О политических заключенных в Центральной Азии

Правозащитные организации регулярно публикуют списки политзаключенных в странах Центральной Азии. В них – имена оппозиционеров, журналистов, правозащитников, религиозных деятелей, которые признаны виновными в уголовных преступлениях и отбывают несоразмерно большие сроки, пройдя через предвзятое следствие и неправосудные приговоры. И все эти списки — разные. О том, кого считать политзаключенными в Центральной Азии, возможно ли составить полные, исчерпывающие их списки, почему те или иные организации признаются экстремистскими и в чем «страновые» особенности отношения к политзаключенным, «Фергана» поговорила с руководителем Центральноазиатской программы российского Правозащитного центра «Мемориал» Виталием Пономаревым. - Кого в Центральной Азии можно считать политзаключенными? Виталий Пономарев: Несмотря на широкое использование понятия «политзаключенный» (ПЗК), до сих пор нет его общепринятого определения. В самом первом приближении можно сказать, что политзаключенный – это человек, который лишен свободы в связи с наличием политических мотивов государственных органов и по основаниям, неприемлемым в демократическом обществе. Нередко в таких делах имеют место фабрикация обвинения, пытки, отсутствие справедливого судебного разбирательства и так далее. Такой подход был положен в основу Руководства по определению понятия «политзаключенный», согласованного в конце 2013 г. группой правозащитников из семи постсоветских стран. Этим документом и руководствуется сейчас «Мемориал», представляя российский список ПЗК. Сразу скажу, что при практическом использовании этого (как, впрочем, и любых других) определений нередко возникают дискуссии внутри самого правозащитного сообщества, связанные как с оценкой конкретных дел, так и некоторыми общими вопросами. Например, молодого человека судят за его публичные призывы. Но что в этом плане является допустимым в демократическом обществе? Мнения существуют разные, тем более что не всегда жертва преследований является сторонником демократических ценностей. Или случай, когда судебное разбирательство было явно несправедливым, и есть жалобы на пытки. Но ведь аналогичные проблемы мы фиксируем и в делах, не связанных с политикой. В общем, анализ и оценка отдельных дел – не всегда простое занятие. Но если говорить о Центральной Азии, власти во многих случаях особо не скрывают своей политической заинтересованности в исходе дела. Существует и более узкая, чем ПЗК, категория «узник совести», предложенная «Международной амнистией». Она включает тех, кто лишен свободы за мирное выражение своих политических, религиозных и иных взглядов. К «узникам совести» не относятся те, кто прибегал к насилию или пропагандировал насилие и вражду. - Есть ли разница, как в странах Центральной Азии власть формулирует свою позицию по политзаключенным? Узбекистан, например, утверждает, что политзеков у них нет, все сидят за уголовные преступления. Но в Туркменистане те же «ноябристы» могут быть названы политическими, раз их обвинили в попытке смены режима и покушения на президента? - Нигде в Центральной Азии власти не признают наличия политзаключенных. Признать наличие ПЗК – значит, как минимум, расписаться в небеспристрастности собственной судебной системы. Поэтому все они формально осуждены за уголовные правонарушения. Те же «ноябристы» в Туркменистане были обвинены в терроризме и множестве других преступлений. На практике, конечно, к политзаключенным – особый подход. - В какой из стран Центральной Азии самое большое количество политических заключенных? - В Узбекистане. Эта страна по числу ПЗК превосходит все постсоветские страны, вместе взятые. Как в сталинской России, здесь с конца 1990-х существует практика массового использования так называемых «политических статей» Уголовного Кодекса, поэтому большинство дел несложно квалифицировать по формальным признакам. В одном из наших обзоров мы выделили три основные группы ПЗК в Узбекистане. Первая, самая многочисленная, – те, кто формально осужден по обвинениям политического или религиозного характера, которые с точки зрения международных стандартов носили необоснованный или явно сомнительный характер и не были связаны с какой-либо насильственной деятельностью. Такие дела применительно к Узбекистану должны быть пересмотрены в массовом порядке, эти люди должны быть безусловно освобождены. Вторая группа, заметно меньшая, чем первая - это те, кого обвинили в причастности к террористической деятельности. Такие дела должны быть подвергнуты тщательному пересмотру. Есть огромное число жалоб на фальсификации, использование