Сверхидея народа и фундаментальное отличие России от США

  Сверхидея – это первопричина оценочных суждений или, если хотите, отправная точка выводов о добре и зле. Оба понятия – субъективны, в природе добра и зла нет, они – в головах людей. Однако люди так устроены, что свои действия мотивируют понятиями «хорошо» и «плохо». То, что «хорошо» в некотором мыслимом абсолюте, люди называют «добром», то, что в этом абсолюте «плохо», – соответственно, «злом».

Каждый, конечно, видит добро и зло через свою собственную призму суждений. Но люди живут группами. А цивилизованные люди – очень большими группами. Для устойчивости и жизнеспособности группы необходимо, чтобы ви́дение добра и зла в её рамках с некоторой точностью совпадало. Именно отсюда вытекает общность оценочных суждений группы. И такая группа через достаточно большой промежуток времени становится народом или нацией.

Суждения имеют первичные, аксиоматические предпосылки. И таких предпосылок весьма небольшое количество. Можно даже сказать, что эта предпосылка одна.

Нет, она не одна на всех и каждого, и даже не одна на всех представителей некоторого народа. Есть и носители других предпосылок. Одна она только в том плане, что группа, ставшая народом, добилась в своём эволюционном развитии единства первичной предпосылки среди подавляющего большинства составляющих её людей.

Сверхидея не обязательно воплощается в жизнь, её суть – мотивация. Чтобы подвигнуть народ на какой-то шаг, воплощение сверхидеи достаточно пообещать. Опыт показывает, что зачастую воплощается совсем не то, что обещали. Так, во имя сверхидеи «свободы», например, зачастую сооружается нечто, самым циничным образом эту свободу попирающее. Сверхидея «веры» выливается в то, что зовущие на бой за веру ещё сильнее погрязают в пороках. И так далее.

Но сверхидея от этого не исчезает. Дело в том, что она – главная предпосылка, усвоенная на подсознательном уровне. Она – главная ценность. Именно с ней соизмеряют все остальные ценности. И если иная ценность понуждает отказаться от главной, другую ценность просто отбрасывают.

Очевидная сверхидея – богатство. Она же и наименее надёжная из всех. Богатство по смыслу – личный, персональный мотиватор. Она хорошо мотивирует индивида, но слабо мотивирует группу, поскольку каждый понимает, что на всех не хватит. Группа начинает цапаться между собой и на протяжённом отрезке времени сверхидея «богатства» приводит к прямо противоположной мотивации. Богатство как сверхидея хороша только для непродолжительных рейдов с целью ограбить соседей. После первого же грабежа солдаты обременяются материальными ценностями и думают уже не о следующем бое, а о том, как бы половчее слинять домой с награбленным. Ну и как бы его не растерять в походах. Поэтому сверхидеей для современных цивилизаций богатство стать не смогло.

Более устойчивый мотиватор – вера. В отличие от богатства, веру не надо делить на всех. Каждый новый верующий не отнимает часть веры у предыдущих. Эта характеристика обеспечила гораздо более высокую прочность сверхидеи.

Другой устойчивый мотиватор – власть. Даже не власть, а властвование. В смысле более высокого положения народа над им покорёнными. Власть как и веру не надо прятать от сотоварищей во время походов, с ними нет смысла бежать в тыл, поэтому следующая крепость для солдата ничем не хуже предыдущей. Она всё такая же цель в пути к своей сверхцели – отстаивании своей веры или власти.

При всей устойчивости данных двух сверхидей не стали перманентными и они. Слишком очевидны были вызываемые путём к сверхидее противоречия. Вера требовала истребления другой веры же. Власть вызывала лишение другой группы людей власти же. В качестве универсальной сверхидеи для всех вера и власть не подходили, поскольку подразумевали наличие покоряющего и покорённого. Однако вспышки этих сверхидей мы продолжаем наблюдать и в двадцать первом веке – как локальные, временные сверхидеи вера с властью ничем не хуже богатства.

Во истину, наиболее замечательные сверхидеи, открытые цивилизацией за тысячелетия её существования – это свобода и справедливость. Они обе допускают распространения на всех и вся. Они обе универсальны, хоть и подразумевают некоторый произвол в толковании. Можно ведь себе помыслить компромиссную справедливость и баланс свобод, но нельзя усреднённую веру или усреднённую власть – первое искажает самый смысл веры, второе же устраняет само себя как таковое. Вера, она на то и вера, что её догматы – непоколебимая истина. Власть, поделённая на всех – уже не власть одного над другим. Не то самое властвование одного народа над всеми, которое вдохновляло французскую нацию во главе с Наполеоном и германскую во главе с Гитлером.

