Вайнахская вендетта

 Моя подруга Катя учит детей в школе для беженцев. Как-то раз она пересказывала чеченской девочке сюжет «Ромео и Джульетты»: мол, парень и девушка любят друг друга, но их семьи враждуют… И вдруг по взгляду девочки поняла, что та слушает не книжную сказку, а понятную жизненную историю
Мстители

— Раньше все село было, как родные, все были заодно ― а теперь соседу своему не доверяешь. Тот за тех, этот за других. Во вторую войну это началось. Наш сосед стал масхадовским командиром, папаху нацепил, маузер на боку. А мой брат был замглавы российской администрации. В один день пришли боевики, убили его ― Рамзан замоклает, глядя в окно, на лице появляется сдержанно-спокойное выражение ― глубокого старого оскорбления, с которым он давно привык жить, которого не стесняется и никогда не простит.

— Вы знаете, кто это сделал?

— Примерно знаем, точно пока нет — они же были в масках. Но мы узнаем.

— Как?

Рамзан спокойно улыбается:

— Ну, это долгая работа, выясняем потихоньку. Кто-то, ведь, из местных их привел, кому-то из командиров они потом доложили. Наводчика мы знаем, но его уже убили, к сожалению.

— А то бы вы что с ним сделали?

— Ничего, просто бы рассказал нам, кто брата убил. У нас такого нет, чтобы соучастникам мстить. Только «кюг бехке», так у нас говорят — тому, чья рука стреляла.

— А если он уже погиб?

— Тогда его братьям, детям.

— Вы их… не простите?

— Клянусь Аллахом, не прощу!

— Но они ведь не виноваты…

— Как не виноваты? А кто за него отвечает, если не семья? Иначе они должны были придти в мечеть в пятницу и объявить всем: «Он нас не слушается, мы за его дела не отвечаем». (Чечня, рассказ водителя из Гехи)

— Мой дальний родственник после второй войны купил машину и стал таксовать. Он вообще был больной человек, инвалид. Недолго проработал, где-то полгода ― и пропал. Через пару недель его нашли убитым в лесу, на трассе. Родственники стали искать машину через знакомых ментов ― и нашли в Ингушетии. Приехали к этому ингушу и сказали: так и так, человека убили, машину угнали. Скажи, пожалуйста, у кого ты ее купил, иначе все претензии будут к тебе. А претензии ― это значит кровная месть. Он выдал двух ребят из Закан-Юрта. Наши послали к их семьям гонцов, сказали: выдайте нам этих людей. Те попросили подождать, провели собственное расследование — выяснили, что все правда. Надо просить о прощении — а случай безнадежный: убитый был инвалидом, у него осталась семья, убили ради наживы, бросили тело в лесу. Такое никогда не простят. Ну, тем не менее, послали гонцов ― хотя бы, чтобы семью простили. У нас это обычно первый этап: договориться, чтобы на родственников месть не распространялась.

Наши стали думать, кто их будет представлять, — и попросили не очень близкого родственника, двоюродного, дядю Борю. Его на самом деле Бексултан зовут, но все называют дядя Боря. Он такой очень тихий человек, сдержанный. Он подумал и говорит: я готов, только если вы пообещаете, что примете мое решение. Они согласились. Ну и пришла делегация — огромная, не меньше тысячи человек. Тут часто важен эффект: чем больше людей придет просить, тем труднее отказать. Обычно заранее уже есть какая-то договоренность – но решение принимается, когда приходят просить. Приезжают очень рано, на заре, там сотни машин бывают — оставляют их где-нибудь поодаль и огромной толпой идут к дому убитого. Убийцу несут на носилках, в саван завернутого ― словно он уже умер. Он с момента убийства не должен бриться, стричься — должен показать, что он не живет, а кается. Маленькая делегация идет во двор убитого. Там старики той семьи, другие уважаемые старики и мулла.

