Златокудрые красавцы, склонные к рефлексии

Какими бы ни были отношения Москвы и Пхеньяна, русские герои в северокорейских произведениях всегда вызывают симпатию. Это голубоглазые богатыри, обладающие тонким умом и склонностью к музицированию. И даже если русский герой северокорейского романа пьет, то делает это не запойно и разухабисто, а в обстановке красивой задумчивости. Какими еще чертами наделяют русских людей авторы из КНДР и как они в целом относятся к России, выясняла «Лента.ру».

Когда в 2014 году я приехала в Пхеньян, «самая закрытая страна мира» показалась мне похожей на одну из постсоветских республик. И дело не только в общих социалистических корнях КНДР и СССР. На каждом шагу в Пхеньяне чувствовалось влияние русской культуры. Заподозрить принимающую сторону в желании специально акцентировать на этом внимание было невозможно, поскольку в КНДР я приехала в составе делегации Сингапура.

В обычном пхеньянском кинотеатре, мимо которого проезжала наша машина, шел советский фильм про войну. Водитель в машине включал записи русских и советских песен. На вопрос, что он слушает, ответил: «Хорошая песня. Русская, про надежду».

В частном ресторане, куда зашла пообедать наша делегация, крутили русские клипы. Даже некоторые блюда, несмотря на аутентичные корейские названия, очевидно были родственниками русских пирожков и капустных запеканок из советского детского сада. А уж завитки из майонеза, украшавшие эти запеканки, и вовсе заставили таять мое сердце. Молоденькая сопровождающая на вопрос, используют ли северокорейцы этот соус в домашней кухне, уверенно заявила: «Конечно. Он же вкусный».

В Пхеньяне мне посчастливилось взять интервью у любимых корейских киноактеров. На мой официальный титул «доктор Австралийского национального университета» они отреагировали настороженно, но когда я упомянула, что выросла и училась в России, строгая сдержанность сменилась улыбками и теплыми воспоминаниями о Москве, где они когда-то бывали.

С такой радикальной переменой мне уже приходилось сталкиваться в Сеуле при общении с перебежчиками из КНДР, у которых я брала интервью о северокорейской культуре. Этих людей нельзя заподозрить в сочувствии к социализму, однако и они расцветают улыбками каждый раз, когда я откладываю в сторону австралийскую визитку и рассказываю, что учила корейский во Владивостоке.

Безусловно, у этой симпатии есть много причин, и не в последнюю очередь это качество нашей дипломатической активности в Пхеньяне на протяжении десятилетий. Наши дипломаты знают корейский язык, они относятся к стране и народу с искренним интересом и уважением. Но есть и еще одна причина — это позиция официальной северокорейской культуры. Какие бы сложности ни переживали отношения наших стран, какими бы серьезными ни были политические разногласия, отношение к русским людям, которое транслировала северокорейская культура, всегда было положительным.

В 1945-м Красная армия освободила Корею от японских колонизаторов и установила на севере страны дружественный режим во главе с Ким Ир Сеном. Первые восемь-десять лет отношения между КНДР и СССР можно было назвать романом: Россию искренне любили. Корейская культура прославляла советских освободителей и советский образ жизни. Для корейцев тех лет СССР был социальным идеалом, где идеи просвещения и развития соcуществовали с идеями социального и национального равенства. Молодые северокорейцы мечтали поехать туда учиться, а ухаживать за русской девушкой считалось так же круто, как для советского парня тех лет — закрутить роман c парижанкой.

Однако после 1953 года официальные отношения стран стали меняться. В СССР началась оттепель, которую Ким не принял, будучи убежденным сторонником сталинского стиля руководства. Нам же казалась карикатурной та мобилизационная диктатура, которую Ким Ир Сен, освобождаясь от советского контроля, начал устанавливать в стране. Взаимные разногласия были очевидны, однако до полновесной ссоры дело не дошло, ибо худой мир был нужен обеим сторонам. КНДР нуждалась в советской экономической и политической поддержке; СССР был нужен хотя бы условный союзник в непростом регионе. Поэтому стороны воздерживались от открытой взаимной критики.

Чтобы понять, как представляла себе наши отношения корейская сторона, стоит почитать северокорейскую художественную литературу того времени. Рассказ Хван Чу-епа «Федя», напечатанный в 1960-м в журнале «Корейская литература», можно рассматривать как аллегорию тех изменений, которые произошли между СССР и КНДР после смерти Сталина.