По этой причине в качестве сверхидей для могучих держав выжили две. Свобода и справедливость.

Как легко догадаться, обобщённый Запад, который в рассуждениях будут представлять США, выбрал сверхидею свободы. Россия же (и её высшая точка взлёта – СССР) склонилась в сторону справедливости.

Можно спросить, а почему сверхидея – обязательно одна? Почему нельзя постановить, что обе сверхдержавы выбрали и то и то, но видели идеалы воплощения этих сверхидей в разных реализациях?

Отвечу. Свобода и справедливость конкурируют друг с другом за место первопричины суждений. В целом ряде случаев одно исключает другое и наоборот. Взглянуть, например, как на интуитивном уровне видят справедливость граждане США и России.

Американец интуитивно считает справедливой такую сделку, о которой сумели договориться два совершенно свободных индивида. «Справедливости» как таковой нет. Справедливость возникает только в каждом конкретном акте переговоров – не важно, обмен ли это материальными ценностями или чем-то ещё. Результат взаимодействия свободных людей – справедливость и есть.

Русскому же видится... нет, даже чувствуется наличие единственной, объективной справедливости в каждой сделке. Только один вариант сделки из всего множества подобных справедлив. Даже если стороны по разному оценивают «точку справедивости», по их ощущениям она – одна. И цель переговоров состоит в том, чтобы найти эту единственную точку. Свобода или несвобода же – лишь инструменты, призванные облегчить поиск. Именно по этой причине решение вопросов в русских общинах зачастую шло вплоть до убеждения последнего несогласного. Цель, не сделать так, как считает большинство, а найти точку справедливости, с которой согласятся все.

Из последних двух абзацев видно различие двух подходов. В первом отправной точкой действительно является свобода. И справедливость определяется через неё. Во втором – справедливость с самого начала первична.

Более того, если рассмотреть теперь свободу как идею, то и тут будет расхождение. Для американца свобода – самоценность. Её изъятие, соответственно, сродни краже самого дорогого. Для русского само суждение о свободе отталкивается от справедливости. Если кого-то посадили за анекдот, то реакция русского – «это несправедливо». Он не говорит «это против свободы», нет, главное, что «несправедливо», свобода – второстепенна.

Если завтра законодательно запретят ковыряться отвёрткой в носу, то большинство русских просто пожмёт плечами – никто ведь и не собирался. Для западного же человека сам факт запрета, особенно такого бессмысленного – против его сверхидеи. Он уже проблема. Он – элемент попирания свободы. Повод для беспокойства и даже для борьбы.

На этой же схеме основано отношение к законам. Да, свобода имеет некоторую структурную проблему – нельзя сделать её безграничной для всех. Рост количества свобод для одного всё-таки означает некоторое их уменьшение для остальных. Например, если некто свободен купить землю в собственность, то другой не свободен ходить по этой земле. Из-за этого, как ни крути, возникают противоречия. Которые разрешаются путём принятия и исполнения законов.

И вот тут снова обнаруживается разница в отношениях. Для американца закон – это по факту ограничение свободы. То есть, нечто, противоречащее сверхидее. Есть определённое количество разрешительных законов, однако большинство всё-таки запретительные. Американец понимает, что закон – вынужденная мера. Что без него никак, поэтому закон принимает к исполнению. Но противоречие от этого не исчезает. Ведь в установлении большинства законов лично он не участвовал. Не было свободной сделки – закон в таком случае по определению ему навязали. Проблема. Как решить? А вот так: сделка была, когда он, американец выбирал ту власть, которая законы примает. И, соответственно, эти законы – косвенный результат его выбора. Если не угадал он с представителем – что ж, сам виноват, никто его голосовать именно за этого кандидата не заставлял. Выиграл не тот, за кого он голосовал? Что ж, оказался слабейшим в сделке, не сумел извлечь выгоду. Примерно в таком духе. Закон – всё равно результат сделки с его участием. Просто он был недостаточно силён, чтобы сделать так, как он считает нужным.

Из-за этого проистекает отношение к закону, выраженное фразой: «закон суров, но это закон». Одно время было принято иронизировать по поводу того, что русские никак не хотят принять эту пословицу как руководство к действиям. Дескать, неуважение к закону – это у русских в крови.

Оно верно и неверно в одном флаконе. Оно действительно в крови – в подсознании, в сверхидее. Но не само неуважение, а неприятие описанной двумя абзацами выше логики рассуждений. Закон для русского человека – это формулировка справедливости. Говорят, что на Западе разрешено всё, что не запрещено. Это так. А в России, говорят, всё наоборот. Нет, оно не наоборот. Оно просто не так. Запрещено не то, что не разрешено. Запрещено то, что несправедливо, а разрешено то, что справедливо. Разрешения и запрещения в законах – суть описания некоторых наиболее распространённых правильных и неправильных вариантов поведения.