Ну, вот они пришли и говорят: «Мы не можем просить вас о снисхождении, мы не можем вам даже в глаза смотреть. Тому, что они сделали, нет оправдания. Вы можете их убить, это ваше право, вот они. Но вернет ли это убитого? Будет ли польза от того, что они умрут, ― вам решать». Как-то очень это было проникновенно. Дядя Боря сказал, что ему надо подумать, ушел в другую комнату, потом пришел и сказал: «Мы не хотим крови и прощаем ваших сыновей, но с условием, что они станут хорошими людьми. Мы будем узнавать о них ― и если вы воспримете наше прощение как уступку, если они не исправятся, мы их сразу убьем и будем веками враждовать…»

Наша семья была очень недовольна. Потому что, если родственники простили без оснований, им могут сказать: вы слабаки, не смогли за своего отомстить. Это большой позор. Но делать было нечего, обратно прощения не возьмешь. Поехали в Закан-Юрт, в мечеть, объявили всем о решении. И потом раз в три-четыре месяца узнавали через знакомых, как дела у тех парней. И действительно, они оба поменяли жизнь, стали ходить в мечеть,  устроились на работу, один женился. Это, конечно, была необычная история, думаю, ее будут помнить… (Шахман, юрист из Грозного)

— У нас была кровная месть еще с Казахстана, но это как-то вяло тянулось. А в 80−х в нашей семье выросли несколько горячих парней, в том числе я — и та семья забеспокоилась, стали к нам присылать стариков. А мы их обратно отсылали, не хотели мириться — ну, мы же крутые.

И вот однажды они нас все-таки поймали. Приехали в пять утра, чтобы мы разбежаться не успели. Смотрим — на улице толпа человек пятьсот. Сестра говорит: «Прячьтесь!». Зашли старики во двор, выволокли нас, окружили — и давай костылями бить, и больно так: «Мирись давай, сукин сын!» Ну и заставили.

В 80−х я много судился. Я же был бандитом в России, очень богатый был. А где деньги — там и суд. Я-то там обычно молчал в сторонке, старики говорили. Они говорят медленно, вежливо, обе стороны упражняются в любезностях: «Мы вам не хотели хлопот создать. Простите, мы не вытерпели, не пошли на это… — Да нет, что вы, нам чужого не надо…» Я хочу что-то вставить, но мне говорят: «Замолчи!»

Эти старики, которые умеют судить по адатам, они дома почти не живут. Только с одного суда приехал — сразу на другой зовут. Так они по всей Чечне и мотаются. Суды эти неделями длятся, пока все не договорятся. Но сейчас мало судятся, потому что стариков после войны мало стало… (Ахмет, строитель из Серноводской)

— Я с кровной местью лично только раз сталкивался. Мои племянники охраняли склад, у них были автоматы. А два молодых парня полезли воровать рис. Ну и мой племянник, тоже молодой пацан, выстрелил в темноту, наугад — попал одному в живот. Притащили ко мне, я поставил капельницу, повез в больницу. Пока ехали, искали хирурга, уговаривали его — парень умер. Долго нас не прощали: там братья и мать были согласны, не хотели воевать, а дядя — ни в какую. Хоть он по глупости своей погиб — все равно мы виноваты. Много раз ездили просить, один раз даже арабов каких-то с собой привезли, для эффекта. Настоящих, в белых одеждах — где они их взяли, не знаю. Ну, простил он в конце концов.

На самом деле, когда бываешь на примирениях ― это очень трогает. Приходят большой толпой, несут убийцу, завернутого в саван, выходит мать убитого, бреет его в знак прощения. Или встречаются в поле ― все мужчины этих семей, старики приводят убийцу с закрытым лицом (обычно в армейском плаще с капюшоном), потому что ему стыдно смотреть в глаза родственникам жертвы. Отец убитого говорит, что прощает, снимают капюшон, читают молитвы, все жмут друг другу руки (если хотя бы один пацан не пожмет ― примирения нет). Когда видишь это, оно всегда очень трогает. Понимаешь, что происходит что-то важное, прощение, две семьи больше не враждуют. (Хасан, фельдшер из Гудермеса)

