Сергей Миронов — о тайнах «бандитского Петербурга», а также о двойниках, «кидках» и конкурентах

Вот ведь как бывает: сидит себе человек в глухой монгольской степи, не мальчик уже, но муж, полезные ископаемые ищет. А жизнь на далекой Родине тем временем кипит, что ни день — новые политические звезды зажигает. Собчака — он уже герой нации! — и его соратников по телевизору показывают, а наш герой в «бандитском Петербурге» все еще на временных работах перебивается. И вдруг!.. Жизнеописание ныне третьего во властной вертикали России политика Сергея Миронова достойно супердетектива с элементами фантастики. Может, звезды так сошлись?

— Сергей Михайлович, вы в судьбу верите? Уж помотало вас по жизни — будь здоров, а выбросило в итоге на берег большой политики, да еще на третью ступеньку иерархической лестницы в стране. Вас самого это не удивляет?

— Не верю — ни в судьбу, ни в предначертания. Но вы правы: когда начинаешь вспоминать, невольно ловишь себя на мысли: есть что-то, что вело по жизни.

— Что-то или кто-то?

— Да не было никого! Разве что в самом начале. Ее звали Елена Борисовна Высокоостровская, и она была моим научным руководителем, когда я писал кандидатскую. Мне ее помощь очень пригодилась — я был дока во всем, что касалось полевой практики, а вот работать в тиши кабинета не доводилось. А в остальном я считаю, что сделал себя сам. Меня ведь никогда по течению не несло, всегда приходилось барахтаться, чтобы чего-то добиться. Но до 1994 года политика в моих планах отсутствовала. В 80-х я планировал другое: предел карьеры — должность начальника геологической экспедиции. Промежуточная ступенька к мечте — начальник геологический партии, потом главный геофизик, а уже за этим и начальник экспедиции — ну это совсем в зрелом возрасте. Думаю, что так оно и было бы. Работал я хорошо, мною все были довольны. Но именно в 1991-м все резко изменилось. Я в то время уже пять лет как был в дружественной Монголии. Тогда стало ясно, что советская геология рушится, денег нет, полевые работы закрывают. А какая геология без этого? К июлю 1991-го подошел к концу срок моей командировки, и нужно было возвращаться, менять профессию, чтобы зарабатывать на жизнь для себя и семьи...

Но, кстати, и после «приветы» из геологического прошлого получал не раз. Как-то мы в питерском заксобрании мучились с выборами зампредседателя — никак не удавалось набрать нужное число голосов. Собрались в одном из кабинетов Мариинского дворца — в самом большом, окнами на Исаакиевскую площадь и памятник Николаю I. Как сейчас помню: захожу в приемную и вижу на огромной деревянной подставке друзу горного хрусталя. Дело в том, что муж дочери Николая I Марии — герцог Максимилиан — был страстным коллекционером минералов... В те первые месяцы моего депутатства я ни сном ни духом не помышлял, что политика может стать моей профессией. Но в тот миг, когда увидел друзу, что-то шевельнулось в душе, и я по-иному взглянул на кабинет, в котором мы сидели. А там старинные такие двери шестиметровой высоты, за ними еще одни. Помню, мелькнула мысль: «Может, доведется узнать, что за ними?..»

— Узнали?

— Стал вице-спикером, и этот кабинет оказался моим, а за дверями — комната отдыха. Бывают же предчувствия! Вспомнил вот еще что: весной 1991-го, за пару месяцев до моего отъезда из Монголии, мы провожали группу друзей. По старой доброй традиции устроили отвальную — веселились до двух часов ночи. Утром собрались на вокзал, я помогал вытаскивать вещи, а на пороге их квартиры обернулся и почему-то заявил: «Вы там, в Союзе, читайте газеты — вы про меня еще услышите!» Почему я это ляпнул? Тогда списал на последствия бурной ночи. Прошло несколько лет, меня избрали депутатом, а потом я стал первым зампредом заксобрания — в апреле 1995 года. Сей факт был отмечен сразу в нескольких питерских газетах, и на телевидении что-то промелькнуло. И скоро я получил несколько писем от коллег и друзей из той самой геологической партии с общим лейтмотивом: мол, ты предупреждал, что мы про тебя услышим, так вот услышали!

— Получается, что думали о политике уже тогда — в Улан-Баторе?