показаний, полученных под пытками, необоснованное расширение круга обвиняемых: кто-то с кем-то оказался знаком или подвез на машине - и вот уже предъявляют обвинение в «терроризме». Третья, небольшая группа – члены демократической оппозиции, гражданские активисты, журналисты. Нередко их судят на основе сфабрикованных материалов за правонарушения общеуголовного характера, «наказывая» таким образом за вполне легитимную гражданскую активность. Но бывают и прямые обвинения в антигосударственной деятельности. Если мы рассмотрим соотношение между этими группами, то в первой – тысячи осужденных, во второй – несколько сотен, численность третьей последние 15 лет колеблется в диапазоне примерно 25-30 человек. Не буду сейчас касаться серии дел об «измене родине», «контрабанде» религиозных материалов или обвинений, неформально связанных с борьбой за власть. В последние годы стало известно о репрессиях, связанных с каракалпакским движением за независимость – о нем раньше практически не писали. По Конституции Каракалпакстан является суверенной республикой и имеет право на выход из Узбекистана путем референдума. Соответствующие настроения были сильны в начале 1990-х и вновь усилились после 2008 г. В чистках элиты несколько лет назад присутствовал и этнический компонент. Информация противоречивая, поэтому часто бывает сложно сказать, достаточно ли оснований для включения тех или иных осужденных из Каракалпакстана в список ПЗК. Но факт, что ряд гражданских активистов были осуждены. Например, известно дело Абата Саекеева - переводчика в местном офисе «Врачей без границ». Его имени нет ни в каких списках международных организаций. Абата обвинили в мошенничестве, но потом выяснилось, что реальная причина ареста – его переписка с братом по электронной почте, который из Казахстана пересылал материалы с заблокированных в Узбекистане сайтов, в том числе с «Ферганы.ру», а также его контакты с людьми, которые высказывали идею независимости Каракалпакстана. В итоге он получил 11,5 лет и был отправлен в тюрьму «Жаслык». - В докладе Human Rights Watch о политических заключенных в Узбекистане - 34 имени. В этом списке семь религиозников. - Это известные дела, которые коллеги из Human Rights Watch детально проанализировали. Список - не исчерпывающий и включает имена лишь нескольких исламских активистов. Возвращаясь к вопросу о цифрах. В недалеком прошлом были такие ситуации, когда, например, в отчете Госдепартамента США утверждалось, со ссылкой на материалы местных правозащитников, о наличии в Узбекистане менее 30 политзаключенных (!), потом – нескольких сот. Сейчас вновь признали, что речь идет о тысячах. Безусловно, любые списки ПЗК Узбекистана являются неполными, что неудивительно при существующем масштабе репрессий. По некоторым кейсам есть разные мнения. Например, члены «Хизб ут-Тахрир» - считать их осужденными за религиозные убеждения, как предлагает большинство узбекских активистов, или за политическую деятельность, как считает Госдеп? Или возьмем список осужденных журналистов: некоторые из них осуждены не за свои публикации или работу, а за принадлежность к определенным религиозным сообществам. Расхождения такого рода существуют, но касаются обычно частных вопросов. Что касается относительно небольшой третьей группы ПЗК (гражданские и политические активисты), о которой говорилось выше, то в последние 15 лет ее численность не выходит за рамки диапазона в 25-30 человек. Дела заключенных этой группы нередко служат для политического торга с Западом. Сложилась практика, когда, например, к визиту высокого американского чиновника или важному международному мероприятию Узбекистан освобождает одного-двух человек из этого списка. Появляются публикации о возможном прогрессе в области прав человека или начале диалога. Но в течение года в тюрьмы попадают новые диссиденты, и число ПЗК этой группы остается примерно на одном уровне. - То есть если они выпустили Мурада Джураева, но почти сразу же взяли Уктама Пардаева, - это своего рода типичная для Узбекистана ротация? - Уктама недавно освободили по амнистии. Но в целом – да. - Первая, самая многочисленная группа политзаключенных Узбекистана – по каким статьям сидит? - До 1998 года религиозным и светским диссидентам в большинстве случаев подбрасывали патроны или наркотики, и они получали относительно небольшие сроки. Потом при амнистии они выходили на свободу. С 1998 года стали широко использоваться т.