Стамбул — город вопросов

2 декабря 2015

Егор Холмогоров, публицист

В ближайшие годы, а может, и десятилетия, нам не видать Стамбул как своих ушей, то есть иначе, чем на старых фотографиях и в причудливой матрице воспоминаний. У меня это не вызывает жалости — я видел Стамбул достаточно и, если возвращаться, предпочел бы возвратиться в Константинополь, хотя это ничуть не более вероятно при моей жизни, чем при жизни наших великих предшественников.

На глазах Константина Леонтьева и Николая Данилевского русское оружие приблизилось к городу до ближайших предместий, но было отогнано истошными воплями из лондонских пабов: «The Russians shall not have Constantinople!»

Командующий Черноморским флотом адмирал Александр Колчак и командующий особой дивизией ЧФ Александр Свечин (крупнейший русский военный теоретик) должны были решить вековой спор в 1917 году энергичным десантом, но вместо этого на Россию десантировалась революция, и вместо спора о проливах для нас гораздо более актуальным стал спор о том, следует ли называть станции именами цареубийц.

С каждым порывом России к Константинополю он становился Константинополем все в меньшей степени: изгонялось и убивалось греческое, армянское, болгарское православное население, разрушались церкви и исторические памятники, превращенные в гаражи. Боюсь — не сочтите за мрачное пророчество, — что если однажды православный царь войдет в Константинополь, то к тому моменту все византийское в нем уже будет помножено на ноль, и даже крест на Святую Софию придется устанавливать, предварительно эту Софию подняв из руин.

Турки чрезвычайно не любят все, что напоминает о Византии. Богатая страна ухитряется содержать большинство перворазрядных памятников древности в состоянии скотного двора. В знаменитом приморском дворце Буколеон, по стенам которого однажды подняли корзину с полководцем Иоанном Цимисхием, дабы он убил своего предшественника Никифора Фоку и стал императором, теперь разит бомжами. Впрочем, части дворца это уже не важно: она была снесена в 1873 году при строительстве железной дороги — той самой, по которой в «прекрасную эпоху» проходил Восточный экспресс.

Регулярно турецкие экстремисты — националистические и религиозные — требуют снести стены Феодосия, окружавшие Константинополь, — якобы они мешают развиваться Стамбулу. И, судя по тому, как идет дело сейчас, однажды их требования (как и требования превратить Святую Софию снова в мечеть) могут быть услышаны.

Район, в котором находятся стены, северо-запад Стамбула, — самый депрессивный во всем городе. Здесь живут anadolu people — или, по нашему, лимитчики. Вчерашние крестьяне, перебравшиеся в большой город, чтобы заработать на кусок хлеба, и преданно поддерживающие своего кумира Эрдогана. С каждым годом в этих районах все меньше не закутанных до бровей женщин, давно уже негде выпить ракии — избранные в местные советы эрдогановцы запрещают алкоголь на территории округов, и уж точно нет никакого европеизированного гламура — ощущаешь себя на периферии периферий.

Золотые ворота Константинополя, те самые, к которым по легенде прибивал свой щит князь Олег, теперь утопают в маленьких огородах — к ним практически невозможно пройти. Но когда ты вступаешь сквозь узкую калитку, над которой все еще вытесан на камне византийский орел, и пробиваешься сквозь не желающую работать охрану, то оказываешься на разоренной территории Семибашенного замка — Едикуле.

Этот замок турки выстроили, использовав византийские ворота, а потом приобрели привычку заточать туда в случае войны русских послов, точно намекая, что теперь уже ни один русский князь до этих ворот не доберется. Не особо им это помогло — большинство войн русским османы проигрывали, пока их не начала поддерживать Англия.

С верхних площадок Золотых ворот и Едикуле открывается великолепный вид на Босфор, Стамбул и… бесчисленное множество турецких флагов. Красный флаг с полумесяцем и звездой развевается над тобой, в 300 метрах от тебя и в бесконечных количествах во все стороны до горизонта. И в количестве, и в размерах национальных символов есть что-то чересчур, что-то слишком, что-то нервно-навязчивое, как желание пометить территорию.

Каждый, кто окажется в Стамбуле, должен убедиться в том, что это турецкая земля, это Турция, здесь живут турки, и не смейте напоминать нам про жалкую Византию, не смейте даже посметь думать, что мы тут не единственные хозяева и живем в захваченном силой чужом доме. «Мы турки! Это все наше! Какое счастье быть турком!»

Фраза о счастье начертана опять же на каждом из бесчисленных бюстов Ататюрка, украшающих Стамбул. В этих словах не столько констатация, сколько, пожалуй, призыв и уговор. Мустафе Кемалю пришлось создавать турецкую нацию из разрозненных мусульманских тюркоговорящих групп, живших в Анатолии — на той территории, которая осталась Турции после Первой мировой войны. Испытывать счастье быть турком приходилось уговаривать, заставлять, принуждать оружием. Принудить удалось не всех. Например, курды с тем, что они турки, так и не согласились.