— Да нет. Я, как и большинство граждан Союза, активно переживал все, что происходило в то время. Мы смотрели все центральные каналы, «Взгляд», все эти полуночные разговоры до самого утра. При нашей-то четырехчасовой разнице с Москвой! В годы перестройки я выписывал практически все газеты и журналы. Даже, помню, написал письмо в появившийся в то время в Ленинграде Народный фронт: мол, прошу считать меня членом этого объединения. Мне ответили: приезжайте, поговорим. А позже я послал телеграмму в поддержку Конституции Сахарова...

— Из Монголии?

— Да. Идет трансляция съезда народных депутатов СССР, выступает Андрей Дмитриевич Сахаров. Тогда же, кстати, я впервые увидел Анатолия Собчака и многих других деятелей времен перестройки. Так вот Сахаров провозглашает идеи новой Конституции, в которой не будет шестой статьи, и обращается ко всем с просьбой о поддержке. На другой день я в обеденный перерыв бегом на главпочтамт Улан-Батора и дал телеграмму: «Москва. Кремль. Съезд народных депутатов СССР. А. Д. Сахарову. Уважаемый Андрей Дмитриевич! Полностью поддерживаю ваш проект Конституции. Старший геофизик Миронов». На следующий день меня вызвали в посольство. И что это вдруг? Начальника ни разу не вызывали, а тут меня!.. Захожу, а там сидят три господина в костюмах, смотрят сурово и так строго говорят: «Коммунист Миронов! Партбилет на стол!» Я им: «А с чего вы решили, что я коммунист?» Членом КПСС я действительно не был. Был в свое время комсомольцем. Они даже опешили: как так? Как же он оказался за рубежом? Просто читалось на лицах. Вслух же сказали: «Что вы себе позволяете? Отправляете телеграмму диссиденту Сахарову! Вы в зарубежной командировке!» Я, конечно, знал, что курица не птица, Монголия не заграница, но все ж думал, что такого, как с моей телеграммой, происходить не должно. О поступке своем не жалел. Но тогда мне кровь в голову ударила — мы же почувствовали воздух свободы. «А вам не кажется странным, — говорю, — что в суверенном государстве я отдал телеграмму девушке на главпочтамте, а она оказалась у вас?» Ну, тут они просто взревели: «В 24 часа в Союз!» Я ответил: «Родиной не запугаете, в Союз так в Союз».

— То есть отъезд получился ускоренный?

— Ничуть не бывало. В это время случились события в Литве. Было немало таких, кто считал, что советская машина пытается убить там свободу. Это выяснилось на открытом партсобрании, в повестке дня которого было два вопроса: 1. Осуждение старшего геофизика Миронова за его аполитичный поступок. 2. Осуждение литовских националистов. Первым выступил с разгромной речью секретарь парткома. Я молчу. Тут кто-то берет слово и говорит: «Что касается Миронова, то я только что узнал, что он сделал, и тоже хочу дать такую телеграмму! Стране нужны демократия, свобода, гласность! Руки прочь от Литвы!» Голосовать вообще не стали. Вот так на моих глазах сломалась маленькая деталька советской машины.

— И вы отправились домой.

— Да, уже в 1991-м. Это была история о замечательном ноу-хау. Хаос и бардак в стране летом того года были такие, что чем-то походили на годы Гражданской. Первая крупная станция после границы с Монголией — в Бурятии: Гусиноозерск. Стоянка минут 15—20. Те, кто уехал до нас, предупредили, что там грабят: врываются в вагон, избивают, уносят вещи, деньги, все, что под руку подвернется. Вагоны купейные, но это не спасает — у бандитов есть ключи. Так вот неизвестный умелец придумал гениальную вещь. Берется металлическая труба длиной по ширине двери купе, одним концом надевается на ручку двери, другим — упирается в косяк. Ни за что не открыть! Я выкупил купе — мы ехали втроем с женой и дочкой, закрылся трубой, и мы поехали. Станция Гусиноозерск. Шум, крики по вагону, стук ко мне: «Открой, ты мне не отдал деньги!» Я из-за двери спрашиваю: «Какие-такие деньги?» «А вот ты картошку покупал у меня и не заплатил!» Я говорю: «Ничего не покупал, вы перепутали». Дверь попытались открыть, не вышло, орут: «Ах, вот ты как! Сейчас окно разобьем, влезем!» Я говорю: «Как войдешь, так и ляжешь, у меня нож и заряженное охотничье ружье, мне терять нечего — тут жена и ребенок». Конечно, они никуда не полезли — камушек в окно бросили, даже не разбили. Вот так мы и приехали в Ленинград.

