил жизнь неизмеримо более долгую, чем, скажем, скучная профессорская личность (историк КПСС), которую я лет 40 тому назад еще видел удящей рыбу на берегу Донца то ли на 101 то ли на 102 году ее жизни. Но не стоит думать, будто высокое и низкое - два несовместимых друг с другом антипода. Будто есть такой выбор: или - или. Такого выбора нет. Жизнь - штука сложная, и мотивы возвышенные соседствуют в ней и сочетаются с низостью. И нет более сложной задачи для человека, чем найти такой баланс между первым и вторым, который устроит и его и окружающих...

… Так о чем это я? А… Я вспоминал о книгах советских писателей, которые слушал по радио в раннем детстве. Наверное, их слушал не только я. Что я услышал? Что? Ведь то, что я сумею сейчас вспомнить, и есть главное в них, остальное же – требуха подробностей…

Я услышал в них зов. Зов большой серьезной жизни, в которой пишут “Мертвые души”, изобретают дизель-моторы и летают через Северный полюс на утлых аэропланах. Раз ощутив этот зов, раз заразившись его очарованиями и соблазнами, их уже нельзя отодвинуть в сторону и очаровываться “Кирпичиками” и штанами “полпред”.

Для нормального существования любого общества, нуждающегося в личностях возвышенного склада, очень важно, чтобы его самые юные поколения слышали этот слабый зов, чтобы они научились выделять его из бессмысленного потока случайных звуков, наполняющих шумом живую Вселенную. Но само собой это не случится, потому что не может он быть орущей доминантой звероватого бытия.

Через 2-3 года я попал на настоящую “стройку коммунизма” – Куйбышевгидрострой, строительство Волжской ГЭС им. Ленина, куда отец получил назначение. Поселок назывался Моркваши. Теперь это окраина Жигулевска, а тогда до Жигулевска было 18 км. Несколько многоквартирных домов без воды и туалетов, летом – сумасшедшая жара, роящиеся мухи, каждые три минуты спускающие штанишки дизентерийные дети… Дефективная Настя ловит кур и поросят, и топит их в общественном сортире. Однажды она поймала четырехлетнего малыша и поволокла в сортир. Малыша отобрали, а Настю били…

Когда же мне случалось зимой проснуться задолго до света в теплой натопленной комнате, вслушиваясь в свист ветра и постукивание оледенелых ветвей за окном, сквозь эти звуки сиротства и бесприютности проникал и звуковой символ сбитых в гурт людей:

- Не вертуха-а-айсь!.. Шаг вправо… Шаг влево…

А через десять минут скрипят по свежему снегу с утра усталые шаги сотен людей под бешеное прерывистое дыхание и лай конвойных псов. Скрипит колонна без единого слова, пока не втянется в разинутую пасть ворот рабочей зоны – этого Молоха новоявленной веры. И оживает «стройка коммунизма»!.. Вышки над страной, вышки над детством, вышки над жизнью.

В ста метрах от домов – лагерная зона. Днем в ней стучат топоры – это достраивается школа, в которую я буду ходить с 1 сентября. Учительница в ней будет только одна, а детей – человек 15, с 1-го класса по 7. Занятия будут проходить в одной классной комнате.

В сотне метров в другую сторону – еще одна зона, жилая. Туда мы, дети, бегали (не часто, правда) по вечерам смотреть кино. Да ведь и кино не часто бывало. Иногда по радио передавали и “репортажи” с нашей “стройки коммунизма”. О дизентерии речь не шла, о зэках – тоже. И все же (не могу найти этому рационального объяснения) даже столь жестокое и наглядное столкновение “писаной правды” с реальным “коммунизмом” не смогло развенчать и лишить притягательности ту систему образов и понятий, зародыш которой уже сложился в моем детском уме. Скорее – наоборот. Потому что и в этой “навозной куче”, как, впрочем, и в любой другой, были жемчужины, поддерживавшие свет существования в истерзанных бытом душах.