Федя — русский инженер, руководящий бригадой корейских сварщиков на передовой корейской стройке. Он пользуется любовью подчиненных, о которых заботится «как родная мать». В свободное время Федя играет для корейцев на гармони и поет казацкие песни приятным мелодичным голосом. Это так нравится корейцам, что, услышав Федину гармонь, они «сбегаются на ее звуки». Федя и его бригада «неустанно трудятся», чтобы закончить работу раньше намеченного срока.

Вскоре Федя замечает, что у сварщиков сильно болят глаза, и выясняет, что причина в некачественных защитных масках. Он обращается к начальству с требованием немедленно их заменить, но ему отвечают, что в стране идет масштабное строительство — маски в дефиците. Федя запрещает своей бригаде выходить на работу, пока проблема не будет решена. Он объясняет подчиненным, что из-за некачественных масок можно лишиться зрения. Корейцы, однако, втайне нарушают его приказ и, рискуя ослепнуть, продолжают трудиться, чтобы сдать объект досрочно.

Федя рассержен непонятным упрямством корейцев и ссорится с бригадой. Обеим сторонам ссора дается очень тяжело — и рабочие, и русский инженер страдают от потери друг друга. Однако после долгих размышлений Федя решает, что он неправ. Корейцы — особенные люди, и удержать их от работы невозможно. Вместо того чтобы раздражаться на их «иррациональное» поведение, он должен восхититься их преданностью Вождю и приложить все силы, чтобы помочь корейцам достичь высокой цели.

Федя звонит в Москву жене Марусе, и на следующий день она вылетает в Пхеньян и доставляет нужные маски. Бригада приветствует Федин жест как еще одно свидетельство советско-корейской дружбы, которая «глубже моря». Все вместе они трудятся на стройке с еще большим энтузиазмом.

Безусловно, Федя задумывался как положительный герой. Как все положительные герои корейской литературы, он изображен красавцем — богатырем с голубыми глазами и золотыми кудрями. Однако Федя иностранец, он не в силах по-настоящему прочувствовать душу корейца, способного пожертвовать зрением, чтобы порадовать Вождя. Единственное, что русский может сделать, — беззаветно помогать корейцам в их деятельности, не обсуждая ее высокого смысла. Вот какую модель советско-корейской дружбы (той, что «глубже моря») предлагает нам рассказ.

При всей трагикомичности описанной в рассказе ситуации, Хван Чу-еп верно уловил суть конфликта между КНДР и СССР. Нас разделило не только отношение к вождю, но и отношение к личным интересам рядового человека.

И дело тут не только в хрущевской оттепели. Даже в самой догматической советской литературе невозможно представить сюжет, когда герои сознательно слепли, чтобы товарищ Сталин порадовался их энтузиазму. Если в СССР мобилизационная экономика и затянутые пояса воспринимались как исключительная мера на случай чрезвычайных ситуаций, то Ким Ир Сен создавал страну, где работа на предельном напряжении сил считалась нормой, а любой личный интерес по определению был греховным. Если деятели нашего соцреализма сразу после войны спешили снимать фильмы-социальные обещания вроде «Кубанских казаков», полные веселых плясок, песен и щедро накрытых столов, то в фильмах КНДР хороший аппетит всегда был ключевой чертой образа негодяя.

Отношения КНДР и СССР в 1960-1980-х по аналогии с холодной войной можно назвать холодной дружбой. Строгие узы реальной политики держали обе стороны в рамках дискурса «социалистического содружества». Несмотря на вопиющее несоответствие брежневского СССР высоким идеалам чучхе, несмотря на то, что над журналом «Корея» хохотали у нас во всех парикмахерских, где эти журналы почему-то всегда лежали, ни одного худого слова по отношению друг к другу не вырвалось на страницы прессы обеих стран.

Критика нашего «ревизионизма», которую позволяли себе порой корейцы в партийных изданиях, велась в настолько завуалированной форме, что советская сторона вполне могла пропускать эти выпады мимо ушей. Наши материалы о КНДР представляли собой в основном бытовые репортажи из жизни «братского народа» и не затрагивали скользких тем чучхе и культа вождя.

Никто не плюнул другому в колодец, а значит — можно было вести совместные дела.