— Какое впечатление тогда на вас произвел город?

— Показался грязным. Но политически активным. Первое, что я сделал, вернувшись, — уволился из геологии и стал искать работу. Все тогда брокерством занимались. Проще говоря, перепродавали или посредничали. Про то время и тех «брокеров» есть хороший анекдот... Встречаются два таких деятеля, и один говорит: «У меня есть сахарный песок по такой-то цене, могу состав поставить». Другой: «Беру!» И разбежались — один искать сахар, другой — деньги... На Невском в те дни открылось кооперативное бюро трудоустройства. Можно было заплатить 25 рублей — по тем временам огромные деньги — и в течение двух недель получить интересующее тебя предложение по вакансиям. Бегая по полученным адресам, узнал, где получить экономическое образование. В Политехническом открылся факультет — с двухгодичным обучением. Деньги у меня были, а уже осенью я подыскал временную работу — на несколько месяцев. Но, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Сеть фирм, где я работал, принадлежала двум молодым людям, которые регулярно меняли их названия. Если посмотреть мою трудовую книжку, то в глазах зарябит — РТС, «Русская торговая палата» и т. д. Я был у них исполнительным директором. На самом деле управлял всеми этими фирмами, на мне было все — от поставок до персонала, хозяева же занимались стратегией и поиском клиентов и рынков. Но платили щедро.

— Август 1991-го. Интересное время...

— Жили мы тогда в однокомнатной кооперативной квартире на Светлановском проспекте. Как сейчас помню: ящики, коробки по всему дому, мы еще не распаковались, даже спали — кто на полу, кто на раскладушке. Лето. Жара. Я распаковывал багаж и бегал в поисках работы. Телевизора не было. Поэтому о том, что случилось, узнал от соседки по лестничной клетке, которая прибежала со словами: «В Москве переворот!» Я к ней, тут и увидел по телевизору «Лебединое озеро», а потом началась пресс-конференция Янаева и других членов ГКЧП. Смотрел и злился, жалел, что не в Москве сейчас, понимал, что надо что-то делать, что страна на грани катастрофы, надо поднимать народ.

Кто-то в тот день посоветовал мне слушать радиостанцию «Открытый город», которая не подчиняется ГКЧП. А у меня был транзистор. Пошарил по ящикам, нашел две геофизические квадратные батареи, в спешке прикрутил — паяльника не нашел — заработало! Передачи шли нон-стоп, говорили обо всем, что происходит в Москве — что там танки, люди вокруг Белого дома, что в Питере Собчак не признал ГКЧП и объявил в 10 утра 20-го митинг на Дворцовой площади...

Жена тут же поинтересовалась: «Надеюсь, ты туда не собираешься?» Я успокоил, мол, конечно, не собираюсь. Соврал — уже знал, что пойду. Но тогда, 19-го, почти весь вечер провел у приемника. Вечером у ведущей появились в голосе истерические нотки: она заявила, что на Ленинград также идут танки, вводятся войска, потому как сначала Ленинградский военный округ занял нейтральную позицию, а к вечеру передумал и теперь с ГКЧП. Где-то в 11 вечера она выдала в эфир: «К нашей радиостанции подъехали какие-то машины. Товарищи, если сейчас прервется передача, знайте, что мы...» Я думаю: «Бежать? Спасать?» Но тут эфир ожил: ошибка, все в порядке.

Эта нервозность заразительна.

Август, в Питере темнеет поздно. На окнах занавесок еще не было. За окнами — Тихорецкий проспект. И вот около часу ночи на фоне закатного неба я ясно вижу, как по крышам кто-то пробирается. А я же бывший десантник! Ну явно снайперы залегают! Я скорее звонить на радио. В эфире был уже мужчина: говорю свой адрес и сообщаю, что вижу из окна, как на соседних крышах какие-то люди, возможно, снайперы. Добавил паники, в общем, ну и бдительность проявил. Выяснилось потом, что какие-то бомжи ходили — мне через пару часов позвонили и сказали, что проверили информацию.