В раннем детстве мне часто приходилось слышать о профессоре Пшеничникове, хотя помнить его я не помню. Некогда известный врач, он в годы войны работал в немецком госпитале, и этого не смогла ему простить советская власть. То, что он, рискуя жизнью, воровал в госпитале лекарства, чтобы лечить своих советских пациентов, в счет не шло. “Пусть скажет спасибо, что не посадили” – всплывает в памяти сказанная кем-то фраза. Пшеничников с тихим достоинством жил на соседней улице, нигде не работал и едва сводил концы с концами с помощью частной практики. Соседи безоговорочно доверяли свои жизни и жизни своих детей “фашистскому недоноску”. Между ним и жителями округи существовал как бы маленький молчаливый заговор по ограниченной нейтрализации государственной власти, – маленькая жемчужина рыночных отношений, без которой им всем было бы много хуже: он их лечил, а они его кормили. Мало, скажете? Нет, очень много.

Были деревянные игрушки, которые вырезал ножом в зоне кто-то из зэков и, поравнявшись с колонной, можно было услышать: “Лови, малец!” Был книжный киоск… Да, посреди этой невообразимой ярко-рыжей приволжской степи, пропитанной яростным жарким стрекотаньем кузнечиков и окаймленной изумрудами Жигулевских гор, стоял на краю поселка из четырех домов самый настоящий книжный киоск, который каждое утро аккуратно открывал старый, источавший запах нищеты и горохового супа Лазарь Моисеевич, являвшийся на работу с точностью швейцарского хронометра, дремавшего у него в кармане. И этот хронометр и сам Лазарь Моисеевич, а в особенности их совместное нахождение в одних купленных на барахолке штанах являли собой изысканное чудо малой вероятности, одно из тех чудес, которые лишь иногда дарила жестокая эпоха. Торговля шла плохо, и Лазарь Моисеевич охотно давал книги почитать. Не хочу преувеличивать роли этой своеобразной библиотеки в моей жизни, но воспоминание осталось светлое и о ней, и о Лазаре Моисеевиче.

И еще об одном хочется сказать. Я приехал в Моркваши, не зная ни одного матерного слова.

И уехал через два года, не зная ни единого. Эти навыки в “великом и могучем” я приобрел много позже, проходя школьную производственную практику на заводе прачечных машин. Взрослые при детях не ругались. Я общался с зэками, просто бывал среди них, общался с детьми бульдозеристов и экскаваторщиков, в общем, публика вокруг была не изысканная. И – вот так… А сорок лет спустя я случайно подслушал, как восемнадцатилетняя воспитательница детского сада, не затрудняя себя тем, чтобы наклониться, величественно-презрительным матом инструктирует малыша, как ему сделать «пупысь»: «Как, ты до сих пор не знаешь, где у тебя … ?».

Быть скотиной очень легко. Для этого не надо прилагать никаких специальных усилий. Жизнь сама стряхнет тебя вниз волосатой лапой, если ты случайно приподнимешься над навозной жижей. Но для того, чтобы оставаться человеком, чтобы поддерживать в себе и в других некоторый уровень человеческих достоинств и человеческого достоинства, нужно пребывать в состоянии постоянной, не прекращающейся ни на единый миг напряженной работы по преодолению скотского состояния, в стремлении к доброму и истинному, великому и разумному, возвышенному и прекрасному. И стоит ненадолго прекратиться этой работе, в прах обращаются жизнь и труды целых поколений. Так Сизиф катит камень на гору. А потом его упускает.

Двойственно бытие и двойственно место человека в нем. Один из самых щемящих персонажей Стругацких - Савелий Репнин ("Попытка к бегству"), - совершивший побег немецкий военнопленный. За несколько минут до гибели он находит способ перенестись в далекое будущее. Но и там, в прекрасной будущности, он обнаруживает все ту же двойственность этих таких разных и в то же время необходимо совмещенных миров, все тот же вечный процесс: одни стараются выбраться из скверны и грязи, другие… И тогда он решает вернуться обратно, чтобы в своем времени доделать свое дело - ведь у него осталась еще целая обойма патронов:

- Пункт одиннадцать-одиннадцать, - сказал спокойный женский голос.
- Требуется врач-эпидемиолог, - попросил Антон. - Заболел человек, вернувшийся с новой планеты земного типа.
Некоторое время приемник молчал. Затем голос удивленно переспросил:
- Простите, как вы сказали?
- Видите ли, - объяснил Антон, - у него не была привита биоблокада.
- Странно. Хорошо... Ваш пеленг?
- Даю.
- Благодарю, приняла. Ждите через десять минут.
Антон поглядел на Вадима.
- Не дуйся, структуральнейший, обойдется. Пойдем к Саулу.