По большому счету турецкая идентичность была укреплена кровью соседей. Геноцидом армян — турки отбрехиваются от обвинений в этом геноциде. Блистательной победой Кемаля над греками и их последующим изгнанием с побережья Эгейского моря, где они жили последние 3 тысячи лет. Общая вина и общая победа, а также прошедший срок давности — почти 100 лет — сплачивают нацию. Но некоторая натужность турецкой идентичности, так же как и проблематичность ее отношений с территорией, чувствуется до сих пор.

А главное — Турция вошла в противоречие с самой собой. Турецкий национализм по Кемалю имел четкую европеизированную форму, звал к максимально полной интеграции Турции с Европой, предполагал подспудное, но вполне ярко выраженное гонение на ислам. Однако светская европеизированная Турция была лишь парадной витриной горной мусульманской страны, в которой время притормозило, пожалуй, даже сильнее, чем в Египте или Ираке. Анатолийцы долгое время были уверены, что Турцией до сих пор правит султан, а Кемаль — это его визирь, что Османская империя до сих пор существует и владеет половиной мира. И, разумеется, были фанатично преданы своей религии. Когда в Турции завелось некоторое подобие демократии, голосовали анатолийцы преимущественно за партии исламского толка (становившиеся все более радикальными — сначала Демократическая партия Мендереса разрешила строительство мечетей, чтобы нравиться крестьянам, а теперь Партия справедливости и развития Эрдогана готова запретить все, кроме мечетей), тем более что исламисты казались гораздо менее коррумпированными, чем светские политики.

Турецкая армия, наследница Кемаля, сколько могла, сдерживала исламистов, сохраняя верность светским ценностям и трижды устраивая перевороты. Последний раз идейный предшественник Эрдогана — Неджметтин Эрбакан — был смещен с поста премьера в результате ультиматума военных. Но с тех пор как Реджеп Тайип Эрдоган вот уже 13 лет без перерыва находится у власти, он провел серьезную чистку армии от лаицистов (то есть сторонников светского государства), и ему вряд ли что угрожает.

Финальной точкой этой зачистки стало осуждение в 2014 году на пожизненное заключение Кенана Эврена — лидера переворота 1980 года, бывшего до 1989 президентом Турции. С пожизненным, правда, судьи пошутили — Эврену было 95 лет, и через год он умер.

Но урок, что армия не должна спорить с политической властью, турецкие военные усвоили крепко. Поэтому сегодня никто даже не сомневается в том, что удар в спину России был нанесен с ведома и по поручению Эрдогана.

По сути, Эрдоган оказался переоснователем Турецкой Республики, в некотором роде затмившим уже забываемого Ататюрка. Если он благополучно закончит свою карьеру, в чем я, впрочем, теперь сомневаюсь, то его, наверное, прозовут Атаосман или Атамуслим. Вместо светского западничества — религиозный неоосманизм. Стремление вмешиваться в дела всего исламского мира, где Турция по праву преемницы Османской империи выступает как покровительница мусульман. Внутри страны — исламизация, превращающаяся из ползучей в реактивную.

Все стамбульцы, с которыми мне приходилось беседовать, ненавидят Эрдогана. Вместе со своими избирателями-лимитчиками он украл у них их город.

Когда оказываешься в Стамбуле впервые, то всюду ищешь турок в фесках, уютные кафе с коврами и без стульев, где чинные турки попивают настоящий кофе. Ничего подобного не находишь. Сперва вообще не находишь в Стамбуле ничего ориентального и даже немного разочаровываешься. «Настоящее турецкое кафе "Пьер Лоти"», как громко кричат путеводители, оказывается дюжиной белых металлических стульев и столиков в стиле «кафе-мороженое "Ласточка"».

Но постепенно ты втягиваешься в этот реально существующий западнический Стамбул с его свежими соками и магазинами сладостей на каждом углу, с куда-то спешащими мужчинами в белых рубашках и женщинами либо в вольных белых блузках и с распущенными волосами, либо закутанными в хиджабы и длинные светлые плащи. В этом Стамбуле были свой стиль и бесшабашность.

Город был прекрасным, по-своему романтичным мегаполисом на границе Запада и Востока. В нем западный комфорт сочетался с восточной дешевизной и беззаботностью легкой жизни, даже налетом непристойности — когда валяешься с кальяном на коврах в небольшом кафе на улице Султанахмет, меньше всего думаешь об умме, джихаде и намазе. А голос муэдзина с минарета в мечети Ортакёй кажется скорее музыкальным сопровождением жизни, нежели принуждением к верности Пророку. Да и не видно никаких признаков того, что по этому сигналу сотни турок вокруг тебя спешат расстелить коврики, — они продолжают сновать со своими подносами с чаем.