Часа в три ночи я решил, что утро вечера мудренее и выключил приемник. Наутро, в шесть часов я включаю свой транзистор — раздается тихое шипение. Первая мысль: «Ну все, хана — захватили!» Я звоню на радио, а там отвечают, что они в эфире и все нормально. Выяснилось, что с приемником неполадки — волна уплыла.

Жена опять: «Я тебя умоляю. Не суйся на митинг!» Куда там!.. Погода ясная, но ветрено. Это я хорошо помню. На улицах все спокойно, размеренно, как всегда — спальный район! Дошел до метро, стою на эскалаторе, еду и гляжу на лица — сплошь хмурые, «прибитые», в глаза не смотрят. Нужно что-то делать! И я на середине эскалатора вскидываю руку и двумя пальцами показываю знак едущим навстречу людям — V (Victory)! Народ встрепенулся, мужик какой-то ответил, улыбнулся, за ним другой, женщина, еще, еще... Полагаю, все дело в том, что каждый думал: он один такой свободолюбивый остался, все окружающие — за ГКЧП, а это опять диктатура, слежка, доносы...

Приезжаю на Невский, на канал Грибоедова, иду пешочком в сторону Главного штаба, навстречу — Сашка Авдеев, с которым мы учились на геофизике и не виделись 10 лет. Я: «Привет, Саня!» Он по-деловому: «Привет, пошли со мной!» А у него на рукаве повязка. Сразу ощущение, как будто мы расстались не 10 лет назад, а только пару часов. Он мне: «Я всю ночь дежурил у Мариинского, пойдем обойдем посты и потом на Дворцовую». Тогда я впервые подошел к Мариинскому, где спустя несколько лет уже был мой кабинет... Смотрю, на площади какие-то люди ходят, разговаривают: оказывается, депутаты Ленсовета, они там всю ночь провели. Вокруг дворца баррикады: их делали из мусорных баков, много было строительных лесов — видно, где-то стройка шла поблизости.

Сашка рассказывает: «Ночью была угроза, что танки придут, но Собчак и Щербаков, вице-мэр, контр-адмирал, пошли на переговоры». Танки, как выяснилось потом, действительно шли, но их остановили где-то под Гореловом. Я завидовал, что Сашка был в эпицентре событий. Да и как ему не быть — жил-то он в коммуналке на первом этаже напротив Эрмитажа, окна выходили на тех самых атлантов... Супер! Сидишь, пьешь чай, а у тебя — атланты через дорогу...

На Дворцовой море людей. Говорили, что более 100 тысяч человек. Столько не было и 25 октября 1917 года. У стены Зимнего — грузовик: борта откинуты, установлен микрофон. Грузовик длинный такой — шаланда какая-то, но удобная, потому что ораторов было много. Я потихоньку протиснулся поближе и встал так, чтобы, когда народ начнет расходиться, пойти не по Невскому, а по Миллионной, срезать часть пути.

Ждали недолго — перед микрофоном оказался Собчак. Первый раз я видел его живьем. Было ощущение, что это его звездный час. Он кричал тогда абсолютно выверенные фразы: «Мы не сдадимся! Ленинград не подчиняется ГКЧП! Танки остановились, Ленинградский военный округ держит нейтралитет!» Каждую его фразу площадь воспринимала на ура в сто тысяч глоток. Народ ликовал. Не было сомнений — весь город против ГКЧП. Настоящая эйфория!

Собчак говорит, а я слышу рокот в толпе. Куда-то стали смотреть в сторону, я разворачиваюсь и вижу, как в распахнутых настежь окнах четырехэтажного здания штаба воздушной армии стоят офицеры — младшие чины, которые на два пролета спустили склеенный из ватмана плакат метров пять на десять, тушь течет — явно торопились — с крупными печатными буквами: «Авиация с вами!» Площадь в восторге! И тут за спинами стоящих кто-то попытался стащить их с подоконников — видать, старшие офицеры подоспели. Как народ от радости перешел к ярости! Со всех сторон стали кричать, что сейчас ворвутся в здание и пообрывают гэкачепистам руки. Скандировали: «Руки прочь!» Но военные справились сами — остались стоять в окнах.

— Вы там и остались?

— Нет, поехал домой. Еду, а самого распирает от величия момента. Приезжаю в свой спальный район, а там все такое же болото — бабушки, молоко и хлеб у метро, никто не суетится... Обычная жизнь, в общем, в нескольких километрах от революции. У меня в ушах еще стоит: «ВДВ с нами! Враг не пройдет!», а тут все как всегда. Но, видимо, у меня на лице было написано, что я с митинга, и меня кто-то еще в метро спросил: «Вы были на Дворцовой?

