МКАД — отечественная версия особого пути, заключающегося в движении по кругу

Нынешняя политическая власть не испытывает никакой нужды в советском символическом ресурсе для обоснования собственных интересов. Он ей чужд и риторически, и по сути; то немногое, что она унаследовала от предыдущего реформаторского поколения демократов, помимо избирательного уважения к частной собственности, так это почти бессознательную внутреннюю неприязнь к советскому прошлому.

Маркс, цитируя Гегеля, писал, что история повторяется дважды. Кажется, это не предел. Хотя и в самой этой формуле содержится некоторая неряшливая неточность в словоупотреблении. Если повторяется дважды — значит происходит-то трижды: то есть и трагедия, и фарс в равной степени могут рассматриваться как повторы какого-то изначального события. Впрочем, бог с ней, с этой софистикой.

Речь о том, что само драматическое напряжение между различными событиями и эпохами может быть снято в рамках такой модели истории, где разница между повторами будет отсутствовать, а сам повтор — составлять единственный смысл исторического движения. При этом различные модусы истории — трагедия, роман, лиро-эпическая поэма, пародия на них — могут становиться мирно сосуществующими ингредиентами, вяло побулькивающими в общей кастрюле, вроде советско-общепитовского компота из сухофруктов, в котором установить, из чего изначально состояли эти «сухофрукты» не представлялось возможным (да и не было нужды). Возникающий в результате историко-патриотический сериал фарсом не является (так его оценивает только малая часть либеральной интеллигенции). Смысл фарса в сознательном снижении трагедии. Смысл современного исторического сериала — в сознательном стирании разницы между трагедией и фарсом, иными словами, в старательном преодолении какого-либо смысла.

Пережив серию потрясений, Россия встаёт с колен и энергично зализывает раны. Наиболее успешно этот процесс протекает в символической сфере исторических разрывов и их культурного преодоления. Во второй половине 1980-х массовое возвращение пережили Серебряный век и русский религиозный ренессанс. Потом вместе с Солженицыным на родину державно вплыла Российская империя. В 2005-м настало время снова вспомнить о великой победе.

В последние годы внимание привлекает реставрация памятников, связанных с ранней советской историей и эпохой «высокого сталинизма». При желании и без особого труда за отдельными возвращениями можно увидеть определённую тенденцию. «Рабочий и колхозница» Мухиной; памятник Ленину у Финляндского вокзала в Петербурге; монументальный декор станции метро «Курская» со строкой из советского гимна «нас вырастил Сталин на верность народу»; дискуссия вокруг плакатов с фотографиями Сталина, которые предполагалось нести во время приближающегося парада 9 мая, и многое другое, вплоть до нового фильма Никиты Михалкова, где все герои, казалось бы, погибшие в первой серии, ради спасения страны вернулись во второй, поправ смерть, а заодно и не слишком суровые законы художественного правдоподобия.

Многие обеспокоены. Существует устойчивая позиция, вписывающая возвращение отдельных советских символов в более широкие общественно-политические процессы и трактующая его как знак идеологической реставрации. «Советское» прочитывается как собирательный синоним тоталитаризма (или, по крайней мере, авторитаризма), милитаристского патриотизма, имперских амбиций, ущемления гражданских прав, свобод, личной инициативы и т.д. Соответственно, частичное возвращение советской символики прочитывается как дополнительная легитимация идущих сейчас в России процессов.

Не подвергая сомнению наличие самих процессов, я не вижу в их специфике никакой идеологической связи с советским прошлым. Нынешняя политическая власть не испытывает никакой нужды в советском символическом ресурсе для обоснования собственных интересов. Он ей чужд и риторически, и по сути; то немногое, что она унаследовала от предыдущего реформаторского поколения демократов, помимо избирательного уважения к частной собственности, так это почти бессознательную внутреннюю неприязнь к советскому прошлому. Потенциальные неудобства, связанные с действительной реактуализацией советского проекта, не компенсируются в глазах власти даже лёгкой возможностью привлечения на свою сторону пожилого электората (удельный вес которого к тому же всё более сокращается). Единственный момент — победа в Великой Отечественной войне. Но она описывается не как победа советской власти, а как победа советского/русского/нашего народа и никоим образом не выступает в качестве средства реабилитации или тем более возвеличивания советского как такового. Квартиры для переживших 65 лет мирной жизни ветеранов оказываются менее затратным способом обращения с прошлым, чем признание того, что первые 45 из них имели какой-либо смысл, помимо победы в войне.

В действительности все эти «возвращения» реставрацией советского не являются. Перед нами последовательно проводимая государством политика нормализации российской истории. Её принципы просты и общеизвестны: национальная культура важнее политической истории, а этос служения отечеству выше идеологических разногласий. Иными словами, история равняется национальной традиции, а офицеры бывшими не бывают. В рамках такого путеводного нарратива нет принципиальных различий между Столыпиным и Сталиным (эффективные менеджеры), Николаем II и Солженицыным (национальные мученики), Александром Невским и Георгием Жуковым (победители немцев) или, наконец, Юрием Долгоруким и Юрием Лужковым (основатели Москвы).