В Чечне и Ингушетии все могут что-то такое рассказать. Почти каждый мужчина каким-то боком соприкасался с кровной местью ― слышал от родственников, соседей, ходил на примирения. Обычный чеченец гораздо чаще сталкивался с этой практикой, чем обычный русский с официальным судопроизводством. В последние годы кровная месть стала пиар-феноменом ― на нее ссылаются, когда хотят объяснить любое кавказское убийство. При этом кровная месть остается вещью в себе. Но как все это на самом деле устроено? Что такое кровная месть — по традиции и в реальных современных обстоятельствах?
Законы гор

Большая часть Чечни ― это плоская равнина, разрезанная волнистыми хребтами предгорий, уставленная большими плоскими селами, каждое название отзывается эхом еще не забытых военных сводок. Маленькие белые мечети — вылитые русские церквухи с полумесяцем на куполе. Да и вообще, похоже на Россию, только дома больше и лучше. При въезде в села ― арки с портретами Кадыровых.

На перекрестках ― рослые автоматчики в масках. Когда маска заглядывает в маршрутку и обводит пассажиров жестким серым взглядом ― страшно. По дорогам ездят БТРы, на которые уже никто не обращает внимания, по сторонам тут и там ― линялые палатки армейских баз. Мешки с песком, колючка, российские флажки. Чечня набита войсками, но эти два мира сейчас почти никак не соприкасаются.

— Сколько они тут народу в ямах держали… — говорит таксист, и я поражаюсь силе ненависти в его интонации.

Мы с местными «мемориальцами» едем в горы — составлять базу данных пропавших людей. Горы начинаются резко ― просто стоят на равнине. Сразу оказываешься в узком ущельи, над которым высится древняя сторожевая башня. По бокам — высокие лесистые горы, внизу бежит Аргун, пахнущий серой. Тысячелетиями ущелье было неприступно.

— Тут боевики колонны зажимали: подобьют первую и последнюю машину и расстреливали.

Теперь на каждом повороте ― обложенный мешками блиндаж с пулеметом. Треплется синяя пленка, укрывающая от дождя, вьется дымок буржуйки, солдаты колют дрова. Навстречу попадается шеренга саперов с миноискателями, за ними медленно едет БТР ― ежедневный обход дороги. До Шатоя дорога просто нашпигована войсками и техникой. Ощетинившаяся, серая, страшная машина войны.

Но внезапно узкое ущелье распахивается ― и мы оказываемся невероятной горной долине, усеянной пятнами аулов. Над центральным перекрестком Шатоя, у базара, висит растяжка МЫ БЛАГОДАРНЫ ТЕБЕ ЗА ВСЕ! Без адресата – но имеется в виду, конечно, Рамзан, а не Аллах.

Мы едем выше, виды становятся все невероятнее, по сторонам раскиданы старые аулы. И ни одного военного — как отрезало. Это уже вотчина боевиков – хоть их и не видно, военные сюда без нужды не ездят. Народу в аулах мало ― и чем выше, тем меньше. В первую войну люди сюда убегали с равнины, а во вторую наоборот. Стремясь лишить боевиков социальной базы, федералы выжимали людей с гор: устраивали зачистки, взрывали покинутые дома, расстреливали скотину, пропадали люди. На несколько лет древние аулы вообще опустели – но потихоньку народ возвращается.

По дороге заезжаем в пару домов, «мемориальцы» расспрашивают про обстоятельства похищений. Наконец приезжаем в крохотный аул Дай, забравшийся высоко-высоко на хребет огромного утеса. Старые деревянные сакли, маленькая мечеть над пропастью, древнее кладбище с грубыми доисламскими надгробиями. Старуха, у которой мы спрашиваем дорогу, просит зайти в дом поесть ― горский этикет. Здесь, среди ветхих домов и надежных могил, на фоне огромных белых вершин чувствуется размер человеческой жизни: она маленькая и короткая, вот она вся на ладони. И тут я начинаю понимать устройство этого общества.