Что там?» Я рассказываю. Народ собирается. Мы поднимаемся наверх, я продолжаю рассказывать, люди слушают и все прибывают, кто-то подтащил мне ящик, я взобрался и вещаю — несанкционированный митинг! С полчаса проговорил, охрип, а люди все идут, спрашивают, и я, как сводка информбюро, сообщаю... Такой вот был день 20 августа. Власть к тому времени в стране поменялась...

В начале сентября я устроился на работу и подыскивал помещение по заданию владельцев фирмы. Так оказался в райкоме КПСС рядом с Аничковым мостом.

Захожу, возникает ощущение, что в здании, кроме вахтеров, никого. Коммунисты бежали, побросав все. В одной из комнат я нашел пачки националистических листовок — они занимались провокациями: листовки были напечатаны от лица общества «Память» и других организаций, но отпечатаны коммунистами. Я взял тогда пару листовок для своего архива, до сих пор храню. В другой комнате я увидел сваленные на полу папки и бумаги. Поднял, а это кадровый резерв — личные дела, с фотографиями, адресами, характеристиками, доносами... «Личное дело коммуниста такого-то», «Кадровый резерв на директора такого-то завода»... Несколько тысяч дел. Вот ужас бы, если бы они пошли по рукам! Ведь это же жизни... Я бросился искать хоть кого-нибудь, нашел, попросил уничтожить эти дела. Через пару дней чисто все было, и меня даже поблагодарили, что не дал растащить...

Таковы плоды свободы слова того времени. Люди понимали, что как колбасы нет в магазинах, так ее и не будет и при ГКЧП, а вот свобода слова и мысли уйдет. Это было тогда очень важно — свободно думать и говорить. К тому времени было опубликовано почти все, что только можно из запрещенной литературы. Люди категорически не хотели возвращаться в тоталитарный режим. Сегодня, конечно, оцениваешь ГКЧП иначе, понимаешь, что они не могли смотреть, как рушится страна, пытались по-своему ее спасти. Они не знали как и по-другому не умели. А с трясущимися руками власть не берут...

— Когда вы впервые встретились с Собчаком?

— В сентябре 1991 года, когда я работал «зазывалой» во дворце Белосельских-Белозерских. В те дни там проходила фотовыставка. Однажды поздно вечером, перед тем как уехать на «Красной стреле» в Москву, к нам заехал Собчак. Был большой переполох. Дворец был уже пустой, мэр прошелся по залам, потом все сели в большом кабинете и пили чай. Народ смотрел во все глаза — живая легенда! Я сидел в метре от него. Разговор шел об искусстве, а его помощник все время нервничал, как бы не опоздать на поезд. Я уже тогда обратил внимание, насколько Собчак умен, интеллигентен и эрудирован. И был поражен, как он говорил с людьми: демократично, просто, но в то же время было понятно, что он — власть. Явно чувствовалось осознание им своей избранности.

— Когда стали политиком, довелось продолжить знакомство?

— Неформально мы с Собчаком никогда не общались. Встречались, когда я был первым вице-спикером, на разного рода публичных мероприятиях. Одна встреча запомнилась особо — это был Новый, 1996 год, прием по этому случаю состоялся в Екатерининском дворце. Помню морозный вечер, горели светильники — прямо на снегу, а вдоль дороги стояли гренадеры в одежде XVIII века. Все было торжественно и красиво. Собчак, как академический профессор, говорил почти полчаса — долго, но интересно. Ему явно хотелось подвести какие-то итоги своей деятельности на посту мэра, благо жизнь в Питере по сравнению с голодным и пустым началом 90-х налаживалась. Проблем оставалось еще немало, но жить явно стало лучше.