Если любая схема, выглядящая сколь угодно свободной, привела к появлению несправедливого закона, то этот закон не должен существовать. Закон не есть сделка, это – другое. Если в западном сознании цель судьи – трактовать принятые законы и вывести на их основании справедливость, то в русском сознании справедливость определена вне законов. Законы – лишь её формулировка. Цель судьи не вывести справедливость, а её сформулировать. Вычислить он должен только расклад ситуации, а справедливый вывод по этому раскладу существует за пределами суда и за пределами законов. Закон не всегда прав. Он прав только тогда, когда соответствует представлениям о справедливости.

Но как же такое может быть, что справедливость у всех своя, но справедливое решение всё равно существует? Да вот так и может: личное представление о справедливости есть некоторое приближение представлений о справедливости всего народа. Ровно так же, как в западной традиции личное представление о балансе свобод есть некоторое приближение «идеального» их баланса. Тут присутствует неопределённость, но нет противоречия.

Однако отправная точка суждений, сверхидея во многом определяет менталитет наций. Действия людей и их оценки имеют фундаментально разные обоснования. В частном случае взгляды наций на явление могут совпасть, но в общем случае такое не гарантировано. Это, кстати, можно пронаблюдать даже по языкам, на которых народы говорят.

Так, например, в английском нет слова, соответствующего по своей смысловой и эмоциональной нагрузке русскому слову «справедливость». Английский предлагает три близких варианта – «justice», «fairness» и «truth». Все они хоть и близки к «справедливости» по смыслу, однако имеют заметные отличия.

«Justice» – это по совместительству «правосудие». То есть, справедливость в юридическом смысле – следование закону и право судиться беспристрастным судом.

«Fairness» – это честность, чистота, следование правилам игры. Иными словами, честное выполнение своих обязательств.

«Truth» – это правда, истина. Конечно, можно было бы предположить, что наша «справедливость» это тоже «правда» или «истина», однако слово «truth» имеет другой оттенок. Оно употребляется в контекстах вроде «он честно рассказал, как всё было», «мне открылась Высшая Истина, я понял, как оно всё на самом деле», «

То есть, в совокупности эти три слова частично перекрывают смысловое поле слова «справедливость», однако перекрывают не целиком и не несут всех тех оттенков, на которых базируется наша сверхидея.

В отместку за такое, русское слово «свобода» не в состоянии перекрыть английские «liberty», «independence» и «freedom». В частности потому, что наше «свобода» не содержит в себе никаких указаний на то, что имеется в виду ещё и «право». Не только «свобода от оков», но и «неотъемлемое право сбросить оковы». По смыслу наше слово – нечто среднее между «independence» и «freedom». А калькированное со смыслового поля «liberties» – «свободы» – до сих пор на русский слух воспринимается весьма странно. По нашему интуитивному мнению свобода, она одна, множественное её число для нас интуитивно непонятно. Хотя, конечно, в общем и целом понятно, о чём идёт речь.

Всё это говорит о том, что сверхидеи наций настолько прочно вошли в их жизнь, что отразились даже на языке. Чего уж тут говорить про риторику? Да, Советский Союз тоже часто употреблял слово «свобода» в своей пропаганде. Красная армия именно освобождала Европу. СССР помогал колониям Запада именно освободиться от гнёта. Но всё это говорилось не в контексте самоценности свободы, а в контексте установления справедливости. Как мы помним, одной из высших точек в советской идеологии было всепланетное, единое государство. Даже не государство, а общий дом для народов. Где все равны и все живут в мире и дружбе. Отсюда понятно, что фигурировавшее в риторике «освобождение» не подразумевает «любыми силами отделиться от». Оно – устранение несправедливости. Не то плохо, что Индия входит в состав Британской империи, а то плохо, что индийский народ угнетают. Не то плохо, что труд несвободен – плохо, что результаты труда делятся несправедливо. И так далее.

Если сравнить это с американской риторикой, то слово «свобода» там фигурирует практически всегда. Причём, фигурирует именно в контексте самоценной «свободы». Никто не скажет «мы пришли в Ирак устанавливать справедливость». Нет, справедливость не выглядит достойной целью. Хотя бы потому, что её просто нет, пока нет свободной сделки. Поэтому сначала надо установить свободу, а уже потом свободные граждане вычислят, что такое справедливость. Конечно, и свободу народу Ирака никто давать не собирался, но для оправдания собственных действий перед своим народом и перед всем остальным миром использовалось именно то, что выступает сверхидеей.

