Самодержавие, православие, доходность

 Гуляющая в единороссовских кругах идея, будто православие может стать основой модернизации, спровоцировало довольно важную дискуссию о том, как в принципе сочетаются культурно-религиозные особенности России с намерением нашей страны стать современной.

УЧЕНИЕ МАКСА – НЕ ДОГМА

 После того, как Макс Вебер стал признанным классиком социологии, возникла своеобразная мода на поиски связи между этикой определенной религии и духом капитализма. Или (в переводе на язык медведевской России) возник вопрос о том, как влияет определенная конфессия на модернизацию страны, ускоряет ли она развитие или, напротив, замедляет.

В православии стараются отыскать черты сходства с протестантизмом, а не найдя, делают вывод, будто России по сей причине трудно модернизироваться в том же направлении, в каком модернизировалась Западная Европа. Мол, наш человек – разгильдяй, а вовсе не трудоголик кальвинистского толка.

Однако подобное буквальное следование за Максом Вебером вряд ли плодотворно. Слегка (на одну букву) перефразируя не слишком модного нынче классика, следовало бы сказать, что учение Макса – не догма, а руководство к действию. Вебер в работе «Протестантская этика и дух капитализма» открыл один из важнейших импульсов к развитию. Но есть ведь и другие импульсы.

Нельзя сказать, что нынешняя католическая Европа развивается хуже, чем протестантская. Нельзя сказать, что ирландцы или итальянцы играют меньшую роль в американском деловом мире, чем потомки протестантских первопоселенцев. Нельзя сказать, что Чили, Бразилия или Мексика не модернизируются. Словом, католическая культура определенным образом восприняла дух капитализма. И сегодня эта культура качественно отличается от той, какой она была, скажем, во времена контрреформации.

Когда нет внутренних импульсов к модернизации, начинают работать внешние. Соседняя культура тем или иным образом доказывает свою силу. Иногда модернизирующаяся страна добровольно учится у тех, кто дальше продвинулся по пути преобразований. Иногда военный конфликт вынужденно заставляет перенимать прогрессивные технологии, с помощью которых можно создать эффективную армию и мощную экономику. А чаще всего два этих способа культурного заимствования действуют совместно.

КАК ОТСТАВАЛА РОССИЯ

Православие точно так же способно воспринимать внешние импульсы к модернизации, как и католицизм. Другое дело, что преобразования в православном мире начались значительно позже, чем в католическом. На условной шкале догоняющей модернизации мы исходно находились дальше от лидеров, чем наши католические соседи. А потому сегодня сталкиваемся с проблемами, которые Франция, Италия и даже Польша в основном разрешили раньше.

Иными словами, мы не потому отстали в модернизации, что православные не так верят в Христа, а потому, что на протяжении веков предпочитали верить в него отдельно от западного мира, полагая «латинскую веру» еретической, а, следовательно, сознательно ограничивая культурные контакты с тем миром, где постепенно формировались и дух капитализма, и дух демократии, и дух интенсивного международного сотрудничества.

Внутри латинского мира еще со времен средневековья знания легко проникали через условные границы из одного университета в другой.

Внутри латинского мира монархи непрерывно грызлись, как пауки в банке, а потому военный опыт быстро распространялся на всю «банку». Внутри латинского мира любой проигравший быстро перенимал новейшие экономические идеи у победителя, поскольку в противном случае он не имел ни малейшего шанса на реванш.

А в православном мире все складывалось совершенно иначе. Мы оказывались в плену трех неблагоприятных для модернизации объективных обстоятельств. Во-первых, гигантских расстояний, отделявших Россию от Европы. Во-вторых, того, что наши военные противники долгое время находились на востоке и на юге, а, следовательно, ничто вплоть до момента нарвской конфузии не вынуждало Россию учиться у Запада. В-третьих, схизма замыкала кругозор московских царей, военачальников и интеллектуалов исключительно православным миром, где трудно было что-либо почерпнуть для развития.

Ни в коем случае не хочу этим сказать, будто православие хуже католичества. Если бы вдруг модернизационный импульс пришел в европейский мир из Византии, Россия, наверное, оказалась бы вмиг на передовых рубежах, а католический запад отстал. Но модернизация началась в северо-западном углу Европы, то есть очень далеко от нас. А географические расстояния, и без того трудно преодолимые вплоть до изобретения железных дорог, оказались для нас еще более дальними из-за того «интеллектуального расстояния», которое породила схизма.

 Трудности российской модернизации связаны не с особенностями нашей культуры (в т.ч. православной), а с особенностями исторического пути, который выдался более тернистым, чем у большинства соседей. Скажем, мусульманская Турция – другая периферийная держава европейского мира – бесспорно была отделена от модернизирующихся стран культурно-религиозным барьером, но при этом оказалась интенсивно вовлечена в военно-экономические связи Средиземноморья. А Польша, напротив, имела мало военно-экономических контактов с Западом (конфликтуя с соседями, скорее, на востоке, севере и юге), но зато являлось культурной частью католического мира.

КУЛЬТУРА И ПУТЬ

 Что из всего этого следует? Скорее всего, то, что культура (в том числе ее религиозная составляющая) не является тормозом на пути модернизации России. Самодержавие, православие и доходность прекрасно уживаются друг с другом, что видно и по поведению наших тандемоносных самодержцев, и по поведению воцерковленных предпринимателей, и по поведению предприимчивых церковников. А вот особенности исторического пути все еще цепко держат Россию в своих лапах. Об одной из таких «цепких лап» я не столь давно писал в своем блоге.

 Тяжкое наследие исторического пути неприятно, однако отнюдь не фатально. Культурные связи помогают постепенно его преодолевать. Ограничители, которые разрывали эти связи на протяжении столетий, сегодня играют все меньшую роль. Железный занавес рухнул, расстояния преодолеваются самолетами, интернетом и иностранными языками. А неприязнь «латинской веры», антиамериканизм и тому подобные широко декларируемые вещи являются, скорее, формой психологической защиты неудачников, чем убеждением, глубоко впитанным из традиционной культурной среды.