Вадим медленно выбрался из кресла. Они сошли в зал и сразу увидели, что дверь в каюту Саула открыта. Саула в каюте не было. Не было и его портфеля и бумаг, а на столике лежал скорчер…
Вадим вернулся к освещенному люку. Антон протянул ему листок бумаги.
- Саул оставил записку, - сказал он. - Положил под скорчер.
Это был обрывок грубой серой бумаги, захватанной грязными пальцами. Вадим прочел:
"Дорогие мальчики! Простите меня за обман. Я не историк. Я просто дезертир. Я сбежал к вам, потому что хотел спастись. Вы этого не поймете. У меня осталась всего одна обойма, и меня взяла тоска. А теперь мне стыдно, и я возвращаюсь. А вы возвращайтесь на Саулу и делайте свое дело, а я уж доделаю свое. У меня еще целая обойма. Иду. Прощайте. Ваш С. Репнин".

…Заключенный N 819360 лежал ничком, уткнувшись лицом в липкую грязь у обочины шоссе. Правая рука его еще цеплялась за рукоятку "шмайссера".
- Кажется, готов, - с сожалением сказал Эрнст Брандт. Он был еще бледен. - Мой бог, стекла так и брызнули мне в лицо...
- Этот мерзавец подстерегал нас, - сказал оберштурмфюрер Дейбель.
Они оглянулись на шоссе. Поперек шоссе стоял размалеванный камуфляжной краской вездеход. Ветровое стекло его было разбито, с переднего сиденья, зацепившись шинелью, свисал убитый водитель.

А заключенный N 819360 широко открытыми мертвыми глазами глядел в низкое серое небо.

Эпилог-2010

Хочу рассказать об одном эпизоде собственной жизни, когда вдруг, на мгновение... Это было году примерно в 82-м. Я заехал (тогда у меня была машина) в конце дня в психдиспансер за работавшим там врачом-психиатром приятелем Ильей В., чтобы отвезти его домой. На подходе к кабинету я разминулся с покидавшей его пожилой супружеской парой...
"Ты не обратил внимания на мужчину, с которым только что разминулся?" "Нет, а что?" "Врачу не полагается рассказывать о своих пациентах, но два слова скажу - настолько это интересно... Он бывший спецназовец, персональный пенсионер. Всю свою жизнь воевал практически во всех горячих точках. В Африке был знаком с Че Геварой. Представляешь? Приезжал в СССР на два месяца в году - в отпуск. А отпуск - это санатории ЦК и все такое. Он полностью оторвался от нашей жизни и совершенно серьезно считал, что воюет за коммунизм, который здесь в СССР мы уже почти построили. Ну, а когда вернулся совсем и вблизи увидел, что тут построили на самом деле, стал моим пациентом... у него тяжелая психопатия. Если бы ты только знал, как мне его жаль!”

Для деятельности каждого человека характерны система мотивов, система целей и средства для их достижения. В системе мотивов есть главные мотивы, и в системе целей есть главные цели. Оценивая личность человека и его деятельность, нужно учитывать весь этот триединый комплекс, но... только средства и доступны непосредственному восприятию. И один из главных источников трагизма человеческого бытия в том и состоит, что одни оценивают человека и дела его, акцентуируя мотивы и цели, а другие видят только использованные для их достижения средства. Средства же часто оказываются не на уровне мотивов и целей, но и выбирать их столь же часто приходится из весьма ограниченного ассортимента.

Соответствие средств и целей, особенно в задачах социального проектирования и социальной инженерии - проблема сложная. И в ее исследовании, как мне кажется, наибольшего успеха сумели добиться не ученые, а писатели. Я имею в виду братьев Стругацких. "Попытка к бегству", "Трудно быть Богом", "Обитаемый остров" и т.д... Я не могу относиться к фантастике Стругацких как к легкому, занимательному чтиву. Все у них гораздо серьезнее. Их миры - это литературно- художественное моделирование социально- экономической самореализации различных этических систем, различных представлений о нравственности и морали, их фантастической живучести и стойкости по отношению к попыткам принудительной модернизации. Они придумали профессию ускоряющих ход истории прогрессоров, действующих на отсталых планетах. Но другая планета - это лишь удобный предлог обойтись без вступлений и предисловий. Все происходит на Земле, и американский спецназовец в Афганистане вполне мог бы быть Парнем из преисподней. Чтобы ушло время революционеров, должна наступить эпоха прогрессоров. Потому что тогда у движимых высокими мотивами к благородным целям людей будет и возможность выбрать соответствующие им средства. Правда, их самих все равно будут убивать.

