Светлана Алексиевич: «Диктатуры бессильны. Они не могут остановить время»

Нобелевский лауреат Светлана Алексиевич рассказала белорусскому писателю Саше Филипенко о травле, свободе и  русском мире

12 февраля 2016

«Если вы говорите правильные вещи, государство ничего с этим не сделает», — считает Светлана Алексиевич. Она стала шестым русскоязычным лауреатом в истории. При этом на Западе ее книги ценятся гораздо больше, чем в бывшем СССР. В родной Белоруссии против Алексиевич и вовсе развернута целая кампания.

Чтобы лучше понять, как видит мир Светлана Алексиевич и о чем она пишет свои книги, мы отобрали главные цитаты из всех ее интервью за последние 15 лет. А белорусский писатель и журналист Саша Филипенко поговорил в Стокгольме с самой Алексиевич и людьми, которые окружали ее все эти годы.

О Нобелевской премии

узнала за глажкой белья.

Лукашенко поздравил меня

к концу дня — уже после Горбачева, после президентов Германии и Франции. А через пару дней сказал, что я обливаю грязью свой народ.

Что я делаю?

Мой жанр? Я собираю время.

Дома меня не издают,

не пускают к моему читателю. Выбросили мои книги из школьных программ. В Белоруссии я не нужна.

Я была в деревнях.

Там, в омуте народного бытия, ничего не поменялось. Горбачев? Ельцин? Болотная площадь? Оставьте, тут все иное. Тут барсучий жир родным в тюрьму ищут.

Однажды я шла

мимо очереди к чудотворной иконе, привезенной в Минск, — и мне казалось, что я попала в XV век. Эти белые платочки, эти сгорбленные плечи, эти бороды…

В чем сила

нынешней белорусской власти? Она сохранила социализм. Нет перемен, но нет и потрясений. Белорусы это ценят. Новый мир их страшит. Вокруг все знакомое и привычное, даже власть.

Элита 90-х виновата

в том, что не смогла сформулировать новую цель жизни. Все горели, носились, кричали о свободе — а дело кончается опять великой Россией. Империей!

Это вечная проблема России:

ей нужна сверхидея. Что-то выше человеческой жизни.

Нас научили хорошо умирать.

Гораздо лучше, чем жить.

Пренебрежение жизнью –

очень русское понятие. Тех же солдат-мальчишек посылали в Чернобыль. Только литовский полк взбунтовался: не поедем! И их тут же отправили обратно.

Мне все меньше хочется

преклоняться перед страданием. Страдание рождает страдание — это замкнутый круг. И поэтому я считаю, что ничего выше самой жизни нет.

Убивать —

это у нас все еще нормально. И ненавидеть нормально. Ненависть нас не спасет. Только любовь спасет.

Я люблю русский мир.

Добрый мир, гуманитарный русский мир. Но я не люблю мир Берии, Сталина, Путина, Шойгу — это не мой мир.

Война на Украине

была развязана. Я ведь разговаривала с беженцами в Киеве. Без подливания масла в огонь, без Стрелкова-Гиркина ее бы не было.

В 1990-х стало можно читать все.

Но оказалось важней не прочесть — а попробовать. Поездить. Купить одежду. Сменить плитку. Это стало доминантой.

Убили Политковскую,

убили Эстемирову.

Где миллионы на улицах, которые вышли бы в любой стране? Это все об одном и том же — что мы перепутали добро со злом.

В детстве я заболела

и умирала. И тогда мой папа, советский офицер, пошел в женский монастырь. Он сказал: «Да, вы считаете меня своим врагом. Но вы же Божьи люди… У меня умирает ребенок». Настоятельница сказала, помолчав: «Чтоб я тебя больше не видела. Но жена с ребенком пусть приходит. Будет получать каждый день пол-литра козьего молока». Эти пол-литра молока меня и спасли. Я к чему: везде, везде можно человеком остаться!

Я исследую идею,

которая залила страну кровью. Этот вирус долго живет в земле, вроде сибирской язвы. И я хочу рассказать, что это был за эксперимент над огромным количеством людей.

Почитайте письма молодого Дзержинского.

Это потрясающе! Как он представлял, что будет служить людям и миру, как сидел в тюрьме, как отдал свитер товарищу, заболевая чахоткой. Это были нормальные люди, но что власть с ними сделала… Они поняли, что держать такую страну можно только огромной кровью. Вот и держали.

Я очень долго верила

в социализм с человеческим лицом. И до сих пор не могу видеть, как учительница, живущая недалеко от меня, покупает два яйца.

У меня есть слабая надежда,

что сбудутся слова Столыпина: «Дайте государству двадцать лет покоя внутреннего и внешнего — и вы не узнаете Россию». Об этом сейчас надо молиться денно и нощно…

Старость —

это вообще очень интересно. Думая о смерти, иначе живешь. Во всяком случае, многие вещи тогда нелепы и смешны. Например, марка машины.

Россия –

это слишком огромное пространство, чтобы его контролировать так, как можно контролировать Беларусь.

Сейчас мы в плену,

и, судя по всему, это минимум лет на десять. Главным диктаторам постсоветского пространства около 60. Они в самом расцвете лет. И просто так власть никому не отдадут.

Японцы снимали фильм

по моим книгам, и мы поехали в Иркутск. А в это время были президентские выборы 2000 года. Японский режиссер спросил: «За кого вы будете голосовать?» Все местные сказали: «За Путина». Японец ничего не понял, говорит: «Почему? Он же из КГБ». Они говорят: «Это единственный, кто может навести порядок». Он тогда сказал мне: «Я не понимаю, что это за страна».

Нужен талант

просто жить. У нас же только случится какая-то радость — и становится сразу страшно: а вдруг будет потом плохо ?

Меня потрясла Надежда Савченко.

С первых минут, как я ее увидела. С каким достоинством она держалась! В окружении достаточно наглых, хамских мужчин. Они-то думали: ну подумаешь, баба какая-то. А напоролись на Жанну д'Арк.

Я много лет

записываю людей. И у меня очень сильное чувство: ни мы не знаем, что такое Россия, — ни власть не знает, что такое Россия.

Я раньше папе говорила:

«Как ты мог? Как ты мог молчать?» Теперь бы я этого идиотского вопроса не задала. Потому что мы же молчим. А как мы молчим? Да вот так.

Один театр немецкий,

который ставит «У войны не женское лицо», хотел, чтобы несколько героинь приехали во Франкфурт. Я обзвонила номеров 50, и никого нет в живых.

Ни в русском, ни в белорусском народе

нет ненависти к Западу, к Европе. Это все пена, созданная политиками.

Быть человеком трудно,

это тяжелая работа. Но всегда нужно.