Местные наступают. Перельман выглядит в теленовостях так, как Пётр Налич на Евровидении

Уход из жизни Андрея Вознесенского вскрыл то обстоятельство, которое в последнее время многими уже не замечается в аффекте локальных конфликтов и побед. Из нашей повседневности почти исчезло пространство универсальной, общечеловеческой культуры, которую не надо записывать ни в какие партии, не надо снабжать никакими «измами» и которая способна объединять самые разные поколения, социальные слои и профессиональные группы.

Я слегка вздрогнула, увидав директора ГМИИ им. Пушкина Ирину Антонову, восседающую в «Пусть говорят!..» на Первом канале, в студии у Андрея Малахова, который и придуманные семейные дрязги обсуждать готов, и «Евровидение» вести. Но тут же мелькнуло элементарное объяснение — а больше негде. Посидеть и поговорить о великом поэте в прайм-тайм — так, чтоб на всю страну и так, чтобы без недоумения по поводу телевизионных координат – оказалось иначе невозможно.

У нас просто не предусмотрен телеэфир для таких сборищ, где сразу все, и Дмитрий Дибров и Константин Кедров, и не по разные стороны виртуальных баррикад. Ну не в «Давай поженимся!» же собираться и не в «Честном понедельнике». Можно было бы у Познера — если бы не так поздно и не настолько камерный формат. Можно было бы… Нет, больше нигде нельзя, потому что большие вечерние собрания на ТВ являют либо сборники приколов, либо камерные бдения своих среди своих (на «России-К») либо «арену острых дискуссий», ругань, топтание стенка на стенку и обсуждение нерешабельных проблем.

«Пусть говорят!..» с честью провело эфир, посвящённый Вознесенскому. Программа шла взахлёб, будто именно по такому эфиру все на ТВ уже давно истосковались. Оказалось, что фигура Вознесенского, о значимости которой писал в «Частном корреспонденте» Дмитрий Бавильский, способна объединить тех, кого мы привыкли сегодня мыслить культурными антиподами.

Но объединяющих фигур остаётся всё меньше. Новые не воспроизводятся. Хотя настоящим является именно такое искусство, которое сотворяется без предварительных прикидок, какой аудитории и в какой сезон или время суток лучше будет это искусство продавать. Подобный дорыночный и доформатный тип творчества уходит вместе с художниками вроде Вознесенского. Он был не интеллигентским и не народным, не элитарным, но и не массовым, — он просто создавал настоящее искусство для очень разных людей, образовывающих нацию.

Теперь же создают искусство и вообще любой культурный продукт для определённой аудитории. Поэтому принято задаваться вопросом — а на кого именно это рассчитано, для кого именно это будет актуальным? Подразумевается, что для всех сразу точно не будет — не реально. Надо попасть на свою аудиторию, и тогда, есть надежда, через эту аудиторию удастся зацепить ещё и другие аудитории.

«Калифрения» на ночном канале «Городские пижоны» — вполне общедоступное искусство по художественности, и даже довольно-таки массовое по уровню обрисовки проблем бытия. Но локальный, «местный» колорит придаёт неудачнику-писателю Хэнку Муди-Дэвиду Духовны такое обаяние, которое ведёт к вручению «Золотого Глобуса».

Однако что российскому зрителю или австралийскому зрителю какой-то рефлексирующий сочинитель, у которого всегда и со всем проблемы — с творчеством, с сексом, с женой, со случайными любовницами и с неслучайными любовницами, с дочерью, с деньгами, с работой?.. Воспринимать Хэнка Муди как типичного героя современной Америки по меньшей мере наивно. Его сексуальности и неудачливости, пристрастия к богемных тусовкам с кокаином или на худой конец марихуаной, его дурного настроения не распределишь даже по двум сотням писателей, сценаристов, журналистов и безработных. В основном люди по все стороны всех океанов так не живут. А сериал успешно циркулирует по миру.

Видимо, импонирует сочетание недотёпистости героя с его внеморальностью, а внеморальности — с американским происхождением. Кто-то наверняка видит в «Калифрении» обратную сторону Америки, маниакально борящейся с курением. А кто-то и вовсе считает, что беспорядочный секс, наркотики и бесконечный трёп без всякого дела — то ли подлинное лицо Америки, которое она тщательно скрывает, то ли её золотая мечта. Второе, конечно, вернее.

Этот сериал идеально подходит для того, чтобы смотреть и представлять, а как его смотрят в разных странах и в разных социальных группах — в других деревнях. «Калифрения» провоцирует попытки смотреть сериал не только от своего лица, а от лица других, более и менее виртуальных.