Как известно, у вайнахов никогда не было князей и вообще социальной иерархии. Существовавший тут строй описывают как «родовая анархия», «родовая демократия» и т.п. Люди жили в горных аулах родовыми общинами, большими семьями. Каждый род ― по сути отдельный народ. Никто не был важен для человека из общины, кроме ее жителей. Собственно, человек и мыслил себя прежде всего в категориях рода, семьи, а не отдельной личности. Люди в горах чувствуют, что человеческая жизнь ― короткий миг среди этих вечных громад. Но деревня, прилепившаяся к скале, может жить долго. Главное не человек, а община, семья — потому что она дает жизнь людям.

Поэтому отношение человека к себе тут не такое, как у нас. Человек видит себя воплощением рода и привык себя уважать в этом качестве. Его нельзя было заставить подчиняться чьей-либо власти, кроме власти отца, деда, старшего брата. Поэтому каждый род, каждый аул ― сам за себя. Победить его трудно ― при приближении врага мужчины уходили в горы, а ночью являлись в село и резали захватчиков. Российская армия с вертолетами, пеленгаторами, военной разведкой, тренированным в горах спецназом до сих пор не может справиться с тысячью боевиков ― что говорить про старые времена. Веками ни одному царю не удавалось покорить эти места. Вокруг уже четыре тысячи лет назад возникли государства, строившиеся на насилии, но бывшие залогом безопасности. Здесь государства никогда не было.

Отношения между родами ― это вооруженный паритет. Редкая семья будет рисковать миром с соседями ради пары баранов. Горцы знали, что, ради порядка в мире, ничего нельзя прощать. Даже на украденную курицу нельзя просто махнуть рукой ― потому что нельзя позволять кому-либо оскорбить твой род. Иначе законы гор рухнут. Простить можно ― только если договорятся старики. Если между семьями или родами возникал конфликт, старейшины из двух аулов звали стариков из соседних сел и устраивали суд, кхел. Конфликт между людьми — это автоматически конфликт между родами. У горцев не было полиции и тюрем ― суд, длился до согласия сторон, порой неделями и месяцами. Законы у горцев сложные и умные, в них впитан опыт тысячелетий. Знание законов ― признак достойного мужчины, кьонаха. До сих пор на судах старики вспоминают примеры, бывшие сто и двести лет назад.

Но есть вещь, о которой очень сложно договориться, которую прощают редко ― человеческая кровь. Если кто-то убил человека из аула, убийца должен быть убит. Это основа горских законов. Это и только это защищает человеческую жизнь. Родные убитого обязаны отомстить, вся деревня будет ждать от родных убитого, чтобы они заплатили за его жизнь. Его братья, дети и родители не смогут жить спокойно, пока не отдадут этот долг.

Надо понимать, что на Кавказе нет морального запрета на убийство. Оно сакрально не табуировано. За дело убить можно. Это вовсе не значит, что мораль и нравственность тут ниже ― просто другое отношение к смерти. Хорошо воспитанный вайнах с детства знает, что в сложных случаях ему придется вести себя так, как предписано традицией. Надо убить ― придется убить, что бы он ни чувствовал, и чем бы это ни грозило, — значит такая судьба.
Мирители

В сопровождении «мемориальцев» я езжу по Ингушетии и Чечне. Мы  ищем стариков-мирителей, которые больше других про нее знают. Их все знают, найти не сложно, но с незнакомым человеком говорить они не хотят. Тысячу раз извинившись, несколько стариков, нам отказывают: «Я давно этим не занимался, уже ничего не помню, да и трудно мне говорить, здоровье уже не то…» Кровная месть и вообще взаимоотношения семей — дело частное. В советские годы вся традиционная вайнахская жизнь была подпольной, за кровную месть давали 15 лет. Потом все поменялось, но все равно говорить о таких вещах публично не принято. Во-первых, есть что-то вроде тайны следствия: никто не хочет рисковать своей репутацией — дескать, он распускает слухи. Во-вторых, все, что связано с кровью, опасно ― неизвестно, как отзовутся твои слова. Чем меньше будут знать посторонние, тем лучше.

Но, в конце концов, мне везет: два старика-мирителя (один в Ингушетии, другой в Чечне), на которых мы выходим через знакомых, все-таки соглашаются поговорить.