Однако не все в мире, как уже говорилось, своей сверхидеей видят именно свободу. Поэтому в ряде стран риторика США вызывала бурю протеста. Для того, для кого свобода не самоценность, немыслимо оправдание убийств и разрушений посредством дарованной свободы. Для США же немыслимо, как такое не может быть оправданием.

Это противоречие стало фундаментальным между целыми цивилизациями. Оказалось, что никаким способом нельзя убедить цивилизацию встроиться в систему, основанную на одной сверхидее, если у данной цивилизация сверхидея другая. По этой причине Западный мир видел в России и СССР не просто врага, а врага фундаметального. Такого, какого нельзя победить не истребив. Именно из-за этого русских всё время мыслилось не покорить, а уничтожить. Уничтожить сильных носителей иной сверхидеи – сверхидеи, мешающей своим существованием сверхидее свободы.

Сверхидея России, напротив, не позволяла даже самым суровым тиранам рассматривать идеи геноцида иных народов. Истребление народа просто за то, что он следует иной идее, мыслится несправедливым. Можно уничтожить его правительство и насадить своё, можно аннексировать иное государство, но нельзя уничтожать народ. Более того, покорённый народ автоматически становится равноправным со всеми остальными, пусть даже перед этим понеся наказание или искупив свою вину. Это – справедливо. Иного носитель сверхидеи справедливости не примет.

В этом плане свобода куда как более гибкая сверхидея. Конечно, покорённый (а, тем более, истреблённый) народ теряет свою свободу. Однако всегда можно сказать, что это сделано ради того, чтобы достичь свободы для себя. Тем более, если истреблённый народ был противником свободы как самоценности и сверхидеи.

Истребить СССР физически, как мы знаем, не удалось. Последний поход окончился поражением Германии с её сателлитами и усилением СССР. Поэтому последней надеждой стала атака на сверхидею. На стержень нации. На её главный мотиватор. Каким образом? Активной пропагандой иных сверхидей.

Причём, нельзя было просто заменить чужую сверхидею на свою. Это – процесс долгий и очень опасный. Старая сверхидея в мгновение ока может вернуться назад. Ведь новая сверхидея не отбирает стержень, она его заменяет. А для победы стержень надо устранить целиком и полностью. Хотя бы на время. По этой причине на уже ставших слегка инфантильными советских граждан обрушился поток альтернативных отправных точек мышления. Свобода... да, свобода – это приманка. Для наиболее активных, которые польстятся на якобы более успешную и правильную сверхидею. Пусть они используют «свободу» как таран для «справедливости». Но именно как таран, не как новую сверхидею – поскольку иных виртуальных опор тоже изрядно.

Ты хочешь повышения уровня жизни? Конкурентоспособность твоя опора. Ты всё ещё сохранил ответственность? Ну так давай, «взращивай свой сад». Надейся, что если вдруг все начнут поступать так же, то вся страна будет садом. Но они не начнут. Поскольку, если тебе нужен смысл жизни – обопрись на веру. Хочешь власти – стремись к высоким постам. Живи в своё удовольствие. Развивай себя, но не трогай других. Будь ради семьи. Ради твоего хобби. Ради красивого платья и нового автомобиля. Тебе предоставляется сотня личных сверхидеек и вдобавок право выбирать между ними. Чтобы только не было ни одной общей. Одной на всех. Стержня нации. Чтобы суждения о добре и зле ни в коем случае не сошлись воедино.

В такой ситуации народ погружается в продолжительную апатию и теряет всякую волю к жизни. Кажущееся богатство выбора при отсутствии общей сверхидеи создаёт иллюзию разнообразия, но оставляет жизнь пустой. О чём можно судить, если любое мнение субъективно? К чему можно призывать, если любая идея – только твоя личная? Что в конце концов можно написать на знамёнах?

«Наша общая цель – не иметь никакой общей цели» – вот что.

Одно только вселяет надежду: одержав победу наши враги расслабились. Однако целиком и полностью сверхидею справедливости им изжить не удалось. Всё равно граждане продолжают в капиталистических магазинах задавать некапитиалистический вопрос «почему так дорого?», искренне отвергая тезис «цена – результат сделки». Учителя работают за нищенскую зарплату потому что «учить детей – это справедливо». Законы всё равно оцениваются не как результат деятельности народных избранников, а как проекция справедливости на страницу бумаги. Именно поэтому всё также абсурдность законов компенсируется их неисполнением.

Сверхидея справедливости не исчезла, она затаилась. Нам надо снова её пробудить. Раньше, чем нас уничтожат.