Такой тип истории нуждается в сериях эквивалентностей. Парадигматические соответствия позволяют ей преодолевать синтагматические разрывы. Такой истории необходимы живые цепочки, которые на персональном или событийном уровне организовывали бы растянувшийся на тысячелетие караван.

Труднопроходимость российских дорог можно сравнить только с труднопроживаемостью русской истории. Итог неутешителен: караван устал, матчасть устарела или растащена по окрестным селениям, мужики разбрелись, что везли, установить уже практически невозможно. Осталась только часть погонщиков, судорожно пытающаяся переписать оставшееся достояние и составить списки потерь. Последние налицо. Тучные тылы отстали при переправе через Днепр, а наконец догнав и модернизировавшись, оказались чужими и заявили о своей самостийности, не только проведя новые политические границы, но и поставив под сомнение право собственности на первые 500 лет национальной истории. Чернозёмные обозы, неоднократно переходя из рук в руки, опустошаясь и чужими, и своими, пережили золотой век помещичьего просвещения и застряли на полпути, зацепившись покосившимися колоннадами дворянских усадеб за рубеж XIX и XX веков. Цивилизационно продвинутый авангард, оторвавшись от растянувшейся на марше армии, так и не догнал противника, оказался не столь уж продвинутым, частично переметнулся к западным соседям, частично перековал прогресс на духовность, — в общем, перестал играть руководящую роль во всех её смыслах.

Как всегда, «за нами» осталась только Москва. Естественно, не как конкретный город, и даже не как столица России, а как символ «собирания русских земель». Довольно быстро стало понятно, что создания единого административного и правового пространства для такого собирания не достаточно. Нужны инфраструктура (российские дороги) и история (русский путь). Современная нормализация истории и есть культурный аналог развернувшемуся в последние годы дорожному строительству со всей спецификой современного строительства в России. Официальные шаги, предпринимаемые в области национальной истории (от новых школьных учебников и новых государственных праздников до реставрации знаковых советских памятников и передачи Церкви бывших монастырей, на территории которых располагаются музеи), — и есть не что иное, как реализация программы строительства её магистрального пути, который должен быть одновременно свой (то есть национальный) и современный (то есть не хуже, чем у других). Более того, этот путь должен быть одновременно и прямым (преодолевающим разрывы и закатывающим в асфальт встреченные препятствия) и не иметь отчётливые перспективы (неприятные вопросы «куда?» и «откуда?» должны сниматься укачивающим ощущением преемственности и поступательности движения).

Возникающую на наших глазах модель национальной истории можно сравнить с Московской кольцевой автодорогой, цель которой — соединять и не пропускать, ускорять и ограничивать, перемещать и проводить границы, быть родной и ненавистной одновременно. Помимо непредсказуемой скорости передвижения в обоих случаях возникает успокаивающе однообразный пейзаж и ощущение центростремительной силы, возникающее, несмотря на то, что физически возможным (в случае МКАД) является и обратное, центробежное движение. В любом случае перед нами структура, замыкающая в одно целое, по крайней мере, всё европейское пространство страны, а метафорически — и всё пространство её истории, от Киевского шоссе до Ленинградского. В этом смысле третьим Римом Москва стала не в XVI веке при монахе Филофее, а только после строительства МКАД. Это МКАД русской истории (инфернальное созвучие первоначально не предполагалось, но хотя стилистически мне и не близкое, само по себе оно не абсолютно лишено смысла): откуда бы ни въезжал, попадаешь в замкнутый контур кольца и здесь уж — у кого сильнее нервы, мощнее мотор и круче номера. Ты в Москве, и отступать некуда. Можно только вперёд и по кругу. Вливающиеся во МКАД шоссе отмечают векторы, приливы и отливы миграций, влияний и экспансий. Вдоль дороги — верстовые столбы Московской кольцевой: купола с крестами, перемежающиеся пирамидами со звёздами, и билборды с «человечком Мишлен», перекрываемые растяжками с фигурами детей и ветеранов.

Административные инициативы позволяют умножать количество аналогий. Движение на дорогах — тем более, если это особый путь — требует проверок и инспектирования. С 15 мая 2009 года на московской кольцевой русской истории действует своя ГИБДД — «Комиссия по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России» (сокр. КПП).

Окончательно переходя на уровень этой историографической метафоры, можно сказать, что МКАД — это и есть отечественная версия особого пути, заключающегося в движении по кругу на всё большей скорости. Парадокс заключается в том, что этот особый путь одновременно является и домашней версией объявленного конца истории, наступившего, согласно мнению американских коллег, после того, как потерпел поражение наш предыдущий особый путь. Теперь мы вышли из положения, сделав из конца истории особый национальный путь. И когда школьники перестанут знать, что было раньше: Курская дуга или Куликовская битва, этот путь будет окончательно проложен.