И еще одно лыко в ту же строку. В романе Ф. Кафки “Процесс” рассказана притча, которую часто публикуют как самостоятельное произведение под заголовком “У врат Закона”. Вот она: “У врат Закона стоит привратник. И приходит к привратнику поселянин и просит пропустить его к Закону. Но привратник говорит, что в настоящую минуту он пропустить его не может. И подумал проситель и вновь спрашивает, может ли он войти туда впоследствии? ``Возможно, -- отвечает привратник, -- но сейчас войти нельзя''. Однако врата Закона, как всегда, открыты, а привратник стоит в стороне, и проситель, наклонившись, старается заглянуть в недра Закона. Увидев это, привратник смеется и говорит: ``Если тебе так не терпится -- попытайся войти, не слушай моего запрета. Но знай: могущество мое велико. А ведь я только самый ничтожный из стражей. Там, от покоя к покою, стоят привратники, один могущественнее другого. Уже третий из них внушал мне невыносимый страх''. Не ожидал таких препон поселянин, ведь доступ к Закону должен быть открыт для всех в любой час, подумал он; но тут он пристальнее взглянул на привратника, на его тяжелую шубу, на острый горбатый нос, на длинную жидкую черную монгольскую бороду и решил, что лучше подождать, пока не разрешат войти. Привратник подал ему скамеечку и позволил присесть в стороне, у входа. И сидит он там день за днем и год за годом. Непрестанно добивается он, чтобы его впустили, и докучает привратнику этими просьбами. Иногда привратник допрашивает его, выпытывает, откуда он родом и многое другое, но вопросы задает безучастно, как важный господин, и под конец непрестанно повторяет, что пропустить его он еще не может. Много добра взял с собой в дорогу поселянин, и все, даже самое ценное, он отдает, чтобы подкупить привратника. А тот все принимает, но при этом говорит: ``Беру, чтобы ты не думал, будто ты что-то упустил''. Идут года, внимание просителя неотступно приковано к привратнику. Он забыл, что есть еще другие стражи, и ему кажется, что только этот, первый, преграждает ему доступ к Закону. В первые годы он громко клянет эту свою неудачу, а потом приходит старость и он только ворчит про себя. Наконец он впадает в детство, и, оттого что он столько лет изучал привратника и знает каждую блоху в его меховом воротнике, он молит даже этих блох помочь ему уговорить привратника. Уже меркнет свет в его глазах, и он не понимает, потемнело ли все вокруг, или его обманывает зрение. Но теперь, во тьме, он видит, что неугасимый свет струится из врат Закона. И вот жизнь его подходит к концу. Перед смертью все, что он испытал за долгие годы, сводится в его мыслях к одному вопросу -- этот вопрос он еще ни разу не задавал привратнику. Он подзывает его кивком -- окоченевшее тело уже не повинуется ему, подняться он не может. И привратнику приходится низко наклониться -- теперь по сравнению с ним проситель стал совсем ничтожного роста. ``Что тебе еще нужно узнать? -- спрашивает привратник. -- Ненасытный ты человек!'' -- ``Ведь все люди стремятся к Закону, -- говорит тот, -- как же случилось, что за все эти долгие годы никто, кроме меня, не требовал, чтобы его пропустили?'' И привратник, видя, что поселянин уже совсем отходит, кричит изо всех сил, чтобы тот еще успел услыхать ответ: ``Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для тебя одного! Теперь пойду и запру их''.

Есть множество животрепещущих вопросов, по которым мы должны принимать решения сами. И препятствующие этому страхи, опасения и нерешительность навсегда закрывают для нас возможности, которые, вполне вероятно, было бы, если не полезно, то как минимум интересно исследовать.

2000 - 2010