Пир мудрецов на острове Кенгуру

Данная колонка навеяна замечательным текстом «Про ёбу». Плотность, а также вязкость и зернистость философской фактуры этого текста оказалась весьма значительна. Мне потребовалось месяца полтора, чтоб составить своё представление как о предмете рассуждения, так и о самом рассуждении.

Конечно, я мог и не напрягаться, но не напрячься я не мог по следующим причинам. Во-первых, подобные перформативы во всём богатстве их семантики и прагматики я наблюдал с ранней юности до сравнительно недавних пор. И, полагаю, накопил некоторый опыт, как прагматический, так и семантический. Во-вторых, моя интерпретация феномена ёбы несколько отличается от той, что предложили философы, итоги симпозиума которых столь поучительно представил нам Пётр Куслий. (Полагаю, читателю ясно, что слово «симпозиум» я употребил не в нынешнем значении «конференция», но в значении исконном, античном, греческом — symposion, то есть «совместное питие». Ибо друзья-философы обсуждали вопрос за кружкой пива.) Поэтому я полагаю, что ещё одна точка зрения будет как минимум небесполезной.

О важности историзма и пользе банальностей

Бесподобная Кейт Фокс пишет, что есть три типа реакции на научный текст. Если текст понятен, но сообщает вещи, с которыми читатель уже знаком, согласен или готов согласиться, то такой текст воспринимается как набор банальностей: «Зачем с учёным видом рассказывать то, что все и так знают?» Если текст понятен, но сообщает вещи, неизвестные или неприемлемые, тогда говорят: «Это неправда, что за ерунда, быть такого не может». И, наконец, если текст непонятен, то читатель, особо не вдаваясь в существо вопроса, пожимает плечами: «Словоблудие, жонглирование терминами, демонстрация эрудиции».

На самом деле речь идёт о двух осях. Банальность — новизна (содержания) и ясность — туманность (изложения). Посмотрим, где находится текст «Про ёбу» в данной системе координат.

Вопрос не такой простой.

Вроде бы речь идёт о вещи простой, понятной, повседневной — об одном из тех туманно-агрессивных словечек, с помощью которых нынешняя «гопота», а в моё время «шпана» или «шобла» издевается над запозднившимися прохожими интеллигентной наружности. В этих словечках — в этих своего рода перформативах, как верно отметил Пётр Куслий — заключена своего рода правовая хитрость, что Пётр Куслий отметил также. А именно: если запозднившийся интеллигент окажется перворазрядником по боксу и вдобавок агрессивным и нервным типом и в ответ на подобный перформатив ответит прагмативом, то есть без разговоров даст в табло (в тырло, в то́рец, как в моё время говорили), то гопник (он же шпанёнок) в случае чего завопит: «Дяденька милиционер, я его не трогал! Я только вопрос задал!»

Сейчас спрашивают: «Ну чё, ёба?» В моё время, как правило, спрашивали: «А хули ты?» Интересно, что в 1960-е годы был этакий философический анекдот, который рассказывался от первого лица. Дрожаще-вдохновенным тенорком. Вот он:

«Иду я домой из библиотеки (с заседания кафедры, с круглого стола по актуальным проблемам античной философии). И вдруг навстречу какие-то люди, один ко мне подходит и спрашивает: «А хули ты?» Я отвечаю: «В каком смысле, гражданин?» Он снова спрашивает: «Ну хули ты?» — и толкает меня. Я отвечаю: «Что вы имеете в виду, товарищ?» Он опять: «А вот хули ты?!» Толкает меня сильнее, я падаю, они уходят, я лежу, надо мной бездонное тёмное звёздное небо, и сам собою возникает вопрос: «А ведь действительно, хули я?»

В общем-то изложенные Петром Куслием безвыходные вариации на вопрос про ёбу здесь уже проработаны как прагматически, так и этико-семантически. Кто я, что я, зачем я, интеллигентный слабак, перед стихией народного перформатива? Никто, ничто и незачем. Единственное, на что я пригоден, — рефлектировать и рационализировать свою никтойность и ничтойность, а также никчёмность.

Однако вернёмся к оценке текста в координатах Кейт Фокс.