н. «политические» статьи, а с 1999-го они стали доминирующими. Эта практика сохраняется и сегодня. - Политические – это какие? - Одна из самых распространенных – это статья 244-2 «Участие в религиозно-экстремистской, сепаратистской, фундаменталистской или иной запрещенной организации». При этом поразительная вещь: если в России, Казахстане или Кыргызстане есть закон, предусматривающий процедуру запрета экстремистских организаций, и есть их списки, составленные на основе соответствующих судебных решений, то в Узбекистане таких списков, имеющих юридическую силу, просто нет. В законодательстве не прописана сама процедура запрета. Тем не менее тысячи людей находятся в заключении за участие – подлинное или мнимое - в запрещенных неизвестно кем и когда сообществах. Даже с формальной точки зрения осуждение по этой статье является незаконным, я бы даже сказал, абсурдным. - Вообще нет процедуры? Тогда откуда судья знает, что, например, «Хизб ут-Тахрир» запрещен? - Чтобы назвать организацию запрещенной, должен быть орган, имеющий полномочия ее запретить, и установленная законом процедура запрета. Такая процедура в законодательстве Узбекистане есть применительно к террористическим организациям, и то, если не ошибаюсь, на практике она не использовалась. А в отношении сообществ, которые в судебно-следственных документах называют религиозно-экстремистскими - «Хизб ут-Тахрир», «ваххабиты», «акрамийа», «Нурджулар», «Таблиги Джамаат» и др. - никаких решений нет. Сомнительной с точки зрения международных обязательств Узбекистана является и статья 244-1 УК «Изготовление или распространение материалов, угрожающих общественной безопасности». Потому что нет ясных критериев, что именно следует считать идеями «экстремизма, сепаратизма и фундаментализма», тем более «совершение действий, направленных против установленных правил поведения в обществе», распространение «дестабилизирующих и клеветнических измышлений», «использование религии в целях нарушения гражданского согласия» и т.п. С этих позиций криминальной является любая публичная критика каримовской диктатуры. Из той же серии – ст.159 «Посягательства на конституционный строй», объединяющая в своих формулировках и насильственные действия, и просто критику правительства. Сейчас эту статью стали реже использовать – возможно потому, что экстрадиционные запросы по таким делам часто отклоняют со ссылкой на то, что аналог ст.159 отсутствует в национальном законодательстве других стран. Эти три статьи УК по своей направленности и формулировкам носят открыто политический характер. Практика их применения является массовой. В УК Узбекистана есть и некоторые другие политические статьи, но они применяются реже. - А что – с Туркменистаном? - Туркменистан - одна из наиболее закрытых стран, политическая система которой близка к тоталитаризму. Уже более 10 лет внутри Туркменистана нет ни открыто действующей оппозиции, ни независимых НПО. В период Ниязова была распространена практика фабрикации уголовных дел против «политически неблагонадежных лиц» и их родственников по общеуголовным обвинениям. После событий 25 ноября 2002 г. в Ашхабаде оппозиционеры стали еще и «террористами». С тех пор прошло больше 13 лет, но до сих пор ни у кого из родственников или правозащитников нет приговоров или других документов по этому делу. Местонахождение самих политзеков зачастую неизвестно. Есть сведения, что «ноябристы» помещены в секретную тюрьму Овадан-депе, где вопреки действующим нормам лишены права свиданий, переписки, любого общения с внешним миром. В такой же ситуации находятся и некоторые бывшие высокопоставленные чиновники, осужденные по различным поводам, религиозные активисты. Сведения по этим делам приходится собирать по крупицам, так как попасть в страну практически невозможно, а родственники многих осужденных в списке невыездных. В прошлом году был осужден независимый журналист Сапармамед Непескулиев. - Если вернуться к цифрам. Больше всего политзеков в Узбекистане. На втором месте - Туркмения? - Нет, Таджикистан. - Из-за сегодняшних репрессий в отношении Партии исламского возрождения? - Не только. В тюрьмах Таджикистана уже не один год и представители различных исламских сообществ, и бывшие политики, и светские диссиденты… Многие из них подвергались пыткам, а про независимость судопроизводства по таким делам не стоит даже говорить. Есть основания полагать, что в Таджикистане, как и в Казахстане, речь идет о сотнях политзаключенных. - Но в опубликованном казахстанском спискевсего несколько фамилий. - Список, о котором вы говорите, безусловно, неполный. Например, в нем недостаточно учтены многочисленные дела мусульман, арестованных или осужденных по, мягко говоря, сомнительным обвинениям в «экстремизме» или «причастности к терроризму». Года три назад я имел возможность изучать дела по Западному Казахстану, когда десятки обвиняемых скопом объявлялись членами «террористической организации», к которой подавляющее большинство из них не имело ни малейшего отношения.

