Юрий Рост. Без Егора

Время стирается. Обтрепываются его обшлага. У чьего-то времени протерты локти от письменного стола, у кого-то колени. А на ином оно и вовсе истлело, и не узнать, чем был жив человек.

А есть времена крепенькие, хоть и ношенные, и в раздутых их карманах много событий, некогда важных, теперь просто все еще узнаваемых и дорогих неточными воспоминаниями, как это было тогда.

Для Егора Яковлева — одного из самых, да, пожалуй, самого значительного и блестящего газетного редактора девяностых — это тогда закончилось ровно десять лет назад. День в день.

Накануне я пришел к нему в больницу. Окутанный шлангами и проводами он лежал с компьютером-ноутбуком на груди и учился работать на враждебной ему технике.

Большими буквами на экране он с трудом набрал: «Рабы не мы. Мы не рабы». Это было обращение не к стране и народу, а к себе. К своим недугам. Организм более не предполагал жить, а Егор Владимирович — напротив. Мне бы побежать в лавку и принести какой-нибудь добрый старый «Чивас Ригал», чтобы стаканчиком утвердить его право на жизнь. Пусть недолгую. Но я пошел на поводу у медицины, и организм победил Егора.

Любые воспоминания чреваты ошибками, особенно прямая речь по памяти. Поэтому я обращаюсь к собственным ощущениям.

Азарт представляется мне важнейшей его чертой. Он хотел быть первым и делать лучшую газету.

Ему удалось. «Московские новости» конца восьмидесятых — начала девяностых — его любовь, боль и забота — стала газетой народного доверия. Ее читали на улицах, на лекциях, дома, в метро.

Эта газета дрожала от нетерпения в ожидании новой славной (ну, хотя бы достойной) жизни и, как казалось, приближала ее.

Егор не проклюнулся внезапно из икринки, выметанной перестройкой. Он родился и рос в стране победившего социализма. Он был романтически окрашенный прагматик. Окрашенный не в ярко-красный, но в бледно-розовый цвет. Постепенно он терял и его, но мечта о справедливом Ленине довольно долго снимала в нем помещение. Он надеялся на прошлое, но постепенно оно теряло привлекательность. Попытки создать социализм с человеческим лицом потерпели крах. Монстр, внешне похожий на людей, страшней и опасней, чем просто монстр.

Осознав это кожей, он долго не понимал, что общество больно неизлечимо. Он создавал издания, непохожие на другие. Его окорачивали. Он писал тексты, по существу своему ниспровергающие систему, хотя формально они были в допустимых советской свободой слова нормах.

«Московские новости» — незначительное издание — он подобрал, как брошенку, и впервые в своей довольно красочной карьере создал то, о чем мечтал. Без иллюзий.

Он собрал мозги и перья из лучших, и они взялись делать газету, которую в те годы можно было назвать свободной.

Он гуртовал вокруг себя самых значительных людей тех лет. И все они, кроме обязательных прямых общений и выпиваний (а как же!) с Егором, становились его авторами и консультантами. В конечном счете, хорош человек или дурен, определялось его отношением к «Московским новостям».

Он влюблял в себя и сам влюблялся. Страсти бушевали в нем, перемешиваясь и сплетаясь. Его сейф был набит заявлениями об уходе его любимых журналистов и его самого.

А фигуранты этих ритуальных документов сидели с ним за столом и строили планы на грядущую жизнь. Он дружил, конфликтовал, рвал отношения, просил прощения, проявлял то деспотизм, то нежность ради дела, которое он определил себе в главное содержание жизни. Егор был из тех альтруистов, которые во имя своего дела был готов пожертвовать личными отношениями. Не всеми, впрочем.

До последнего дня авторитаризм соперничал с невероятным обаянием. И обаяние неизбежно побеждало.

Он был образован настолько, чтобы отличать одно от другого. Иногда мог произнести: «Не понимаю, о чем эта картина (пьеса, повесть). Объясни!» И ждал оправдания какого-нибудь Кафки перед ним, Егором Яковлевым. Если ты находил аргументы — не сопротивлялся. Печатал. Это касалось не только культуры и искусства.

Это был совершенный феномен: сын начальника Одесского ЧК, изучатель жизни Ленина, партийный (все-таки!) журналист, выросший (совершенно не преодолевая себя) до политической фигуры огромного влияния, авторитета и достойной популярности в новой недолгой демократической реальности.

Своей стране он хотел человеческой жизни и делал много для создания ее иллюзии.

Егор со своими «Московскими новостями» был конструктором времени надежд и обольщений, и часто не понимал тех, кто идет вслед за ним, но не по его следам. Даже своего сына Володю, создавшего «Коммерсантъ» — лучшую газетно-журнальную империю перелома веков, — он не принимал. А может быть, ревниво считал, что на этом пространстве два Яковлева меньше, чем один.

Мы, дружившие с ним, любившие и терпевшие его, понимали масштаб личности Егора. И он не заблуждался. Но он существовал в своем лесу, где ему знакомы были законы, условия и опасности охоты. Ему бы там и царить, но тогдашний царь зверей предложил ему бескрайнюю прерию центрального телевидения.

Акела коротко, не особенно рефлексируя, оглянувшись на остающуюся без него стаю, прыгнул. И промахнулся. Не старый еще волк. Полный сил.

Прерия его отторгла. Там были хищники с другими навыками, жестокие, но с мягкими податливыми хребтами, точно знающие, что ест и что пьет этот самый царь.

Время между тем слегка (как мы писали) поизносилось. «Московские новости» компенсировали потерю вожака, и он остался один.

Один, точно. Но особенность этого уникального человека в том, что и оставшись один, он не ощущал одиночества.

Егор вспомнил, как во время путча, в ожидании закрытия живых (их тогда было больше одной намного) газет на его имя была зарегистрирована одна на всех «Общая газета».

Теперь он решил ее создать. С нуля! И ему это удалось. Еженедельник был читаем, уважаем и цитируем. К газете он приложил «Гостиную», в которой собирал тех, кто остался и был готов для лучшей, то есть свободной жизни. «Общая» прожила счастливо и недолго. Экономическая удавка оказалась крепче политической. Он сопротивлялся, пытался освежить кровь, создав холдинг с «Новой газетой». Но «Новая» была уже шире тех границ, в рамках которых бытовала Егорова свобода.

Его время было прекрасно заблуждениями, но оно сильно поистрепалось. А теперь на дворе и вовсе обшарпанное какое-то, невероятно фальшивое. С куском арматуры в руке…

Егора нет 10 лет. Господи, на что мы их потратили?!