Следующее яркое воспоминание о Собчаке — момент, когда он проиграл губернаторские выборы. Анатолий Александрович явно не ожидал проигрыша, тем более что в первом туре он выиграл. Он был уверен, что во втором разгромит Яковлева. Собчак был зачастую несдержан, говорил то, что думал, и многих отталкивал этой своей чертой. Неудивительно, что в конце концов они схлестнулись с Борисом Николаевичем. К 1996 году он перестал устраивать как мэр Петербурга если не Самого, то его окружение. Включили административный ресурс, и в выигрыше оказался Яковлев. Под вечер того дня, когда шло голосование во втором туре, я заехал на работу. Сейчас в этом кабинете сидит председатель заксобрания, а тогда это был кабинет Собчака... В те времена не было экзит-полов, но было ясно, что Собчак проиграл. Это знали все. Я иду по коридорам, а там никого! Подхожу к кабинету — опять никого! Нет даже секретаря! Может, совпадение, и они в тот момент вышли, но ощущение, честно говоря, жутковатое.

Открываю двери, Собчак сидит. Меня увидел, встал и говорит: «Ну что, Сергей Михайлович, бывает и так! Но жизнь не рухнула — завтра еду в Москву, в Совет Федерации, там важный закон о земле рассматривается — сижу вот, готовлюсь». Я видел разных людей в разные моменты жизни, но такой реакцией я был впечатлен, да что там — потрясен! То, что он расстроен, было очевидно, да было бы странно, если бы он излучал счастье и радость, но потрясло, что он думает о будущем!

Да, что-то в них было такое. И в Ельцине, и в Собчаке... К Чубайсу у меня иное отношение, я его в эту плеяду не включаю. Он технократ и жесточайший прагматик. У Чубайса нет идеалов, если не считать абсолютную макроэкономическую истину и Его сиятельство рынок. У Ельцина, при всей его противоречивости, были идеалы, а тем более они были у Собчака. Я вообще считаю, что лучшего министра иностранных дел для России — такого, как Собчак — трудно было бы сыскать. Он дипломат от природы, юрист, блестящий оратор, эрудит и мог бы отстаивать национальные интересы России на любом уровне и в любой обстановке. Мне жаль, что он оказался невостребованным из-за разногласий с Ельциным.

Все знали, что выдвижение Яковлева было неслучайным — за ним стояло мощное московское лобби, которое не хотело независимого и самостоятельного Собчака. Вся ситуация сильно напоминала очередное «ленинградское дело»: не вписывающийся ни в какие рамки Петербург с харизматичным лидером-мэром, способным сказать Ельцину нечто супротив — неприятное и раздражающее. Такой человек во главе многомиллионного города, да еще и в преддверии президентских выборов 96-го года!.. Этого нельзя было допустить.

— Но и Россель, и Шаймиев, и Лужков не лишены харизмы и были популярны, почему же не устраивал только Собчак?

— Я никогда не сравню ни Лужкова, ни Росселя с Собчаком: он другого полета птица. Эти двое — крепкие хозяйственники, что в меньшей степени присутствовало у Собчака, который был изначально политиком федерального уровня. И Ельцин все время ощущал эту конкуренцию, понимая, что Собчак, что называется, дышит в затылок. Лужков? Строит, обустраивает, в кепке ходит... Собчак — именно что политик, а не хозяйственник.

Если бы Собчак не проиграл выборы, все пошло бы по-другому... Собчак — крайне противоречивая личность. Он был идеалист, демократ, взрывной — мог запросто обидеть, не осознавая этого. Но все, что делал, он делал искренне, веря в то, что делает. Было неприятно видеть, как тогда, после проигрыша, многие из его окружения от него отвернулись.

Пока Собчак был у власти, нам, депутатам, приходилось с ним не раз спорить и даже ссориться, бывало, мы отказывались принимать «его» законы. Это мы заставили Собчака сделать так, чтобы у города появился нормальный детальный бюджет. Спорили постоянно, ему не раз приходилось преодолевать наше вето.

Часто посредником между нами выступал Путин — выслушивал наши аргументы, шел к Собчаку, убеждал его изменить концепцию закона. Мы часто тогда контактировали с Владимиром Владимировичем — он был первым замом у Собчака и курировал заксобрание, а я был первым вице-спикером.

— Но это ведь при Собчаке возник «бандитский Петербург»?

— Нет, это уже при Яковлеве. Для меня «бандитский Петербург» начался с убийства Миши Маневича — вице-губернатора, замечательного человека, большого умницы. Мы дружили, я его хорошо знал. Тогда в городе несколько бандитских группировок действовали — «тамбовские», например. Владимира Кумарина недаром звали «ночной губернатор Петербурга». Днем — Яковлев, ночью — Кумарин. Мы потом узнали, что были наезды на Мишу, чтобы он легче отдавал городскую собственность. Он отказывался. За то и убили.

