Тщета

...Я все время думаю, почему у него так и не получилось любить. Любить до конца – так, как он рисовал мне это в своих фантазиях и романтичных убеждениях. О, я тогда восхищалась этим его умением все разложить по полочкам – он прямо чувствовал мое дыхание, это как удачно подобранная рифма. Только вот это еще не гарантия успешного, заполняющего сердце стиха. Рифмовать мы все умеем: «мама мыла раму», «кино-вино-домино» и прочая фигня на палочке. Так что чего-то явно не доставало в его рассуждениях – не то таланта, не то искренности. В наличии последнего я была уверена, в первом – никак. Ну не складывался пасьянс. 

- Для меня любовь – это самопожертвование, - изрек он мне пафосно в первые месяцы знакомства, когда стало понятно, что между нами много больше, чем болтовня в аське.
- Это закопать себя заживо сразу после твоей смерти? – ужасалась я, панически представляя себе, как буду задыхаться, глотая песок и вонючую землю. И как потом мои глаза наполнятся слезами, легкие скукожатся и я подохну. Нет уж, так любить я не хотела. Должен быть какой-то иной смысл у этого «самопожертвования». 
И он его нашел. Свой смысл. Совершенно далекий от моего. 

Так мы и пробовали строить любовь – каждый по-своему, и каждый - подминая другого под себя. Правда, я – лошадь в третьем поколении, вообще не люблю, когда меня взнуздывают и пытаются объезжать. Могу лягнуть. А тут я взяла и позволила. Иногда, конечно, пощипывала его, как это делают все приличные лошади, за шейку или в затылок – говорят, что так лошади выражают свою нежность. Но не лягала. До поры до времени. 

И чем чаще и больше мой рыцарь вдалбливал мне примеры самопожертвования, тем охотнее, сжимая зубы и кусая уже саму себя до синяков, я ложила свое «я» на кривых ногах к престолу его любви. Я считала, что таков мой путь, полный горечи и уничижения, и что рано или поздно он оценит мои попытки стать для него тем идеалом, который он рисовал себе в мальчишеских грезах. 
Камикадзе получился из меня высшей пробы. 

Я научилась подавать лапку (или копыто), приносить тапочки и находить сладкие косточки по первому его велению (я все-таки удивительная собако-лошадь). И отправляла по заданному вектору остальных особей мужеского полу, гордясь своей верностью. Оставалось лишь изготовить пояс верности, нацепить и показывать всем, как паспорт. Я бы даже это сделала ради его спокойствия, но ему бы и того было МАЛО! Ничего не спасало.

Тогда я вставала в стойку и показывала зубы, гремела поводьями, трясла гривой и вскидывала вверх копыта.

Я уносилась в поля и бегала там до свинячьего визга, пока знакомый голос не возвращал меня в привычный сарай, где меня ждали ворох колючего сена и ведро неотстоянной воды. Он хлестал меня плеткой в наказание, между делом всовывая в мой окровавленный рот кусок твердого сахара. Я благодарно смотрела ему в глаза, завороженная его словами, мечтая проломить ему череп и тут же умереть подле него. По телу проходила мучительно-сладкая волна судорог. Так родился во мне непробиваемый мазохист.
Меня выдрессировали. 

И вот я все время думаю, чего же ему не хватило-то? 
Жаждал ли он чего-то больше, чем любить? Да – чтобы любили его – неважно кто, лишь бы безостановочно, сильно, и чтобы это обожание никогда не заканчивалось. Ступать японскими сандалиями по улыбкам и провожающим его взглядам, ловить в сачок вздохи умиления и восхищения. Вот кого он создал из самого себя – стяжателя любви. Он открывал свои чакры, пробуя пропускать через себя этот желанный эликсир человеческой жизни, стремясь стать совершенным, но так и не научился отдавать. Только брать. А когда не давали – грабить и убивать. Он не любил никого, кроме самого себя – в этом он был виноват. Или несчастен. Кому как. 

В конце концов, он перебрал. Случился передоз, и все награбленное хлынуло на него лавой и утопило. Вот тебе твое самопожертвование.
А в том, что мой Славный Город Любви рухнул, виновата лишь я. Я разрушила его сама, изнутри, олицетворяя одновременно и каменный столп, и поганого термита. Сегодня вместо города лишь обломки, скелеты и остовы чего-то некогда прочного и величественного служат немым укором безумному правителю и расхитителю. Не заходите в этот город, пока не осел пепел – иначе вы рискуете задохнуться. Смотрите на него издалека, как на город-призрак. Тем он и хорош, что его нет.

Но даже сейчас, когда все сожжено и истлевает, мой темный рыцарь продолжает совершать «мамаевы» набеги в желании утопить в крови последнее, что там осталось. Он неизлечим от желания стяжать и сгибать – и как он до сих пор жив, ведь я считала, что он мертв? 

Но мой город-призрак, уйдя в зазеркалье, по-прежнему держит оборону – ты можешь входить туда сколько угодно, мой любимый враг, - более ничего не похитишь. Гуляй, гадь, беснуйся, кричи и требуй. Ты тоже стал призраком, бестелесное существо, лопнувшее от своей кровожадности и имя тебе – тщета...