Региональный вариант проекта "большой русской нации"

Переселение крестьян из европейской части страны должно было придать империи большую стабильность, придать российскому имперскому строительству важный внутренний импульс и обеспечить империи национальную перспективу. Не только в великорусских, но в малороссийских и белорусских губерниях виделся стратегический резерв расширения имперского ядра на запад и юго-запад, в Сибирь и на Дальний Восток, где украинцы и белорусы вместе с великороссами могли бы успешно строить "большую русскую нацию".

Переселенцы закрепляли историческую память о прежней родине в сохранившихся чертах перенесенной с запада империи культуры и в тысячах названий географических объектов (черниговки, новокиевки, полтавки и т.п.). Оторванные от привычной социокультурной среды, оказавшись в неведомом краю, в иных природно-климатических условиях, вынужденные существенно скорректировать свои хозяйственные занятия, непосредственно соприкоснувшись с культурой Востока (непривычной и привлекательной), они обостренно ощутили свою русскость, очищенную от местных особенностей, столь стойко сохраняемых на их бывшей родине. Все это создавало более благоприятные, чем в Европейской России, на Украине и в Белоруссии, условия для успеха проекта "большой русской нации", в котором бы превалировали не этнические черты, а идея общеимперской гражданственности. Местные власти готовы были включить в процесс обрусения азиатских окраин и западных славян, на что указывают проекты переселения на Дальний Восток чехов.

Примечательна панславистская аргументация, с которой обратился Муравьев-Амурский в этой связи к Николаю I: "Славяне понимают Россию как родную им землю; они соединят свою пользу с пользою русского населения. Передадут свои познания в усовершенствованном хозяйстве, будут преданы общему благу нового их отечества. Славяне переселяются в другие страны, но везде они, подавляемые чуждыми элементами, привыкают с трудом, - в России же должно быть напротив".

Славянское население Сибири и Дальнего Востока было сложным не только по этническому (великороссы, украинцы, белорусы), по конфессиональному (православные, старообрядцы, сектанты), по сословному (крестьяне, казаки, ссыльнопоселенцы, отставные солдаты и моряки), но и региональным характеристикам мест выселения.

Местная администрация оказывалась на слабозаселенной окраине в сложных условиях при выборе желаемого колонизационного элемента. Под давлением военных и хозяйственных колонизационных задач она вынуждена была отодвигать на второй план, впрочем, всегда сознаваемую, государственную задачу поддержки и распространения православия. С православным миссионерством, как культурообразующим компонентом русского нациостроительства, в Сибири и на Дальнем Востоке успешно конкурировала установка расширительного толкования русскости. Самодержавие не могло не учитывать высокую степень устойчивости русских крестьян старообрядцев и духоборов к ассимиляции в иноэтнической среде, сохранению ими русскости при отдаленности от русских культурных центров. Несмотря на то, что старообрядцы в результате многоэтапной миграции на Дальний Восток испытывали этнокультурное влияние со стороны украинцев, поляков, белорусов, бурят, коми (зырян и пермяков), обских угров (ханты и манси) и других народов, именно они лучше всего сохранили традиционную культуру русских. Это обстоятельство не могло быть не замечено местными властями, которые, проявляя большую, нежели в центре страны, религиозную толерантность, активно использовали старообрядцев в колонизационном закреплении сибирских и дальневосточных территорий за империей.

Сохранявшиеся региональные этнокультурные различия, частые межэтнические браки, этнокультурные контакты и хозяйственное взаимодействие, тесное соприкосновение с конфессиональной и социокультурной инославянской средой подталкивали славянские народы к консолидации на основе русской нации и не способствовали оформлению на Дальнем Востоке четко выраженных украинского или белорусского национальных анклавов. Местная администрация, по крайней мере, до начала XX в. не случайно три славянских народа нередко обозначала одним термином - русские. Не случайно приамурский генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер, попирая все этнические представления, писал, что переселенцы для дальневосточных областей выбирались в основном из Малороссии и "ими предполагалось создать на месте стойкий кадр русских землепашцев, как оплот против распространения желтой расы". Хотя некоторые опасения украинизации российского Дальнего Востока видимо существовали. А.П. Георгиевский писал: "Если поставить вопрос, какая из трех традиций - украинской, великорусской и белорусской является наиболее сильной и устойчивой в Приморье, то на этот вопрос трудно определенно ответить". Сам же он отмечал, что великорусское культурное влияние здесь менее заметно, нежели украинское. Но, как отмечает Ю.В. Аргудяева, в Приморье и Приамурье исторически предопределенно "шел процесс слияния русских (кроме старообрядцев), украинцев и белорусов и формирование некоего субстрата культуры, с превалированием русскоязычного населения. В Приморье с 1858 по 1914 г. прибыло 22122 крестьянских семьи, из них 69,95 % были выходцы из Украины. В Южно-Уссурийском крае этот процент достигал 81,26 % крестьян-переселенцев, тогда как русские составляли 8,32 %, а белорусы - 6,8 %. Современная же ситуация прямо противоположная: русские составляют 86,8 % от числа жителей Приморья, украинцы - 8,2 %, белорусы - 0,9 %. При этом специально отмечается, что русские сформировались здесь в значительной степени из обрусевших украинцев и белорусов.