Оба они очень уважаемые люди и крутые профессионалы ― если можно так выразиться. На мирителей, естественно, нигде не учат — все из опыта. Причем длинной эта карьера быть не может, поскольку начинается после семидесяти. Вообще 70−80 лет для уважаемого человека в этих местах ― один из пиков жизненной активности. Если у старика репутация хорошего мирителя, все время приезжают люди, просят помочь. Работа эта абсолютно бесплатная, но старцы ее безропотно выполняют, поскольку это самое богоугодное дело (народ тут очень верующий).

Назрань. Зайдя во двор, я вижу двух стариков при параде ― высокие папахи, сапоги, жилетки, лапсердаки. Макшарип Султыгов — живой коренастый дед, похожий на Евгения Леонова, рядом какой-то его коллега – тоже писаный аксакал. У ворот их ждет блестящий черный BMW и учтивый молодой человек в дорогом костюме.

— Извини, Шура, — говорит Макшарип, — сегодня не получится, видишь, увозят нас.

На следующий день я таки застаю его дома — старик в рабочей одежде чинит забор. Человек он простой, веселый, тяжеловатые движения старого крестьянина ― всю жизнь Макшарип был водителем в колхозе. Взгляд очень проницательный. (Еще, к слову, Макшарип известен тем, что у него девятнадцать детей.)

— Ну что тебе сказать? Мириться надо, прощать надо. Аллах сказал: это самое доброе дело, человека простить. На том свете больше всего значит.

— Расскажите про какой-нибудь случай, фамилии мне не важны.

— Ну, например, вот тут в Ачалуках — Аушевы стрелялись с Бековыми, из-за заправки. В кафе на рынке стали выяснять отношения, Бековы стали стрелять, Аушевы отстреливались — двух Аушевых застрелили, трех Бековых и одного Келоева, случайно. Аушевы нас попросили ― мы поехали мирить. Очень тяжело было, двадцать восемь раз ездили — не хотели прощать. Потому что Аушевы купили судмедэкспертов ― те написали, что это Бековы убили Келоева. Келоевым же тоже надо кровную месть кому-то объявлять. Бековы говорят: экспертиза поддельная, а Аушевы говорят: мы не убивали. Стали просить своего дядю, уважаемого человека, чтобы он дал за них клятву на Коране. Он долго не хотел давать ― он же не знает, как было, — но все-таки дал клятву.

— Что это значит?

— Ну, что они Келоева не убивали. Раз поклялся на Коране, значит правда так.

— А соврать не может?

— Кто будет такую клятву ложно давать? Это страшный грех. Нет, бывает такие, кто ложно клянется или не знает точно ― но тогда та сторона скажет: мы твою клятву не примем. Бывает и такое.

— И что?

— Ну, вот слушай. Двадцать семь раз ездили — уже почти согласились. Сидели у Бековых за хорошим столом, говорили, и тут один из наших стариков одно слово про Келоева сказал ― и все сорвалось! Бековы рассердились, сказали: не будем мириться. Вышли мы, я говорю: «Все, я больше к ним ездить не буду! Кто тебя за язык тянул?!» Потому что никогда нельзя обвинять, против говорить. Надо просто просить ради Аллаха и все.

— Даже если они сами были виноваты?

Никогда нельзя убийцу оправдывать, люди только упрутся. Слово поперек нельзя! Надо тихо просить, смиренно, словно они правы. Главное, чтобы помирились. Надо говорить: судьба такой, судьба его жизнь унес. Судьба есть судьба: если Аллах решил человека забрать — дольше на один секунд жить не будет… Ну и снова позвали нас к Бековым, я не хотел ехать ― но поехал. Приехали, попросили ― и помирились. На двадцать восьмой раз! Аушевы хотели еще что-то за заправку говорить — я им говорю: «Чтобы слова одного про эту заправку не слышал!!! Помирились и все, забыли!» Раньше надо было к нам с этим идти ― все живы были бы.

— Часто вас прогоняют?