Иногда доходило до абсурда: молодых ребят задерживали по подозрению в ограблении продуктового ларька или краже лошади, а обвиняли в том, что это преступление совершено ими якобы с целью финансирования международного терроризма. В то время политическим руководством была поставлена задача усилить борьбу с терроризмом – вот исполнители и придумывали невесть что. В ряде случаев в разговорах с родственниками обвиняемых местные правоохранители прямо говорили о наличии соответствующих указаний из Астаны. Казахстанская практика по делам об экстремизме напоминает российскую, но она более жесткая… В публикациях местных СМИ последних лет иупоминается ) о 400-500 осужденных, отбывающих наказание за «экстремизм». Думаю, немалая их часть попадает под критерии «политических заключенных». Но, конечно, для точных выводов нужен детальный анализ конкретных дел, которые пока мониторятся недостаточно. Существует и проблема доступа к информации. В Атырау, например, было целое движение матерей и жен осужденных мусульман, но кто знает о нем за пределами города? - А что же международные организации? - Они тоже сталкиваются с проблемой дефицита достоверной информации. Кроме того, нередко сами обвиняемые и их родственники неохотно идут на контакты, опасаясь, что огласка ухудшит их положение (например, в части последних дел по т.н. «Таблигу»). Хотя обычно бывает по-другому. Расскажу такую историю. Долгие годы одним из главных объектов преследований в Западном Казахстане были мусульманские сообщества, участники которых отказывались ходить в официальные мечети, говорили, что имамы служат там за деньги, по каким-то теологическим вопросам расходились… Они джума-намаз (пятничную молитву – ред.) читали на квартирах, собирались и изучали религиозные книги, но это были абсолютно мирные группы. В одном из обзоров я затрагивал эту тему. Примерно в 2006 г. из-за преследований около двухсот человек обратились за убежищем в Чехии. Чешская миграционная служба направила запрос в представительство одной авторитетной международной организации в Алматы: что вы можете сказать о политике властей в отношении этой группы? И в ответ (я видел эту переписку в Чехии) было заявлено: мы знаем о преследовании «ваххабитов», «Хизб ут-Тахрир», но про группы, о которых вы спрашиваете, нам ничего не известно. И просители убежища получали отказ в статусе, в том числе со ссылками на этот ответ и отсутствие упоминания об их проблемах в отчетах Госдепартамента США. - А где меньше всего политзаключенных? - В Кыргызстане. Но и там сейчас неоднозначные процессы, особенно в связи с делами об экстремизме. - Вы имеете в виду суд над Рашодом Камаловым? - Это самый известный случай. Приговор абсолютно несправедливый, основанный, главным образом, на некомпетентных теологических и других экспертизах. Помимо дела Камалова, есть и другие дела того же типа, менее известные, особенно на юге. Во времена Бакиева в Уголовный кодекс внесли формулировку, криминализирующую любое хранение «экстремистских материалов» - даже для личного пользования. Звучит абсурдно: почему тот же эксперт или имам не может иметь или читать «плохую книгу»? Конечно, закон применяется избирательно, тем более, что официального списка экстремистских материалов до сих пор нет. Но с такой формулировкой, действующей несмотря на все демократические реформы, найти повод для ареста несложно… Также в Кыргызстане остаются в заключении десятки тех, кто был осужден по не всегда обоснованным тяжким обвинениям, связанным с межэтническими столкновениями на юге страны летом 2010 года. Широко известно дело правозащитника и адвокатаАзимжана Аскарова, противостоявшего произволу местной милиции и осужденного по показаниям тех же милиционеров. Не исключаю, что некоторые другие осужденных по таким делам также могут соответствовать критериям политзаключенного. - Говоря о политических заключенных, вы часто упоминаете антиэкстремистское законодательство. А каковы критерии религиозного экстремизма? - С моей точки зрения, это неудачный термин для уголовного права, соединяющий в одном определении и насильственные действия, подготовку или призывы к ним, и одновременно мирное, пусть даже в резкой форме, выражение тех или иных политических или религиозных убеждений. В правовом поле европейских странах нет такого понимания термина «экстремизм», как это сформулировано законодателями Казахстана, Кыргызстана или России. В 2012 г. было даже заключение