В итоге где-то с середины 80-х холодная дружба неожиданно потеплела. Корейская культура пережила новый советский ренессанс, связанный и с очередным разводом с Китаем, и с общей демократизацией обстановки, характерной для последнего десятилетия правления Ким Ир Сена.

Северокорейцев стали опять посылать учиться в СССР.

После долгого перерыва публиковали стихи советского корейца Чо Ги-чхона (Те Гичена), считающегося основателем поэзии КНДР. Выпустили совместные советско-корейские фильмы о русских, участвовавших в освобождении Кореи от японского господства: «Секунда на подвиг», посвященный подвигу Якова Новиченко, заслонившего собой Ким Ир Сена от гранаты террориста в 1946-м, и «Утомленное солнце» — о подвиге медсестры Марии Цукановой, погибшей от рук японцев при штурме Чхончжина в 1945-м.

В корейской литературе снова замелькали русские имена, причем советские герои в этих произведениях стали вести себя куда более адекватно по северокорейским меркам, чем беспокойный Федя. В рассказе Юн Кен-чжу «Красные розы Сибири» (1986) русская героиня, молодой доктор из Сибири, ест на ужин кимчхи ччиге и играет для релаксации на пианино северокорейские марши. Ее русский возлюбленный добивается ее сердца тем, что достает для прибывшего в Россию с визитом северокорейского вождя букет красных роз. Надо ли говорить, что русский доктор — настоящая красавица с огромными глазами и кудрями до плеч.

Ренессанс оборвался так же стремительно, как и начался. В СССР началась перестройка, и мысли о национальных интересах перестали связывать руки и языки руководства отечественной прессы.

Если в советское время о КНДР писали журналисты с хорошим образованием, нравственным чутьем и вкусом (часто это были выпускники факультетов корееведения, жившие в Пхеньяне не по одному году), то с начала 90-х тему КНДР стали освещать совершенно иные люди. В их статьях путались имена руководителей и названия городов (Пхеньян, например, мог быть назван Пномпенем), зато живописались оргии северокорейских вождей и смаковались подробности начавшегося в Северной Корее голода.

Официальные представители КНДР пытались выражать протест против особенно агрессивных выпадов в свой адрес, пресса Трудовой партии проклинала перестройку как поражение социализма в борьбе с капитализмом. Но северокорейская культура хранила молчание относительно России и русских. Казалось, корейские писатели собирались с мыслями и наблюдали за бывшим СССР. Созрели они к началу 2000-х, произведя на свет сразу несколько рассказов о развале Союза.

При всей сокрушающей критике постсоветских перемен (разрушенные промышленность и образование, культ торговли, падение морали и международного авторитета, русские красавицы в роли путан, дети-беспризорники, ученые, бегущие из страны, чтобы работать на противников) в этих работах нет злобы по отношению к собственно русским. За исключением Горбачева и Ельцина все русские герои рисуются с сочувствием и симпатией, несмотря на то, что развал страны, как утверждают авторы, случился по их вине.

В северокорейской литературе нулевых русские предстают людьми добрыми, душевными и образованными, построившими когда-то прекрасную справедливую страну. Их сгубила вера в россказни о заморском богатстве. Как упрямые дети, они не захотели слушать маму-партию, предпочтя жизнь сугубо индивидуалистическую, и это позволило предателю Горбачеву впустить в страну империалистов, которые разрушили СССР.

Характерный пример подобного рассказа — «Пятая фотография» Рим Хва-вона (2001).

Северокорейская переводчица Чинок, находясь в командировке в России, случайно знакомится с красивой девушкой Катей Синцовой, продающей прохожим на улице Москвы фотографии своей широко известной в СССР семьи партийных работников. За вызывающими манерами девушки Чинок угадывает надломленную душу Кати.

Вскоре после этого Чинок случайно спасает брата Кати Сергея, которого сбивает машина и, не останавливаясь, проносится дальше. Чинок отвозит молодого человека в больницу, а после выздоровления Сергея они становятся друзьями.

Она узнает, что под машину Сергей попал от душевного расстройства. Три поколения семьи Синцовых были верными сынами партии. Прадед организовывал коллективизацию в деревне, дед погиб на фронте Великой Отечественной, отец был секретарем Московского горкома КПСС, искренне преданным идеям Ленина. Сергей пошел по их стопам, став комсомольским вожаком. Катя, оставшаяся с детства без матери, была любимицей семьи. Однако, поступив в институт искусств, Катя попала под западное влияние и разошлась во взглядах с отцом и братом, которых считала «наивными идеалистами».