— По сто раз ходят, извиняются. Тут ― Макшарип смеется ― случай был в Троицком, у одного отца убили. Он не хотел прощать кровь отца — ни за что. Раза три к нему ездили, он рассердился: «Если еще раз просить придете — клянусь Аллахом, расстреляю!» Ну, а те же родственники просят. Что делать, поехали все-таки. Заходим во двор, он увидел, с ружьем выскочил: «Убью!» А у нас старик был, старший, он ему говорит: «Эй, подожди! Я к тебе не ездил, в меня не целься! Этих двоих убивай». Тот постоял-постоял, улыбнулся, покачал головой и пошел. И простил!

— А почему люди не хотят прощать?

Сложно будет, если слабость проявишь. Упрекнут: ты не мужчина. Кровника прощает, кровник ходит вокруг него, не скрывается. Он тогда недостоин внимания, его перестанут замечать, родственники будут стыдиться.

— А вас не пытаются подкупить?

— Было один раз. Уже помирили ― пришли ко мне, принесли 700 долларов ― нас семь стариков ходило, по сто долларов на брата. Я говорю: «Как вы смели прийти на мой двор с этими деньгами?!» Пришлось в мечети в пятницу сказать всем, прилюдно: нам хотели дать денег, вот этот конверт, мы его возвращаем. Большой грех за такие вещи деньги брать. За убитого обычно тоже штраф не берут ― хоть Коран и разрешает. Люди боятся, что им скажут: вы мертвым торгуете. Но, если сироты остались, тогда мы сами настаиваем, чтобы они приняли штраф. Ничего в этом плохого нет.

— Большой штраф?

— По Корану сто верблюдов полагается, но у нас верблюдов нет. Десять тысяч долларов, сорок тысяч — кто сколько может. А бывает, что семья убийцы кормит их, пока не вырастут.

— Как вы этому всему учились?

— От других. Когда стали меня звать, лет десять назад, я сначала слушал, смотрел. Потом постепенно стал сам понимать, как говорить.

— А почему люди ссорятся?

— Часто вражда случается из-за пустяка, часто. Тот ему сказал, этот ответил. Было такое, что за курицу двести лет воевали. Вот недавно простили кровную месть Оздоевым: на танцах в лезгинке паренек дотронулся до девушки. Ее брат дал ему пощечину. Тот побежал домой, взял ружье, пришел назад, выстрелил, промазал ― убил его племянника, тоже пацана. Пятьдесят лет назад это было, уже умерли эти ребята, а семьи все враждовали ― вот недавно помирились. Или вот недавно двадцать девятого года убийство простили ― Евлоевы и Чемурзиевы друг-друга за лошадей постреляли.

— А как же нынешние убийства, боевики, милиционеры?

— Этих нету. Там беспредел, там мы ничего сделать не можем…

Второй мирильщик тоже очень колоритный, хотя совсем другой. Магомед Исраилов — грозненский интеллигент, худой старик благородной внешности. Он профессор, специалист по вайнахским адатам ― а заодно миритель. Удачное сочетание теории с практикой.

— Ну что вам сказать? Изначально кровная месть ― это институция, направленная против несправедливости, против силы. Она сакрально узаконена: никого нельзя убить безнаказанно, справедливость должна быть восстановлена. Это не жестокость, классическая кровная месть ее не приемлет. По адатам нельзя убивать жестоко, как-то унижать жертву. Немыслимо грабить убитого. Нельзя использовать других людей, тем более власть. Скажем, как это сейчас бывает, ради мести донести на человека. Только два человека лицом к лицу. Неприкосновенны женщины, дети, «развязанные» старики. В 14 лет мальчишка надевает пояс с кинжалом, становится мужчиной, в 70 развязывает пояс — после этого его трогать нельзя. В старину нельзя было даже убить безоружного: человек снял пояс, положил оружие ― все. Короче, в наших традициях отношение к крови было очень осторожным.

— А родственников убивать можно?