Венецианской комиссии, в котором говорилось, что формулировки российского закона, определяющего понятия «экстремизм», «экстремистские организации» и «экстремистские материалы», имеют излишне широкий и неопределенный характер, вследствие чего допускают толкование и применение, ведущие к произволу и непропорциональным ограничениям фундаментальных свобод. То же можно сказать и про антиэкстремитские законы государств Центральной Азии. - В странах Центральной Азии какие государственные институты определяют, экстремистская это организация или нет, чем они руководствуются? - В большинстве стран решения выносят судебные органы на основе представления прокуратуры. Судебное разбирательство носит, как правило, закрытый характер. Стоит обратить внимание на то, что списки так называемых «экстремистских организаций» в разных странах не совпадают. Группы читателей книг турецкого исламского мыслителя Саида Нурси, запрещенные в России под условным названием «Нурджулар», в странах Центральной Азии (кроме Узбекистана) не преследуются. Движение «Таблиг», запрещенное в России, Казахстане и Таджикистане и преследуемое в Узбекистане, в Кыргызстане не просто не преследуется, но имеет сильные позиции в муфтиате. На недавней конференции в Бишкеке некоторые докладчики даже говорили о возможности использовать потенциал этого движения для противодействия идеям ИГ («Исламское государство», террористическая группировка, запрещена в России. – Прим. «Ферганы») и проч. Когда начинаешь изучать мотивировочную часть такого рода судебных решений, не всегда легко доступных, выясняются интересные вещи. Например, в решении Верховного Суда России 2009 г. о запрете «Таблиги Джамаат» утверждается, что члены этого сообщества якобы причастны к совершению террористических актов в Узбекистане. Власти самого Узбекистана таких утверждений никогда не делали. Стал искать источник. Нашел русский перевод статьи некого Алекса Алексиева, опубликованной в 2005 г. в англоязычном издании, специализирующемся на проблемах Ближнего Востока. При сравнении перевода с английским оригиналом выяснилось, что неизвестный переводчик «улучшил» русскую версию текста, добавив туда, среди прочего, и утверждение о причастности «Таблига» к организации взрывов в Ташкенте в 1999 г. А далее этот сфальсифицированный тезис был воспроизведен в решении Верховного Суда России. И этим переводом до сих пор активно пользуются многие русскоязычные журналисты, пишущие о «Таблиге». - Учитываются ли при принятии решений о запрете тех или иных якобы радикальных сообществ альтернативные точки зрения – независимых экспертов или самих верующих? - По известным мне делам альтернативная точка зрения могла быть представлена лишь на стадии апелляции, и то в исключительных случаях. Возникает множество процессуальных проблем. Я сейчас не говорю про какие-то подпольные группы, но про относительно известные, открыто действующие организации и течения. Обычно проблемы на всех стадиях связаны с тем, что оппонентов просто не признают надлежащей стороной по делу, имеющей соответствующие права. Некоторые т.н. «запрещенные организации» вообще не существуют или существуют, скажем, в виде нечетко структурированных, аморфных сообществ, не имеющих четкого членства или самоназвания. Бывает, что под одну шапку объединяют несколько разнородных сообществ (как в ситуации с мифической «Нурджулар» в России). И попробуйте доказать Верховному Суду, что вы формально представляете одну из таких организаций, тем более, что запреты обычно предшествуют уголовным делам. Вас просто не признают стороной по делу, что чаще всего и происходит на практике. На стадии уголовных дел ключевая роль нередко принадлежит экспертам, которые по запросу следствия якобы «научно» доказывают принадлежность обвиняемых к конкретным запрещенным структурам. Доказательства нередко сводятся к субъективному мнению или основаны на данных и критериях неясного происхождения, но подкрепленных формальными учеными званиями и регалиями. В результате сформирована беспрецедентная модель политических репрессий, когда вина по уголовному делу фактически предопределена весьма спорными «экспертными заключениями» и принятыми ранее в закрытом порядке запретительными решениями, оспорить которые практически невозможно. Ни о каком равенстве прав сторон в такой ситуации говорить не приходится. - Если исламская организация пропагандирует идею будущего халифата (исламского теократического государства), не является ли это основанием считать ее не религиозной, а политической? - В исламе, в отличие от христианства, представление об определенном устройстве государства и