Оторванные от мест своего компактного проживания украинцы и белорусы, хотя и сохраняли достаточно долго свой язык, черты бытовой культуры, в условиях Сибири и Дальнего Востока, были расселены (хотя и проживали отдельными поселениями) среди выходцев из великорусских губерний, сибирских старожилов и коренных сибирских и дальневосточных народов, и, соответственно, оказались более восприимчивыми к культурным заимствованиям. Отсутствие постоянных контактов с местами выхода, непривычная природная среда, условия хозяйственной деятельности, смешанный состав городского населения, разнородный этнический состав рабочих на золотых приисках и стройках стимулировали процессы единения в "большую русскую нацию". В отличие от Европейской России, где формирование украинской и белорусской наций вызывали политические опасения и грозили сепаратистскими настроения, в Азиатской России процессы стихийного культурного единения преобладали, что вполне устраивало местную администрацию. И, как следствие, в правительственных взглядах на славянское население Сибири и Дальнего Востока преобладало индифферентное отношение к культурным различиям между великороссами, украинцами и белорусами, их поглощение русской нацией представлялось делом времени.

Однако в Сибири и на Дальнем Востоке для имперской политики вставала новая угроза (реальная или призрачная) - формирование у местного населения чувства территориальной обособленности и осознания своей непохожести и экономической ущемленности в отношениях между центром и окраинами.

Процесс формирования "большой русской нации" осложнялся не только сохранением этнической и локальной (по месту выхода в Сибирь и на Дальний Восток) идентичностей, но и выстраиванием иной территориальной сибирской и дальневосточной идентичности. В правительственных и общественных кругах центра страны, подогреваемая националистически настроенной публицистикой, возникла фобия сибирского сепаратизма.

Мало было заселить край желательными для русской государственности колонистами, важно было укрепить имперское единство культурными скрепами. Выталкиваемый из Европейской России за Урал земельной теснотой и нищетой переселенец уносил с собой сложные чувства грусти по покинутым местам и откровенную неприязнь к царившим на утраченной родине порядкам. Многим наблюдателям, посещавшим Сибирь и Дальний Восток, бросалась в глаза непохожесть местного русского населения на то, которое они привыкли видеть в европейской части страны.

Существовало опасение, что, попав под влияние иностранцев и инородцев, переселяющиеся в край русские люди утратят привычные национальные черты, отдалятся от своей родины и потеряют чувства верноподданности. Как считалось многими, оторвавшись от привычной ему социокультурной среды, русский человек легко поддается чужому влиянию. Об объякучиваниии русских упоминал писатель И.А. Гончаров, об этом же твердили в своих записках и многие местные чиновники. Так, приморский военный губернатор П.В. Казакевич указывал, что такое воздействие оказывают не только якуты, но и камчадалы, среди которых всего за десять лет русские переселенцы "усвоили себе все их привычки и образ жизни, а потомки наших первых поселенцев в Гижиге, Охотске, Удске совершенно почти даже утратили тип русский". Схожее явление наблюдалось и в Забайкалье, где сибиряки, смешиваясь с бурятами, нередко утрачивали даже свой первоначальный антропологический тип.