Текст, скорее всего, надо поместить во вторую клетку: достаточно сложно написанный текст о вещах в общем-то простых. Сложно — в самом лучшем смысле слова. Не в смысле стиля, а в смысле глубины и многосторонности анализа. Так что простая вещь («ну чё, ёба?») является нам в своей полноте и труднопостижимости: точно так же трудно постижимы и весьма семантически объёмны многие банальности нашей жизни. То есть текст Петра Куслия, хотел того автор или нет, дебанализирует повседневность. И это прекрасно. Повседневность предстаёт перед нами как неиссякаемый источник парадоксов и неразрешимостей.

Однако, как писал геометр Пётр Александров философу Юлию Шрейдеру, «то, что реальность является плодом наших фантазий, считают разве что немногие доктринёры-солипсисты; да и те в повседневной жизни ведут себя как нормальные люди» (цитирую по памяти). В этом методологическом споре я скорее на стороне Шрейдера; однако и в словах старого академика тоже есть немалый резон, особенно если иметь в виду повседневную жизнь.

Поэтому, вслед за дебанализацией, проведённой Петром Куслием, я позволю себе некоторую, так сказать, ребанализацию проблемы. Перед этим сердечно поблагодарив службу корректуры «Частного корреспондента». Благодаря скрупулёзно-точному употреблению буквы «ё» у читателя не возникнет соблазна этимологически связать дебанализацию и ребанализацию с «ёбой».

Остров Кенгуру

Что значит слово «ёба» в контексте перформатива «ну чё, ёба?»

Но сначала вспомним Австралию. Почему там есть животное кенгуру, остров Кенгуру и даже река Кенгуру? Легче всего предположить, что остров и река наименованы по названию животного (как в России есть остров Медвежий и река Медведица). Дело, однако, обстоит несколько иначе. Прибывшие в Австралию миссионеры спрашивали аборигенов (по-английски, естественно!): «Как называется это животное (остров, река)?»

Аборигены вежливо отвечали на своём языке: «Кенгуру!»

Что в переводе значит: «Простите, не понял».

Правильный перевод (да и вообще правильное понимание значений слов) — штука очень полезная. Иначе всё рассуждение рискует превратиться в прогулку по острову Кенгуру. С целью найти в его очертаниях сходство с прыгучим сумчатым зверем.

Итак, по своему происхождению слово «ёба» является отнюдь не именем существительным. В крайнем случае его можно рассматривать как модальное слово.

Но по существу это фонетически редуцированное причастие страдательного залога от известного глагола и означает нечто — буду говорить по-латыни — вроде defututus. Но, поскольку в данном случае оно, это слово обращено к мужчине, его следует понимать как paedicatus. Или даже irrumatus, что дела не меняет, ибо оба действия мужчины в отношении мужчины означают — уже в российской блатной традиции — «опускание».

Поэтому фраза «Ну чё, ёба?» на зоне означала бы: «Ну чё, петух?» Или в крайнем случае: «А ты случаем не петух?» Ясно, что можно схлопотать на зоне за подобные вопросы.

В цивильной, то есть вольной жизни, это такая, что ли, проверка на вшивость на языке, неизвестном контрагенту.

Мне могут возразить: это довольно дальняя этимология. Она может и не ощущаться, как не ощущается изначальное словарное значение подавляющего большинства ругательств.

Но смотря где и когда!

Ленинское учение о двух культурах

Мне кажется очевидным, что в русской национальной культуре (возможно, и в других тоже, но я про это ничего не знаю) существуют не менее чем две культуры, они же две модели общения. В интересующем нас аспекте, разумеется. Условно назовём их «локутивная» и «перформативная».

Локутивная модель свойственна образованному классу, разделяющему либеральные ценности. В этой модели слово есть только слово, и ничего более. «Ваши мнения мне ненавистны, но я готов отдать жизнь, чтобы вы могли их свободно высказывать». Зачем так резко? А затем, чтоб самому говорить, что вздумается и в любых выражениях, включая неприличные, нецензурные, «разжигающие вражду», и так далее. Потому что, повторяю, высказывание — это всего лишь высказывание, и ничего более. А все интерпретации слов — это в конечном счёте частное дело интерпретирующего. Автору нельзя задавать вопрос «А что вы имели в виду?». Это неприлично, да и просто незаконно. Авторы рискованных сочинений хорошо выучили правило Миранды. И в самом деле: никто не обязан свидетельствовать против себя самого, и никто не может быть принуждён к выражению своих убеждений, а тем паче к отказу от них. Сказал и дальше пошёл, и это правильно.