Вместе с местными богемно-американскими подробностями персонаж Дэвида Духовны в предельно сниженном виде привносит в XXI век нечто чеховское.

А Чехов — художник универсальный, поэтому и завоевал мировой театр. Иными словами, «Калифрения» возвращается к апробированным классическим моделям. Они кажутся новыми, потому что очень давно забыты не только массовым сериальным жанром.

Хэнк страдает абсолютно так, как обрисовал Чехов, говоря о человеке, который со всеми замучался и с которым тоже все замучались. Перманентная несчастливость, депрессивность, болтливость, поверхностность, ощущение бессмысленности жизни и себя в ней, с благодушной готовность поискать смысла ещё и ещё раз… Из всего этого состоит Хэнк Муди. Успех Дэвида Духовны в данной роли это победа локальной культуры — не заумной, но на любителя — над крутой массовостью «Секретных материалов».

В образе Хэнка есть признание того, что несостоявшийся человек больше похож на реального человека и носителя правды о состоянии мира. Массовая культура таких штук не любит. А местная популярная очень даже уважает.

Однако тем, кто пытается увидеть в герое Дэвида Духовны плейбоя, на что сам Хэнк иногда претендует, ужасно тяжело. Ну какой из Духовны плейбой? Какой секс-символ? Никакой.

Примерно такой же, какой из Петра Налича покоритель «Евровидения». Что он этому «Евровидению» и что оно ему?

Пётр Налич оказался там закономерно непонятым — локальным героем из чужой деревни. Перейдя на английский язык, утратив свои неповторимые российские интонации, выбыв из контекста Билана и Киркорова, Налич утратил половину своего обаяния. В генетической основе его пения — отсылы к бардовской манере закатного советского времени, к великой интеллигентской самодеятельности.

В основе актуальности — демонстративный контраст с раскрученной эстрадой, с её костюмированностью, спецэффектами, глянцем и утратой живого человеческого начала. Ну и что может быть прочитано и расшифровано из всего этого на сцене «Евровидения»? А в России всё это распознаётся и усваивается интуитивно.

Была бы у Петра Налича какая-то универсальная составляющая, упрощающая доступ масс к его оригинальной душе, он был бы понят не только здесь, но и там. И ещё много где, как Хэнк-Духовны, весь построенный на сопротивлении правилам супер-героя, как Налич — на сопротивлении нынешним канонам супер-идола.

Был бы Налич ещё более локальным героем, с ещё более специфическими прибамбасами, он бы остался не понятым и в России. Такое тоже возможно, как показывает случай выдающегося математика Григория Перельмана.

Вместо того, чтобы попытаться проникнуться логикой этого напряжённо мыслящего человека, наше телевидение подаёт его как чудака, почти неадекватную личность и почти люмпена. По многим каналам и по много раз прокрутили одни и те же кадры, где несколько ссутуленный Перельман шествует по улице. В старомодной вязаной шапочке, с клочковатой бородой и отрешённым видом. Идёт себе, не пойми куда и зачем, как будто бомж, — собственно, их обычно так и показывают, бредущими куда-нибудь в чём-нибудь таком, чего нормальные люди уже не надевают.

Григорий Перельман уже стал мифологемой — не великого, а странного человека. Не награждённого премией за свой прорыв в математической науке, а не получившего этой премии. Как можно не хотеть получить миллион в любой валюте? Как можно не сделать из этого трамплина и не нырнуть в медийный мир, где и происходит самое главное? Нет, это выше понимания прежде всего на нашем телевидении.

Так же наши СМИ отмечали нежелание Налича тусоваться по полной программе в Осло и заводить себе полезных друзей. С той только разницей, что в душе Петра Налича в наших СМИ понимали — он же человек искусства.

На Перельмане наше ТВ, возглавляющее СМИ, сломалось. Оно подтвердило, что наука дальше от его понимания и терпения, чем искусство. И что социальный неуспех кажется более простительным и поправимым, чем нежелание участвовать в собственном социальном успехе, который уже объективно состоялся. Перельман-математик принадлежит всему миру, а Перельман-образ остаётся на обочине даже собственной деревни.

Вместе талантливый неудачник Хэнк-Духовны, талантливый и непобедивший на «Евровидении» Налич и талантливый победивший Перельман образуют три варианта, три стадии местной, локальной культуры. Она идёт, она приковывает внимание, она постепенно будет набирать сторонников – и даже недоумевающие будут способствовать её промоушену. Получи Перельман свой миллион по первому свисту, одень он смокинг и скажи все правильные слова с улыбкой, — телевидение его бы через день забыло.