ОЛЕГ ГРИГОРЬЕВ

                  ОЛЕГ ГРИГОРЬЕВ

              6 декабря 1943 - 30 апреля 1992

           Когда умирает поэт, современники с мистическим страхом и тайным сладострастием перечитывают его стихи, ищут предзнаменования, а то и точные описания предчувствуемой смерти. Ищут и находят даже в строках, которые при жизни автора смешили до слез. И оказывается, что ничего смешного-то и не было, а была невыносимая легкость такого хрупкого бытия.

Стою и внимаю с ужасом:

В какую оргию втянут я.

Ведьмы терзают меня и кружатся,

Открылась рана полузатянутая.

Надо бы рану перевязать

И «Скорую помощь» вызвать.

Кончили ведьмы меня терзать,

Принялись кровь зализывать.

            Так все и получилось в реальности, в ночь на 1 мая, Вальпургиеву ночь ведьминского шабаша. В мастерской на Пушкинской улице, на очередном застолье, открылось желудочное кровотечение. «Скорую» вызвали, но даже врачи в больнице помочь не успели.

            В Петербурге умер поэт и художник Олег Григорьев.

Смерть прекрасна и так же легка,

Как вылет из куколки мотылька.

         Олегу Григорьеву было 48 лет, и по возрасту он вроде бы успевал в «шестидесятники», но на самом деле существовал, как существует Алексей Хвостенко, вне любого поколения. И любили его все, независимо от возраста. Любили другие «шестидесятники» за то, чего не хватало им самим: легкости, беззаботности, детскости, отрешенности от поколенческих разборок. Любили и считали своим, иллюстрировали его стихи художники-«митьки».

           Григорьев, конечно же, был настоящим митьком, который никого не хочет победить, всегда страдает, но на жизнь не в обиде.

Крест свой один не сдержал бы я,

Нести помогают пинками друзья.

Ходить же по водам и по небесам

— И то и другое умею я сам.

         Его любили и считали учителем панки и рокеры 80-х, которым был близок знаменитый черный юмор Григорьева, адекватный панк лозунгу «ноу фьюча», «никакого будущего».

Девочка красивая

В кустах лежит нагой.

Другой бы изнасиловал,

А я лишь пнул ногой.

         Его любили советские дети, выросшие и растущие на его стихах, хотя за 25 лет вышли только три книжечки поэта: «Чудаки» (1971), «Витамин роста» (1980, эту книгу Сергей Михалков объявил для детей «вредной») и «Говорящий ворон» (1989).

Вы, наверное, все помните:

— Яму копал?

— Копал.

— В яму упал?

— Упал.

— В яме сидишь?

— Сижу…

           И, как ни напыщенно звучат эти слова, Олега Григорьева, не догадываясь о том, любил советский народ. Его четверостишия гуляли по школам и казармам, институтам и заводам как анонимные фольклорные произведения.

Я спросил электрика Петрова:

Для чего ты намотал на шею провод?

Петров мне ничего не отвечает,

Висит и только ботами качает.

            Чернушные строки о повесившемся электрике стали такой же эмблемой подпольного кинизма зрелого застоя, как и проза Венички Ерофеева, «Максим и Федор» Владимира Шинкарева или рок-миннезанг Майка Науменко.

Умер Веничка, умер Майк, умер Олег Григорьев.

            В 1960-м его выгнали из Средней Художественной школы, как выгнали оттуда за «формализм» и неуспеваемость многих талантливейших художников от Александра Арефьева до Геннадия Сотникова. В начале 1970-х Григорьева посадили в первый раз, на два с половиной года отправив «на химию».

С бритой головою,

В форме полосатой

Коммунизм я строю

Ломом и лопатой.

          В конце 1989-го, в разгар перестройки его посадили снова, обвинив в нападении на участкового. Надо было видеть рядом здоровенного милиционера, поспешившего зафиксировать у врача следы ногтей на щеке, и низенького, тщедушного, больного Григорьева.

        После полугодового заключения в «Крестах», выставки митьков «Сто картин в защиту Олега Григорьева», после сбора подписей среди деятелей культуры и условного приговора он оказался на свободе, и дай Бог, чтобы это был последний в России суд над поэтом.

            За что сажали? За неприспособленность к полицейско-коммунальному быту, за нестандартность и свободу, что на официальном языке именовалось злостным хулиганством.

Разбил в туалете сосуд

— Соседи подали в суд.

Справа винтовка, слева винтовка,

Я себя чувствую как-то неловко.

             А пресловутое столкновение с участковым Григорьев тоже описал заранее, словно знал наперед все свое будущее от похмельных мелочей до страшного конца.

Ем я восточные сласти,

Сижу на лавке, пью кефир.

Подошел представитель власти,

Вынул антенну, вышел в эфир.

— Сидоров, Сидоров, — я Бровкин,

Подъезжайте к Садовой, семь.

Тут алкоголик с поллитровкой;

Скоро вырубится совсем.

Я встал и бутылкой кефира

Отрубил его от эфира.

            Киник, дзэн-буддист или мудрый пьяница — неважно, как называть его. Он создал свой жанр афористичного, парадоксального, псевдонаивногостихотворения, восходящего и к частушке, и к хокку.

Окошко, стол, скамья, костыль.

Селедка, хлеб, стакан, бутыль.

            Если верить стихам, он не боялся смерти, беседовал с ней и вглядывался в нее с интересом босоногого философа.

Залез на столб я смоляной

Со страшным знаком смерти…

Коснулся проводов рукой…

И ничего, поверьте!

         Он писал вроде бы о пустяках, о застолье, об ушедшей жене, об участковом, о соседях, высыпавших в чужой суп пачку соли. Но в кухню Григорьева залетал гений, которого он ловил сачком и отрывал крылышки:

«Теперь мы с гением братья».

          А у веселых человечков оказывалась содранной кожа.

В окне стоит человечек

И от боли корчит рожу.

А может, за ним другой человечек

Снимает с этого кожу.

               Его стихотворения настолько самодостаточны, что все рассуждения просто неуместны. В самом деле,

Жили мы тесным кругом.

Стоя на двух ногах,

То, что хотели сказать друг другу,

Было выколото на руках.

Так и стихи Олега Григорьева — не сонеты и не хокку, а татуировки на теле времени, граффити на заборе. Да будет земля ему пухом.