"Россияне — жертвы террора. Они боятся власти"

Почему сегодня столько россиян по-хорошему вспоминают Сталина? «У большей части общества менталитет жертв террора: готовность к репрессиям, страх перед властью и демонстративная лояльность», — объясняет Ирина Флиге, директор санкт-петербургского отделения известного «Мемориала», авторитетной неправительственной организации, которая разоблачает большевистский террор на постсоветском пространстве.

Lidovky.cz: Сталинскую эру позитивно оценивают 40% россиян, хотя на рубеже тысячелетий их было не более 25%. Откуда такие перемены?

Ирина Флиге: Говоря о сталинизме, мы, по сути, говорим об исторической памяти — проблематике, которой Мемориал занимается вот уже 30 лет, поэтому я объясню процесс с нашей точки зрения. В этом году, то есть 2016-м, к сожалению, уже нельзя говорить об исторической памяти с традиционной перспективы — как о взгляде на события прошлого. Ведь российское общество воспринимает советский государственный террор не как прошлое, а как настоящее. Он является актуальной темой. Это не историческая память, а наследие прошлого. Современное российское общество полностью приняло советское наследие.

— В том числе и самообман?

— Это наследие стоит на трех столпах. Первый — механизм террора, второй — опыт жертв, а третий — сопротивление режиму, и каждый из них приняла некая отдельная социальная группа. Современная власть освоила все механизмы советского террора и применяет их очень схожим образом: она преследует политических оппонентов, фальсифицирует материалы, использует, а также создает разного рода агентов и шпионов.

Сопротивление режиму тоже можно сравнить с советскими временами. Так же, как и тогда, активного сопротивления мало, но оно очень разнообразно. Люди используют гуманитарные и социальные пути, организуют протесты и митинги, борются за защиту гражданских прав и политических свобод…

Малочисленная группировка у власти, и малочисленная оппозиция. Остается большинство, которое по-своему переняло менталитет жертв террора. То есть готовность к репрессиям, которая растет, учитывая реальную опасность. Страх перед властью. Демонстративная лояльность, и готовность подчиниться чему угодно. Именно это отражается в упомянутых вами процентах — восприятие самих себя как жертв.

— Как эти люди-жертвы воспринимают доказательства жестокости советского режима, которые собирает Мемориал?

— Это сложный вопрос, в частности и потому, что отношение менялось со временем. В конце 80-х начале 90-х годов многие еще по собственному опыту помнили ГУЛАГ, еще были живы дети, у которых в 1937 году пропала мать, забрали отца, а сегодня живы только либо их дети, либо уже внуки. Но дело не только в смене поколений. Огромный интерес к советским репрессиям на рубеже 80-90-х годов был связан с периодом трансформации. Все менялось на глазах: политика, экономика, жизнь общества, которое вдруг ощутило, что вместе со всеми этими переменами должна появиться и четкая, определенная позиция в отношении прошлого. Люди требовали раскрытия архивов, доступа к полной информации…

Но прошло несколько лет, и эта информация вдруг как будто превратилась в совершенно ненужную.

Интерес спал, и причины того у разных социальных групп могли различаться. Примечательны те, кого непосредственно коснулись репрессии — лично или их родственников, которые в 60-70-е годы выступали против режима. Даже эти люди отстранились от памяти, как будто пресытившись ею: «Все это я знаю, но мне это не нужно, не интересно». Именно этот момент в середине 90-х годов, невзирая на политическое давление и попытки обосновать это иначе, с моей точки зрения, был самым большим поражением нашего общества.

— А что сегодня, 20 лет спустя?

— Долгие годы мы в «Мемориале» думали, что основа всего — изучение прошлого, анализ механизмов и памяти террора. Что опыт, основанный на воспоминаниях, должен помочь и сегодня, что прошлое поможет настоящему. Но сегодня все выходит совершенно наоборот: исходя из современного опыта, мы смотрим на прошлое. А интерес к нему не пропал совершенно, напротив, в последнее время он колоссален, по крайней мере, у части российского общества. Люди повсюду сталкиваются с ограничениями и преследованиями со стороны власти, и в какой-то момент им становится интересно, что происходило в 30-е годы при Сталине. Внуки и правнуки хотят для себя узнать, что тогда было с их дедами.

Исследование истории через эту призму — крайне интересная тенденция. Никому никогда не была интересна УПА (Украинская повстанческая армия, связанная с именем Степана Бандеры, — прим. ред.) так, как сегодня. Еще никогда не было таких ожесточенных споров о роли украинской армии в российской истории. Когда россияне видят репрессии правящего режима и то, как Россия действует на Украине, они задаются вопросом: «А как было раньше? Как Россия «освобождала» Прибалтику?»

— Мемориал предлагает ответы на ряд подобных вопросов — к неудовольствию правительства, по мнению которого вы «расшатываете конституционный порядок в Российской Федерации». Как на вашей работе отразилось ноябрьское включение Мемориала в неоднозначный список иностранных агентов?

— Война правящей власти с гражданским обществом идет на нескольких фронтах, и одним из них является историческая память, которую представляет Мемориал. Для режима история является жизненно важной темой: ее берут как заложника и толкуют себе во благо. А мы этому препятствуем.

В открытых дискуссиях часто можно услышать, что работа «Мемориала» «очерняет российскую историю», но на нашей работе как таковой никакие их политические игры не отразились. Название «иностранный агент» мы никуда не вписали, хотя того требует закон, и все наши проекты пока продолжаются. Мы даже начали несколько новых. Однако чрезвычайно изменилась административная часть нашей жизни. Мы постоянно подвергаемся беспрестанным проверкам, постоянно вынуждены представлять какую-то отчетность, заполнять документы… Печально, что в такой организации, как «Мемориал», больше всего работы у бухгалтера.