Профессия – шахидка

Сколько бы ни было ей лет, она испуганная девочка-недокормыш. Загнанное существо, для которого нет биографии, нет «назад», некуда вернуться, нет «вперед», потому что никогда не было ничего похожего на надежду и обещание чего-то на будущее, как его ни называй.

Время для нее почти остановилось: красивых знакомых брали замуж; средних – просто увозили на машине куда-то, а то и уводили за кусты без разговоров, откуда они возвращались не слишком радостно, но все же с чувством, что что-то произошло. Она училась не то чтобы плохо, а просто не понимала самого очевидного и раздражала тех, кто оказывался рядом. То, что написано в Коране, не слишком доходило до нее. По интонации, недовольству старших, она понимала, что она какая-то не такая.

В семье она – не своя, а почти своя. Ничем не отмечена: ни красотой, ни родством, ни умом, ни особыми умениями, – такой не похвастаешь. Что для такой может быть страшнее, чем если прогонят еще дальше, когда она и так без места, на подхвате? И повзрослеть нет шанса, и в детство больше не спрячешься. Могла бы делать что-то, но кто же даст, да и что? Пока никто не придумал, а она даже не знает, как пытаться.

Её ежедневный пейзаж: чужих, которых не ставят ни в грош, кидают в яму, и они выживают на полусогнутых, их вгоняют в «грязнилище» (слова чистилище тут не знают) и держат в этой четверть-жизни лишь для жестокой и злой насмешки, еще пары унижений. Она знает, что это – ответ на глупость и мерзость чужих, покрывшуюся трупной плесенью за прошедшие с тех пор годы. Она слышала, что сила чужих – очень велика. Но сила своих – ближе и очевидней, и свои не знают ни ласки, ни снисхождения к слабости.

Она – тень, скользящая по родным стенам, в коридорчике или у входа. Что-то говорят старшие о мести, кричат и страшно блестят глазами, она делает вид, что понимает. Из этой школы не должны выгнать, она будет цепляться всеми силами за этот последний класс, где ее еще терпят, хотя давно редко смотрят в глаза.

Конечно, остаются сны и радость засыпания, когда тебя отпускает вся накопленная за день тяжесть. Но просыпаться невыносимо, а приходится делать это раньше всех, ведь грязной работы всегда хватает, а когда о тебя брезгливо спотыкаются, не хочется попадаться под ноги.

Взяв с собой вечный испуг, наскребя последнюю наглость давящей в себе визг собачки, она приезжает в большой город и должна затаиться на дне. Она знает, что предстоит умереть, она устала от ветров, пустоты и отчаяния, ей не было и не будет места, но к этому не привыкать. Как во сне она спускается в метро, кругом серая масса людей, глаза лучше не поднимать, к этому она привыкла.

Все вокруг чужие, нутром она знает, что поймай они ее, – это будет жестокое и холодное унижение, они сделают с ней все самое худшее. В этот последний день у нее есть шанс обрести тот единственный, может быть, смысл, который отпущен ей жизнью, получить уважение и минутную память тех, кто, наконец, поймет, зачем она пришла на этот свет, и даже помянет ее по-своему, и это будет для нее высшей лаской.

И всего-то дел: пойти вместе с толпой в метро; в какой-то момент, наконец, сделать нечто своими руками, волей; и этот долгожданный огонь смоет муть бесконечных унижений и бессмысленной жизни, уже почти без надежд.

Рядом идут люди, их так много, а где же были все они, когда она плакала, когда ее унижали? Кто-то из них убивал её соотечественников, а большинство безразлично жили рядом. Сейчас это уже не имеет значения. Сейчас из грязного двора очищающей вспышкой взлетит секундный огонек, как воздушный пузырек детства.

В который раз она потерялась в своей жизни – на этот раз в метро. Но, будучи, как почти всегда, неизвестно где, в этот раз она сумела перехитрить всех, поднять голову и нажать на кнопку. Один раз торжество достижения подарено ей. Больше не скажут, что она – никто. Теперь она обрела имя, пусть коротко. И, может быть, в облаках, а говорят, что они есть и на том небе, у нее будет то, что другие называют счастьем.