общества является частью религиозной доктрины. Есть хадисы, содержащие прямые и косвенные упоминания о будущем халифате. Конечно, интерпретации этих хадисов, как и почти любой канонический религиозный источник, могут использовать в своих целях те или иные сообщества и секты, включая насильственные джихадистские группировки. Но сама по себе вера в преимущества исламской модели общества или будущий халифат – элемент традиционного вероучения. Другой вопрос, как используются эти идеи в практической деятельности тех или иных сообществ. Что касается «Хизб ут-Тахрир», которую вы, вероятно, имели в виду, это, безусловно, религиозно-политическая организация, и она о себе заявляет именно как о политической организации, даже партии. У нее фиксированное членство, самостоятельная, детально разработанная концепция, организационные документы, она ведет активную политическую и пропагандистскую деятельность. В Казахстане и Кыргызстане «Хизб ут-Тахрир» запрещена как «экстремистская», в России ее, на мой взгляд, совершенно необоснованно, оценивают как «террористическую». - Можно увидеть логику, кого чаще арестовывают в рамках дел об экстремизме, а кого нет? - Есть группы повышенного риска (этнические и другие), бывают временные кампании (например, после громких терактов), кроме того, внутри отдельных стран есть явно ощутимая региональная специфика. В принципе рядовой гражданин может «попасть в оборот» просто из-за знакомства с тем или иным лицом. В ноябре я был на конференции в Бишкеке, где один из экспертов демонстрировал на экране таблицы. Пока ведущий объяснял местным журналистам, что не стоит писать об этнической принадлежности обвиняемых в связях с ИГ, на экране можно было прочесть, что 98% граждан Кыргызстана в соответствующих списках спецслужб принадлежат к одной этнической группе. - Узбеки? - Да. В последние годы почти во всех странах Центральной Азии, как и в России, были созданы специальные подразделения, для которых борьба с экстремизмом является главной целью, и число раскрытых преступлений и посаженных радикалов – это показатели их работы, отчетность. Как только эти подразделения появились – сразу многократно увеличилось число обнаруженных фактов «экстремизма». И число арестованных за «экстремизм». При том, что, как мы уже говорили, понятие «экстремизм» является недостаточно четким в правовом плане. Совсем недавно в России суд одного городка запретил как «экстремистские» три аналитические интернет-статьи об ИГ, написанные абсолютно без симпатии к этой структуре. Теперь переслать ссылку на них коллеге – уже правонарушение, подпадающее под… - То есть правил безопасной жизни нет? - 100-процентной гарантии вам никто не даст. В России повышенные риски существуют для определенных этнических сообществ или для русских, принявших ислам. ФСБ «любит» трудовых мигрантов из Центральной Азии: они редко жалуются, обычно готовы все подписать и легче соглашаются на особый порядок. И все довольны: и мигрант рад, что дали срок меньше, чем на родине, и спецслужбы, что без особых усилий раскрыли дело… Впрочем, в последние годы российское законодательство становится все более репрессивным… - А в Узбекистане кто в группе риска? - В последние годы здесь часто формируют большие «сетевые» дела, связанные с трудовыми мигрантами. Например, человек возвращается с заработков на месяц-другой к родственникам, его могут задержать, особенно если есть какая-то предварительная информация, он дает нужные показания, называет два-три десятка имен, часто – других мигрантов, и дальше начинается разработка… - Короткие пофамильные списки политзаключенных и продолжающаяся с советских времен практика «выцарапывания» их у режима. Почему эту торговлю порою выдают за победу, доказательство того, что режим готов сотрудничать с Западом? Двоих освободят, но тысячи-то остаются сидеть? - Спасти жизни даже нескольких человек – это немало. Пусть даже это не стратегический успех… Увы, пока нет возможности добиться системных политических реформ в авторитарных или тоталитарных странах, содержательный диалог о правах человека с их правительствами возможен лишь по ограниченному кругу вопросов. Кстати, хочу напомнить, что в 2003 году, когда у Узбекистана был кратковременный роман с Западом, была освобождена тысяча политзаключенных, большинство из которых попали в тюрьмы по религиозным мотивам. В начале 2004 года приходилось слышать мнения некоторых узбекских коллег, что проблема политзаключенных в Узбекистане через пару лет утратит свою актуальность, и оппозиция уже скоро сможет принять участие в парламентских выборах. Но события уже вскоре пошли по другому сценарию…