В России не лучшая почва для выращивания мыслящих тростников

Я вам одну очевидную вещь скажу, но только вы не удивляйтесь. Западноевропейская интеллигенция нередко думает о российском обществе лучше, чем вам кажется. Порой даже лучше, чем оно того заслуживает. Причин здесь много, и некоторые из этих причин можно назвать поименно. Например, Людмилу Улицкую и Льва Рубинштейна.

Называю именно Улицкую и Рубинштейна, потому что на днях видел обоих на литературном фестивале Stockholm Literature 2015. Соответственно, в Стокгольме. Русофильское издательство Ersatz (то самое, которое сорвало наконец большой куш на Светлане Алексиевич), недавно выпустило «Зеленый шатер» Улицкой и свежую публицистику Рубинштейна. Впрочем, вопросы гостям из России задавали, как водится, не только и не столько про эти книги, сколько про общество, в котором они написаны.

Я, надо ли говорить, слушал ответы Людмилы Евгеньевны и Льва Семеновича с большим удовольствием. Шведы тоже. Хлопали, смеялись в нужных местах. С облегчением. Как будто слова российских литераторов обладали терапевтическим действием. Вернее, даже не слова, а сам факт существования Улицкой и Рубинштейна. Он так легко, так целебно укладывался в образ России, который, как надежда, умрет последним.Образ этот, пожалуй, печальный. Однако не тот, который почвенные мечтатели вроде Захара Прилепина любят приписывать карикатурным либералам собственного сочинения.

Потешный прилепинский либерал машет предательскими кулачонками и вопит: «История России — история пыток и грабежей!», подразумевая, что история Европы — увеселительный поход по английским газонам к разделению властей. К либералам из плоти и крови этот цирк отношения, конечно, не имеет. Живая либеральная интеллигенция в курсе, что пыток, грабежей и «прочих мерзостей, мерзостей, мерзостей» в истории каждой страны полно, потому что их полно в истории всего человечества.

Это очень важный момент. Повторю другими словами. У тех, кто в Западной Европе ходит на литфестивали, мерзости, как и ценности, обычно слывут общечеловеческими. Более того, ценности и мерзости в представлении этой публики диалектически связаны. Ценно не то, что «свято», «традиционно», «нормально» и «естественно». Ценно то, что помогает свести к минимуму все мерзкое в нашей природе и оставить как можно больше простора для всего остального.

В одних странах ЕС носители подобных взглядов считаются «левыми» (не путать с российскими национал-коммунистами, в мире которых не было ни Франкфуртской школы, ни Фуко, ни феминизма второй и третьей волны). В других странах такое понимание ценностей и мерзостей стало политическим мейнстримом — стандартной идеологией того «образованного среднего класса», из которого, по словам Улицкой, уже двадцать лет состоит ее европейская аудитория. Поэтому я и шлепаю на всех российскую наклейку «либералы». В конце концов, наклейка не имеет значения.

Имеет значение то, как эта публика видит страны вроде России — страны заметные, часто авторитарные, хронически коррумпированные и не слишком благополучные. А видит она, насколько хватает глаз и любопытства, один и тот же эпический сюжет: битву хороших по сути людей с исторической невезухой.

На этой сцене Россия стоит в одном ряду с Ираном или, скажем, Аргентиной. Но она побольше и поближе, а главное, мало кто сомневается, что ей в ХХ веке не повезло больше всех.

Мероприятия, привязанные к российской культуре — от книжных ярмарок до концертов Шостаковича, — редко обходятся без перечисления напастей, свалившихся на нас за последние сто лет. Stockholm Literature 2015 не стал исключением: встречу с Рубинштейном ведущий начал с проникновенного вступления о неистребимом русском народе, «победить который не может никто, кроме него самого».

Здесь надо вспомнить, что людям свойственно выискивать смысл в любой беде, и чем больше беда, тем больше смысла она требует задним числом. Откуда взять этот смысл? Боль, к счастью, проходит, руины разгребают, массовые могилы зарастают травой. В сияющем остатке оказывается искусство. Российский почвенник может отрицать черные страницы истории; он может экзальтированно оправдывать их божественным призванием и Третьим Римом. У европейских либералов такого выхода нет. Они вынуждены цепляться за искусство и за ту ломкую веру в человека, которую оно дает.

Европейская интеллигенция, купившая билет на «Левиафан» или явившаяся на встречу с российским литератором либерального толка, во-первых, рада удостовериться, что российские ужасы не проходят даром. Во-вторых, она элементарно хочет верить, что ее картина мира верна: везде, в любом обществе есть люди, считающие показуху, угнетение и насилие не мерилом самобытности, а просто гадостью, которую нужно искоренять.

«Нам вечно кажется, что в России есть массовое оппозиционное движение», — смущенно призналась мне недавно случайная шведская знакомая. Она немного кокетничала. Трогательное заблуждение о могучей российской оппозиции, которое у нас очень любят высмеивать, регулярно развеивается в статьях московских корреспондентов Dagens Nyheter, Frankfurter Allgemeine Zeitung, The Guardian и дальше по списку.

Чарующая иллюзия, которую подпитывают эпизодические встречи с непочвенной российской культурой, в другом. Россия лучшего российского искусства — это не только страна-катастрофа и страна-утопия, но и страна массовой внутренней эмиграции в интеллектуальный рай. Это страна торжества внутренней свободы: бескрайнее поле стойких мыслящих тростников, обреченных, но прекрасных, наполненных чистым светом и последней мучительной истиной вопреки окружающей грязи и лжи.

Волшебная и в высшей степени лестная картина. Я тоже хочу, чтобы она соответствовала действительности. Отчасти она даже ей соответствует. В России есть талантливые люди, относительно свободные как от ярма чужих «норм», так и от гнета собственной косности.

Но таких людей навалом и в Европе. Просто в России они заметней, потому что их больше травят. Даже в этой травле, впрочем, нет ничего уникального. Так, обычная историческая невезуха, очередное паршивое звено в цепочке исторических случайностей. Обычная жизнь в рядовом человеческом обществе — авторитарном, патриархальном, не слишком благополучном и не очень терпимом к тем, кто выбивается из общей массы. Далеко не лучшая почва для выращивания мыслящих тростников.

Ну надо же. Это я только что написал предыдущий абзац. Своими руками. В полной уверенности, что пишу правду. Хуже того, эта уверенность никуда не делась. Не растаяла, как мимолетное наваждение. Хотя мне она как рыбе зонтик. Я предпочел бы верить совсем в другое. Я бы лучше всю жизнь мысленно сидел на литфестивале, слушал российских писателей, которые видят всю нашу историю насквозь, смеялся в нужных местах и стыдливо воображал, что я из страны мыслящих тростников, исполненных внутренней свободы.

К сожалению, не получается. То ли еще, то ли уже.

Константин Зарубин