Пугало то, что "обынородничанье" русских порождало новую этнокультурную и конфессиональную ситуацию, когда "обрядовая набожность русского населения заменилась чисто языческим суеверием, частию заимствованным от инородцев, частию навеянным на них новою неизвестною до тех пор жизнию". Это не могло не беспокоить власти, озабоченные насаждением русского элемента в крае.
Чтобы остановить процесс отчуждения переселенцев от "старой" России и восстановить в "новой" России знакомые и понятные властям черты русского человека, необходимо было заняться целенаправленной культуртрегерской политикой, ведущая роль в которой отводилась школе и православной церкви. Вернувшись из двух поездок по Сибири (1896 и 1897 гг.), управляющий делами Комитета Сибирской железной дороги А.Н. Куломзин утверждал, что, "если мы не примемся за насаждение в Сибири народного образования, в основу его не положим идею сближения этой обширнейшей нашей колонии с метрополиею путем расширения в школе родиноведения, если мощною рукою не примемся за объединение Сибири с Европейскою Россиею, то нам грозит в близком будущем великое бедствие. Отчужденность от России, некоторая огрубелость, холодная рассудительность, преобладание индивидуальных интересов над общественными - вот отличительные черты коренного сибиряка простолюдина. К тому же, полное отсутствие каких-либо исторических преданий, традиций, верований и симпатий. История Сибири слагается из целого ряда массовых ссылок, потому в ней для сибиряка нет ничего, говорящего его сердцу; но он забыл и тот родной угол Европейской России, откуда вышел его род". Поэтому не следует жалеть денег на школы и православные церкви, чтобы не дать сибиряку, - доказывал он, - "дичать".

Куломзина не мог не беспокоить вопрос: представит ли переселяемое за Урал население "мощную силу, способную отстоять славу России?". Он серьезно опасался при этом, "что в более или менее отдаленном будущем, вся страна по ту сторону Енисея неизбежно образует особое отдельное от России государство". И эта пугающая перспектива постоянно стояла "каким-то кошмаром" перед его мысленным взором.

Впрочем, другой наблюдатель - Фритьоф Нансен, рассуждая о сибирском сепаратизме, скептически оценивал возможности его реализации. Напротив, утверждал он, сибиряки - это не ирландцы, добивающиеся гомруля, они никогда не забудут того, что они русские и будут всегда противопоставлять себя азиатским народностям. Отвергал Нансен и опасение, что азиатские владения Российской империи вытягивают лучшие силы из центра страны, понижая тем самым ее экономический и культурный уровень. В отличие от испанских, португальских и британских колоний, Сибирь представляет, по его мнению, "в сущности естественное продолжение России и ее надо рассматривать не как колонию, а как часть той же родины, которая может дать в своих необозримых степях приют многим миллионам славян".

Помимо культурное воздействия, необходимо было экономически интегрировать Сибирь и Дальний Восток в Россию. Сибирская железная дорога должна была стальной полосой притянуть Сибирь к Европейской России, дать мощный импульс переселенческому движению. В связи с поездкой в Сибирь в 1910 г. П.А. Столыпина бывший чиновник Комитета Сибирской железной дороги И.И. Тхоржевский с удовлетворением отмечал: "По обе стороны Урала тянулась, конечно, одна и та же Россия, только в разные периоды ее заселения, как бы в разные геологические эпохи. Впрочем, Западная Сибирь уже заметно сближалась с востоком Европейской России". А.В. Кривошеин, который был идеологом и практиком столыпинской переселенческой политики, "министр Азиатской России", как его называли, целенаправленно стремился превратить Сибирь "из придатка исторической России в органическую часть становящейся евразийской географически, но русской по культуре Великой России".

Хотя Российская империя, а затем и СССР рухнули, однако, отмечает Доменик Ливен, новой России удалось вобрать в себя и поглотить в своем "материнском лоне" жемчужину своей имперской короны - Сибирь, и, благодаря этому, остаться великой державой, чего не удалось ни Турции, ни Австрии, ни даже Англии и Франции. Хотя, добавляет он, получи сибиряки свободу и представительные региональные институты, вокруг которых бы фокусировался региональный патриотизм, они могли бы выработать самостоятельную идентичность, имевшую возможность подобно Австралии или Канаде перерасти в независимое государство-нацию[16]. Региональные особенности имеют длительную устойчивость, сохраняется наряду с этнической и территориальная идентичность, что позволяет вслед за Ф. Броделем (когда он говорил о Франции) повторить, что единой России в XIX - начале XX в. не существовало, процесс формирования "единой и неделимой" России к началу XX в. еще не завершился и можно говорить о "многих" Россиях, в частности, России Сибири и России Дальнего Востока.