— Ну, вообще, есть принцип «кюг бехке». Правда, в горных обществах это более брутально. Например, у мелхетинцев так принято: у них убили кого-то, а они убийцу убивать не станут: мол, нам этот пес не нужен, а выберут из его рода самого хорошего, достойного ― и его убьют. Но это, конечно, дикость. В норме убивают убийцу, а если он умер, кого-то из ближайших родственников. Обычно стараются сравнять счет: если у нас убито трое, то и у них троих убить. После этого семьи обычно идут на примирение. Часто месть надолго откладывают, так что она падает на детей. По адату так делать нельзя, но в советские годы за кровную месть пятнадцать лет давали, больше, чем за умышленное убийство, ― поэтому семьи ждали. А в 90−е сразу стали мстить по старым убийствам, что еще с Казахстана остались. Многие люди оттуда долго не возвращались именно поэтому — ждали, когда кровники простят.

Сейчас, к сожалению, все очень нарушено. Например, у меня один знакомый убил свою жену — непонятно почему. Он очень мучился, уехал. И хотя было ясно, что для него это трагедия, ее братья не простили — и через несколько лет убили его брата. Или, допустим, во время первой войны боевик увез девушку. Потом он был ранен, стал мирным человеком, у них появились дети. Но ее брату, 14−летнему пацану кто-то сказал: вы не мужчины, над вами совершили насилие, а вы стерпели. Он пошел в соседнюю деревню и убил его брата-подростка. Но это беспредел, такое все осуждают. Есть люди и семьи, которые придерживаются старых представлений о чести, а есть люди без корней, нувориши, те, кто любит власть. У нас есть пословица: «Лучше быть врагом достойного человека, чем другом недостойного». К сожалению, в нашем мире все стало эрзацем: теперь убивает тот, кто силен.

— Когда кровь прощают, а когда нет?

— Ну вот, когда машина собьет, как правило, прощают. Особенно, если водитель не виноват, не был пьяный. Но очень важно, как себя человек повел. Если он подобрал жертву, повез в больницу, позвонил родственникам ― одно дело. А если уехал ― совсем другое. Когда человек проявил неуважение к погибшему ― это самые трудные случаи, очень сложно добиться прощения. Невнимание к телу, издевательство над телом, беспричинное убийство, убийство ребенка, женщины, старика ― почти нет шансов. Если люди ведут себя нормально ― гораздо легче. Например, если это односельчане, семья убийцы должна сразу выехать, чтобы не мозолить глаза. Это хороший тон, проявление понимания. Люди несут убытки, признают свою вину — потом присылают гонцов, просят о прощении. А если человек убил и никуда не уезжает, ходит нагло ― кто его простит?

— А семья всегда защищает убийцу?

— Обычно да. Ну, бывают запредельные случаи, когда семья выдает. Например, один парень изнасиловал старуху и пытался задушить, но не додушил. Родственники привели его, спросили: «Вы эту свинью зарежете или мы сами зарежем?» Те из уважения к ним простили ― но родственники его искалечили. Самое трудное это убийство или издевательство над женщинами и детьми — тогда вина падает на всех.

— А как вы их вообще мирите?

— Во-первых, надо все скурпулезно изучить, подумать. Когда приходим, говорит в основном мулла. Они обычно хорошо говорят: Коран очень тренирует риторику. Он говорит, что прощение ― это жертва Аллаху, Он хочет от нас именно этого, это важнее, чем месть. Говорит, что ничего не происходит помимо воли Господа, это судьба — вера в предопределение очень важна в исламе. А я на подспорье, я-то не из речистых. Обычно говоришь, как это решалось раньше, вспоминаешь достойных предков из обеих семей, как они повели себя в каких-то ситуациях, призываешь людей быть на высоте, решить вопрос миром.

— А про суть конфликта, смягчающие обстоятельства, вину убитого, если она есть? Или правду лучше не говорить?