Но есть и перформативная модель, свойственная необразованному классу. В водевиле «Свадьба» Ильфа и Петрова есть такой показательный диалог: «Вы не можете себе представить, как это вкусно!» «Почему это я не могу себе представить? Что я идиот?» Фигура речи воспринимается как обидное утверждение, касающееся лично собеседника.

Перформативная модель страдает страшным семантическим недугом — дословностью. Каждое слово имеет прагматическое значение. «За базар ответишь». То, что в локутивной модели допустимо и даже приветствуется как особая эмоциональная экспрессивность, в перформативной модели запрещено или опасно. Особенно в тюремно-лагерной речи. Там перформативная модель замешана на доминировании, которое обладает выраженной сексуальной «прагматической метафоричностью», так сказать. Например, распространённое в локутивной модели словцо на букву «б», служащее словесной смазкой, в перформативной модели — в её наиболее жёстком тюремном варианте — запретно. Сказать «ты, б**, объясни…» или «я, б**, вижу…» невозможно. Потому что в первом случае я определяю собеседника как б**ь, то есть пассивного гомосексуалиста, а во втором случае я определяю так самого себя. Первое чревато ударом в табло, второе — изнасилованием. Послать кого-то на три буквы воспринимается как приглашение стать пассивным сексуальным партнёром. Более того, дословность, реализованная в архаическом законе контакта, работает и в чисто прагматической сфере. Сел на «зашкваренный» стул — стал «чушкой», а то и «петухом». «Ребята, да я же не знал!!!» «Ну мало ли что не знал. Всё!»

Конфликт моделей

Но не только перформативная модель победительно выступает против локутивной. Бывает и наоборот. Старый анекдот. В коммунальной квартире соседи вызвали милицию: что-то давно наш сосед не выходит из комнаты. Сломали дверь, он там мёртвый. Милиционер спрашивает: «А он, может быть, звал на помощь?» «Да нет. Он просто кричал: «Ах, мне плохо!» «Что ж вы врача не вызвали?» «Послушайте, а кому сейчас хорошо?»

Побеждает модель более агрессивная и сильная. Которая способна навязать свои смыслы или свои двусмысленности.

Наиболее адекватным ответом на «ёбу» мог бы стать свист в два пальца. Из соседней подворотни выходят ещё человек двадцать широкоплечих интеллектуалов с бейсбольными битами. Обступают толпу коренастых ребят. Тот, кого первого спросили про ёбу, вежливо переспрашивает своего собеседника:

— Громче можно? Без очков не слышу!

На убедительный перформатив надо отвечать ещё более убедительным локутивом. Который превращается в перформатив исключительно по внешним обстоятельствам (суровая кодла философов). И даже в самый настоящий прагматив, когда говорят одно, а делают совершенно другое.

Пример прагматива в нашей ситуации. Интеллектуал, подкреплённый друзьями-философами с бейсбольными битами, говорит:

— Мне очень жаль, сударь, что моя приверженность учению Махатмы Ганди не позволяет мне лично дать вам в табло. Но согласитесь, — это уже говорится под молотьбу, — было бы в высшей степени нелиберально запрещать моим коллегам, людям скорее ницшеанского толка, свободно осуществлять прагматику своих убеждений…

Конечно, «ёба» — это нечто похожее на расселовское «множество всех обычных множеств», которое не является ни обычным, ни необычным. Ни локутив (поскольку всё-таки угрожает), ни перформатив в строгом смысле (поскольку неясно, что за этим стоит). Ни высказывание, ни действие.

Но это на самом деле не страшно, как и расселовский парадокс, как парадокс лжеца или даже теорема Гёделя. Методологически не страшно, я имею в виду. Потому что речь идёт не столько о конфликте моделей, сколько о столкновении кодл, уж извините.

Если философы поймают гопника и спросят у него по-гречески: «To einai e to phainesthai?» («быть или казаться»?) — интересна даже не его реакция.

Она легко угадывается: «Отпустите, дяденьки! Я больше не буду!»

Интересно, как он со своими приятелями потом будет рефлектировать проблему адекватного ответа на этот вечный вопрос.