Во время вечеринки девушка познакомилась с заезжим американцем Макконоли, который соблазнил Катю, но, узнав, что она забеременела, бросил ее и уехал домой. Катя сделала аборт.

В это время в стране начинается перестройка, и отец, подавленный несчастьями дочери и развалом страны, умирает от инфаркта со словами «Да здравствует КПСС!». Катя оплакивает отца, но продолжает считать его глупцом.

Катя едет на поиски возлюбленного в США и встречается там с ним, чтобы узнать: ее соблазнение было подстроено как месть знаменитому партийному семейству. Макконоли оказывается правнуком крестьянина, которого в свое время раскулачил прадед Кати. Для Кати наступает момент прозрения. Она понимает, как были правы ее отец и брат, предупреждавшие ее, что капитализм — страшный враг.

Страдая от стыда и безысходности, Катя обосновывается в Мюнхене, где становится проституткой. Она пишет брату покаянное письмо. В дорожной аварии Катя Синцова теряет ногу, и это привлекает к ней западных извращенцев. Коллега Сергея, находясь по делам в Мюнхене, привозит ему рекламный листок с фотографиями проституток в мюнхенской гостинице, где есть и портрет сильно накрашенной Кати. Этот позорный портрет и есть «пятая фотография», завершившая историю революционного семейства. Сергей пересылает Чинок копию письма Кати и ее последнее фото — «в назидание народу КНДР».

Чинок возвращается домой. Ее муж занимает высокий пост в Народной армии, там же успешно служат бравые близнецы-сыновья. Пятнадцатилетняя дочь Чинок, талантливая скрипачка, отказывается от предоставленной ей чести поступить в консерваторию и решает пойти в армию, потому что Родине нужны солдаты. Чинок рассказывает дочери о Кате. Обе переживают за обманутый русский народ и преисполняются еще большей решимости сплотиться вокруг Вождя.

Как видно из этой трагической саги, северокорейская версия перестройки воспроизводит популярный корейский сюжет о лягушонке, который довел маму до могилы своим непослушанием и потом до скончания века страдал, осознавая свою вину. Но, в отличие от традиционно пессимистической сказки, в рассказах о перестройке всегда присутствует нотка оптимизма. У русских и мирового коммунизма есть спаситель. Это, как нетрудно догадаться, народ КНДР.

То, что в северокорейских произведениях русские становятся выгодным фоном для прекрасных во всех отношениях корейцев, неудивительно. Такова роль иностранцев во всех произведениях массовой культуры, описывающих иноплеменников для родной аудитории, — достаточно вспомнить хоть Голливуд, хоть южнокорейские драмы. Важнее, на мой взгляд, здесь список качеств, приписываемых «фоновым иностранцам».

Например, китайцев, несмотря на все заверения во взаимной дружбе, северокорейцы всегда изображают этакими дикарями — «на лицо ужасными, добрыми внутри», то есть людьми, полными хороших намерений, но при этом крайне нетактичными, некультурными и не слишком умными. Типичный же русский герой северокорейской литературы демонстрирует полный джентльменский набор корейского интеллигента: тонкий ум и интеллект, душевность, склонность к рефлексии и грусти, обязательное владение музыкальным инструментом, красивый голос. В этом списке нет ни одного качества карикатурного русского злодея американского образца в стиле «баня-водка-гармонь-и-лосось»: нет ни грубости, ни агрессивности, ни алкоголизма. В северокорейских произведениях русский если и пьет, то всегда в обстановке красивой задумчивости и только от безысходной тоски. Иными словами, ведет себя как идеальный герой классической корейской литературы.

Пожалуй, только один русский герой северокорейской литературы изображается без буйных кудрей. Это Владимир Путин. Однако и он наделен тонкой душой и рефлексией, свойственной русскому и корейскому интеллигенту. В рассказе «Заря» писателя Чон Ен-чжона (2001) образцовое соблюдение Ким Чен Иром трехлетнего траура по умершему отцу так впечатлило президента России, что он решил оставить прежнюю политику пренебрежения традициями России и стать национально ориентированным лидером — как Ким Чен Ир.