— Да нет, бывает, что все прямо говоришь. Был, например, тут случай: один парень приставал к другому, оскорблял его, года полтора, наверное, — все это видели. В конце концов, тот его убил. А там такая семья была, нувориши, к власти близко. Ну, и примиренческая группа решила, что нужен эффект. Пришли человек триста, принесли убийцу на носилках в саване, встали на колени, женщины сняли платки ― а те не выходят. Ну, это позор, нельзя же так. Наш глава разозлился, пошел к ним и говорит: «Ваш пес убит — и поделом! Раньше бы вас выселили оптом и не позволили нитку с собой взять. Вы сейчас у власти, вас не выселишь ― но ни одна девушка не выйдет за вас замуж, ни на одни похороны люди не придут, никто не зайдет попробовать ваш хлеб. А если кто-то из той семьи пострадает ― я буду вашим кровником!» Тогда выскочила старуха-мать и стала своих мужчин костылем бить, ругать: «Я вас предупреждала, что эта сволочь что-то сделает, вы не мужчины, я вас прокляну!» И говорит ему: «У нас не оказалась мужчин, чтобы удовлетворить вашу просьбу. Я прощаю. Дайте мне бритву — я его побрею» (надо убийце сбрить три клока волос в знак прощения). Тут ее правнук, подросток подошел, говорит: «Баба, можно мне? Я молчал, не мог им противоречить, но можно я побрею? А то позор будет…»

— А на какие-то другие тяжбы вас зовут? Имущественные конфликты, воровство?

— Бывает, но мало. В основном такие вещи сейчас судят по шариату, это проще. По адатам судят в селах, в основном мелкие конфликты. Ну, скажем, пацаны украли у кого-то женские платки красивые. По адатам полагается сложная система штрафов: за само воровство, за оскорбление очага, за то, что порог пересек. Если ты с краденым шел по деревне ― штраф деревне и каждому кварталу, по которому пронес. За те платки отдали 2 камаза гравия для сельсовета, 12 тысяч в мечеть для неимущих, 3 костюма и 5 платков тем, у кого украли. Вообще, раньше по адатам почти все, вплоть до убийства решалось штрафами. Штрафы были огромные. Украдешь коня ― до семи коней придется отдать. Жалко, что сейчас мало по адатам судят, ведь воруют обычно не малоимущие.

— А в обычные, российские суды люди не идут?

— Ну а кто туда пойдет? Если ты знаешь, что они два года будут тянуть, брать взятки, а в результате ничего не решат. Вон в Казбекском районе Дагестана, например, за всю советскую власть было шесть уголовных дел ― да и те были инспирированы для видимости. Де-факто у нас сосуществуют три правовые системы ― адаты, шариат и российское законодательство. Адаты и шариат легитимнее в глазах населения. Но адаты предполагают коллективную ответственность, а шариат ― личную. Поскольку старая общественная структура нарушена, все большую роль приобретает шариат. Лично мне это печально: адаты тоньше.
 
У нас сейчас идет мощнейшая промывка мозгов на тему «возврат к традициям». Это основное содержание телевизора после восхвалений Рамзану. Особенно женщинам достается: они должны быть скромными, носить платки. Рамзан постоянно об этом говорит – хотя он сам, своим существованием, больше всех разрушает традиции. Это такая общественная шизофрения, реакция общества на ломку традиционной структуры. Это потребность найти новую почву. Власти соревнуются с боевиками в преданности исламу. Боюсь только, что обыграть боевиков на этом поле невозможно — а получается безобразный мутант. Ислам, как и российские порядки, – это инструмент глобализации. И вот между этими моделями глобализации колбасит наш маленький мир.

Я ночую у приятеля на окраине Грозного. Это последняя улица, дальше ― поля и предгорья. Я выхожу проветриться на изрытое воронками поле. Закат вырезал из картона мягкий силуэт предгорий, светятся далекие огоньки домов, невидимые пацаны в темноте продолжают гонять в футбол. И вдруг я чувствую Историю, под сапоги которой попала эта земля. Вспоминаю симпатичных стариков, умеющих при помощи тончайшей дипломатии мирить враждующие роды. И думаю, как жаль, что нет стариков, способных помирить Россию, Америку, Исламский Мир, все эти большие семьи, обезумевшие от своей величины и силы.