Этот чай в Ортакёе — в крохотных стаканчиках, с маленькими кусочками сахара. Я не знаю, что они делают с ним. Может быть, и ничего, просто атмосфера — крыши, Босфор, мост над Босфором, уютный райончик четырех-пятиэтажных домов в которых вся жизнь кипит на крышах. Ты буквально растворяешься в этом и лишь с трудом выталкиваешь себя в маршрутку, которая везет тебя на площадь Таксим.

Таксим — это средоточие той части Стамбула, которая расположена севернее бухты Золотой Рог. Там стоит смешной памятник двум Ататюркам. С одной стороны Ататюрк, усатый и в папахе, руководит освободительной войной. С другой — он же, бритый и в европейском костюме, ведет Турцию к будущему. В сквере на Таксим любили собираться стамбульские геи — однажды исламским властям это надоело, и они решили сквер закрыть под видом переустройства. Результатом стали несколько дней столкновений с противниками Эрдогана, едва не стоившие ему власти. Видимо, с победой Эрдогана над защитниками «гей-сквера» Турция прошла точку необратимости.

Ни в коем случае, впрочем, не следует думать, что та, прежняя Турция была островом разума, изящных манер и гуманизма. Это было довольно агрессивное государство, о чем напоминает захват Северного Кипра и политика в отношении непокорных курдов. Вспоминаю, как в середине 1990-х Тансу Чиллер, женщина, оказавшаяся в светской Турции на посту премьера, с очаровательной улыбкой сообщала журналистам о курдах: «Мы будем их уничтожать, как диких зверей».

Это было довольно жестокое и грубое государство. В 1978 году оно за это поплатилось, когда вышел фильм Алана Паркера «Полуночный экспресс» об издевательствах над американцем в турецкой тюрьме. Этот фильм обрушил западный туризм в Турцию (а другого тогда не было) на следующие десять лет.

Это темная сторона турецкого характера, внезапная импульсивная кровавая ярость, которая приводит на ум саркастическое замечание Бродского в его «Путешествии в Стамбул»: «рэжу — значит существую». Насколько всеобщим, действительно национальным является это свойство, показывает проза Орхана Памука. Утонченнейший эстет, оппозиционер, критикующий непризнание геноцида армян и жестокости по отношению к курдам, объект ненависти националистов и радикалов. В сознательном гуманизме, развитом чувстве совести и отвращении к насилию у Памука невозможно сомневаться. И вот в «Стамбуле — городе воспоминаний» он описывает годы своей службы в турецкой армии и свои инфантильные мыслительные забавы. Как он сидел в блиндаже и воображал, что сейчас сюда влетает снаряд и отрывает головы его сослуживцам. Богатая пища не только для личного психоаналитика, но и для психоанализа нации.

Несомненно, из каких-то таких темных глубин и вырвалось варварское абсурдное решение атаковать российский самолет. Можно долго искать политические мотивы, но любое здравое размышление показало бы Эрдогану, что это начало вражды на десятилетия и столетия, что не ждущая удара в спину Россия почувствует себя жестоко преданной. Но так же, как раньше с принятием младотурками решения о геноциде армян, «желание рэзать» в итоге возобладало.

Сегодня Евро-Турция исчезает прямо на глазах. Причем замещает ее отнюдь не аромат старого Востока, а кроваво-бензиновая гарь джихада. Эрдогановская Турция сливается с ИГ в одно неразличимое целое, в еще одну попытку воссоздать глобальный Халифат. Но вместе с этим, как ни парадоксально, исчезает сама Турция. Ее неустойчивая и требующая постоянных подчеркиваний идентичность, созданная Ататюрком, размывается.

Уничтожая границу между ИГ и Турцией, Эрдоган уничтожает четкость турецких границ как таковых. Это уже не границы национального государства, а границы квазиимперского образования. А где прибавится, там и убавится. Попытки Эрдогана играть в турецкий национализм и «поддержку туркоманов», в жертву которой якобы были принесены жизни наших военных и добрые отношения с Россией, довольно нелепы — именно потому, что национального в его Турции становится все меньше.

У османской Турции была своя идея, идея многокультурной Империи Востока, но она закончилась с геноцидом армян. Своя идея была у национальной Турции Ататюрка. Собственно, Ататюрк и создал турок и объявил, что Турция — их страна. Эрдоган заявил, что Турция — это ислам. Империей турок стал весь мир, а союзники нашлись в демоническом ИГ. Тем самым Эрдоган поставил на Турции жирный знак вопроса.

В Турции и вокруг нее все меньше прочного, и возвращаются старые вопросы. Конфликт с Россией, ведущий к балансированию на грани войны, заставляет нас вспоминать и о проливах, и о Константинополе, и о Западной Армении, отданной Лениным Турции по Карсскому мирному договору. Спор может зайти так далеко, что возвращение к территориальным условностям национальных государств может потерять всякий смысл.

Так неожиданно в наше политическое сознание возвращается давно и прочно забытый восточный вопрос. Вопрос, который, по словам Данилевского, «не относится к числу разрешимых путем дипломатии».