Спустя год, как расстреляли Мишу, осенью 1998-го началась очередная кампания по выборам в заксобрание, и я был в числе кандидатов. Тут убивают Галину Старовойтову, помощника ее ранили в шею. Помню траурную церемонию в Мраморном зале Этнографического музея. Мне дали слово, и я сказал: «Галина Васильевна была мужественной женщиной, она знала, что мы живем в «бандитском Петербурге», называла вещи своими именами, говорила об этом и за это поплатилась, а мы молчим. Но хотя бы в память о ней не будем молчать, скажем нет бандитскому городу». Когда вернулся на место, сзади чей-то голос произнес: «Считай, что тебя заказали!» Было сказано с угрозой... Я воспринял эти слова серьезно, но охрану брать не стал — бесполезно. Потому как сама атмосфера в городе свидетельствовала: не защититься. Потом, в 1999-м, убили депутата заксобрания Виктора Новоселова — он инвалид был, в машине сидел на переднем сиденье. Когда машина остановилась перед светофором, какой-то «бегун» на ходу прилепил взрывчатку прямо у него над головой, на крыше автомобиля. Беспредел был полный. Нечто чудовищное. И дело не только в убийствах: все знали, что высокопоставленные чиновники города проводили раз в месяц «планерки» с авторитетами.

— Вам доводилось договариваться с бандитами?

— Мне нет. К тому же я в то время возглавлял оппозицию губернатору внутри заксобрания, так что тем более не имел права, даже если бы было очень надо. Но многие это делали. Власти не было. Чиновники ничего не делали, зато бандиты решали любые вопросы. По-своему, конечно. Был и один вице-губернатор, который помогал решать вопросы «чисто конкретно» именно через «тамбовских».

— Когда все это пошло на спад?

— В 2001-м, когда я уезжал в Москву, Питер уже выбирался из этой грязи. Ситуация начала меняться, когда Путин стал премьером — пошли чистки на всех уровнях. Многие бизнесмены, которых до этого под дулом заставляли отдавать собственность и деньги, увидели, что власть есть.

— Получается, что вы пять лет умудрялись, будучи одним из лидеров оппозиции, оставаться у власти?

— Власть пыталась меня выживать. В 1998 году, как мне известно, была дана команда из Смольного «сделать все, чтобы Миронова не было в заксобрании». Речь шла об очередных выборах. По моему 12-му округу против меня выдвинули известного журналиста Дмитрия Запольского, который обаял всех бабушек. Каждый день выступал с десятиминутной передачей. Не помню, как называлась, но ее фирменными знаками были роскошная улыбка Запольского в конце и проникновенное, с придыханием, признание «я вас люблю!», обращенное к электорату. Меня от этого тошнило, но надо отдать должное авторам: эффект этот прием имел — бабушки млели.

Тогда же впервые в политической истории России против меня были использованы двойники: два Миронова, один из которых был даже индусом — жителем Петербурга. Оба они были выше по алфавиту: один — Алексей Юрьевич, а другой почти полный тезка — Сергей Александрович. В бюллетене выходило: Миронов А. Ю., Миронов С. А. и только потом — Миронов С. М. Я в то время был первым заместителем председателя заксобрания, а Миронов С. А., хотя на самом деле был безработным, в бюллетенях значился первым заместителем председателя некоей общественной организации. Постарались, в общем.

И каждый божий день меня поливали изо всех сил. До появления таких «конкурентов» я был уверен в исходе голосования — как-никак четыре года честно работал со своими избирателями, знал, что могу набрать большинство уже в первом туре. Но в такой ситуации, если честно, возникли сомнения. Добавьте к этому ежедневный компромат на меня, который поутру обнаруживался во всех почтовых ящиках округа. В те дни я узнал, что владею 28 квартирами (жена тут же пришла с «претензиями», где я их прячу). Как выяснилось, я был главным по откатам в строительном бизнесе города — мне якобы платили по 10 процентов со всех строек. Думаю, это они придумали, оттолкнувшись от того факта моей биографии, что я пришел в заксобрание из строительной компании. Про внебрачных детей и прочие мелочи даже и вспоминать неохота. Вот разве что пионерок не насиловал!

Что делать? У меня есть хорошая знакомая — книгоиздатель Вера Николаевна Стоминок, она предложила обратиться к Дмитрию Сергеевичу Лихачеву с просьбой дать согласие стать моим доверенным лицом. Я пошел к нему и отношу эту встречу к удачам моей жизни, я до сих пор рад и горд нашим знакомством. Мы проговорили часа четыре, а когда он в прихожей стал подавать мне пальто... Вот что значит настоящий русский интеллигент!..

Я унес из его квартиры записку, где каллиграфическим почерком было начертано (записку храню до сих пор): «В избирательную комиссию округа 12... Я... Лихачев, даю согласие быть доверенным лицом...» Я тогда выпустил листовку, где написал, что против меня ведется грязная кампания, но я горд сообщить, что моим доверенным лицом готов выступить Д. С. Лихачев.

Мой 12-й округ — это пять спальных микрорайонов. До сих пор помню: хлебозавод, два кинотеатра, две взрослые и две детские поликлиники, восемь школ и 23 садика, все остальное — жилые дома. Но в них обитала техническая интеллигенция из оборонки, люди с высшим образованием. Им записки от Лихачева оказалось достаточно. Штаб я тогда возглавлял сам — все листовки и плакаты тоже придумывал сам.

Теперь важно было что-то сделать с тем фактом, что я в бюллетене третий. Как люди могут понять, какой из Мироновых — я? Сочинил я тогда четверостишие, которое мы быстро распространили по округу. Мне в этом помогли студенты Горного института, которые последние три дня стояли на перекрестках с гитарами, даже в одном случае с аккордеоном, и пели частушки. Стихи такие: «Запомнить может любой гражданин: Мироновых много, Михалыч — один». В день выборов народ приходил с вопросом: «Где у нас Михалыч?» Сработало! Оба эти однофамильца набрали где-то 1,8 процента, а я 69,3 — лучший результат в городе. Запольскому достались при всей любви 17 процентов. Не получилось у «яковлевских» убрать меня из заксобрания, как ни старались...

У «яковлевских» не оказалось в заксобрании численного преимущества. Поэтому мы два года не могли избрать председателя и его замов! Стенка на стенку. От «яковлевских» выдвигали Сергея Тарасова, от оппозиции — меня. Попыток проголосовать было сделано десятка четыре за два года, и все провалились. Над нами уже смеялся весь город — полсрока парламент ваньку валяет! Обозлились на обе стороны, уже понеслось: чума на оба ваши дома! Я понял, что надо уступить...

Собрались мы как-то в некоем ресторане — я, Олег Нилов, Тарасов, Миша Амосов, и я предложил пакет: Тарасов становится председателем, а я — единственным замом. Через годик будет видно, появятся ли еще замы. Договорились. Когда выходили, я Тарасову и говорю: «Давай еще с тобой по-мужски поговорим». Он пригласил меня домой — у него семья была на даче. Просидели мы до пяти утра, он тогда впервые рассказал о себе. До этого я представлял его себе эдаким плейбоем, который вряд ли будет серьезно работать. Как я был не прав! Он пахал, особенно первые полгода, пока не вошел в курс дела, просто не вылезал из Мариинского дворца. Хотя впечатление трудоголика никогда не производил, скорее наоборот. Но тогда, в первый откровенный разговор, сидели мы долго, понятно, не на сухую, а утром заседание... В пять утра, белой ночью, выходим — та еще парочка: оба на ногах стоим, но чувствуется, что «бились крепко». Он тогда на меня посмотрел и говорит: «Знаешь, Серега, даже если завтра ты меня кинешь, я рад, что мы друг друга узнали». Я не обиделся на «кинешь» — понятно, что в политике доверия нет ни у кого...

Заседали мы в тот день в Малом зале. Рядом, в Помпейском (назван так из-за росписей) коридоре, за занавеской сидела счетная комиссия. У меня был там свой человек, я и попросил его, если решение будет положительным, чуток отдернуть занавеску. Веду заседание и смотрю. Вдруг — раз, занавеска отодвинулась! Я встаю с председательского места и с каменным лицом (чтобы не обрадовался раньше времени) иду к Сергею. Зал затих, Тарасов явно в ужасе ждет от меня фразы, что все сорвалось и кто-то — то ли его, то ли мои — кинул. Я подхожу, протягиваю руку и говорю: «Поздравляю с избранием председателем...» Так Тарасов стал председателем, я — замом. Из регламента заранее убрали позицию первого зама. Такая вот история.

Продолжение следует.