Нынешняя зима - погодный скандал

Насморк – да-а. Ой, и горло, горло! Отчего не выручают носки из козьей шерсти? Дует и сыплет, сыплет. Что не греют-то тибетская шапка с идиотским помпоном и три сезона как испытанный двойной синтепон? Катерпиллары и те вроде тоже промокли. Завелся с утра? И я не завелся. Откопал? Не откопал. Возможны заносы. Домофон офигел тоже и на ключ не отзывается. Объявление: «Уважаемые жильцы, будьте бдительны, привод двери на морозе не реагирует, подталкивайте. Берегите ваш покой. Осторожно: сосули».

Мы же их ели, сосули эти, помните? И было вкусно. Вообще, мы звали их сосульками и по сей день второе название первому предпочитаем.

Нынешняя зима, кажется, в сговоре с мировыми СМИ, вцепившимися с полгода назад в раскопанный случайно погодный скандал. До того момента ученые, политики, общественники и им неистово сочувствующие граждане свободной воли писали, вопили, авторитетно заявляли и документально подтверждали факт глобального потепления. Мы, несчастные жители средней полосы, поводя ненадолго высунутым из утепленного воротника носом, со слабой надеждой верили.

Нам что. Много не надо. Хотя бы среднего тепла. Что засыхающая Африка, что тающие на макушках глобуса льды от нас одинаково далеко, а улица – вон она, во льду и ветре и прямо близко – лишь окно открой. Выйди. В ноябре шлепали резиновыми сапогами по хрустким лужам, в мае – мерзли в толстовках, в январе натягивали на нос шарфы, в феврале достаем зонтики и завидуем талантам Плющенко – от снега с ветром, от не дающего шанса скользкого льда нет спасения.

Потом вдруг оказалось, что ряд ученых данные фальсифицировали и никакого потепления нет. Или есть, и они фальсифицировали иное? К чему человеку-сугробу в этом разбираться? Зима же грянула, с самого начала, аккорд за аккордом – и эту оперу, кажется, не приостановить, и антракта не предвидится.

Пока ученые и неученые выясняют, кто кому на сколько сантиметров снежного покрова наврал, нас заносит. Усердные (честь и хвала таджикской диаспоре!) дворники скребут, а метель усердствует тоже: через десять минут можно начинать скрести снова. Меня тут угораздило выйти из дому без шапки: через пять минут над макушкой налип и намерз знатный купол из снега и льда, а уши превратились в заготовки для колес алмазной – по ощущениям – колесницы. Дзынь – зазвенят, как для шампанского бокалы.

Предыдущие снисходительные зимы приучили нас к мягкости. Избаловали. Минус десять – холодно. Пятнадцать – ой-ой-ой! Двадцать градусов – натуральный коллапс, неизбежная церемония «я надену все теплое сразу» перед выходом и неотменяемый глинтвейн / грог по приходе куда бы то ни было. Оттуда. Из ада. По Данте, как раз последний круг ада – холод.

Наверное, и школу-то отменяли, при минус двадцати-то, как было недавно? При этом ветре, этом снеге, этой всей, понимаете меня, совершенной невозможности на улице нахождения, существования? Отменили – и наконец детям радость!

Отменили или нет. Детям – радость.

Эх, ребята. Как же, знаете, хорошо упасть в сугроб и лежать, спиною чуя, как он мягок, упруг, как не тает под тобой, но проминается, Хрустит, шевелится немножко. Как чудесно лепить снежки и кидать ими во что ни попадя: в друзей, конечно, в дом, в и так разбитую рекламу, в пацанов, несущих куда-то вдоль дороги контрабас и гитару в коцаных кофрах, в плывущие в белом свеженьком снегу машины, в подъехавших и чего-то тут вставших милиционеров. Идти и вопить «Русское поле экспериментов», так как было оправдание: два года со смерти Летова, толкаться, хохотать и падать, падать в небольный сугроб.

Нас ли пугали тогда снега и морозы? Рассмеяться вам в лицо. Отменили учебу – ур-ра! Мороз такой, что слезы мерзнут, – плюнуть и растереть. Тридцать пять. Ведь этой зимой не было такого! Когда, кроме детства, такое вспомнить тут? При тридцати пяти отменяли занятия. Но мы же упрашивали мам и выходили, и молотили друг друга обмерзшими огромными кусками дерев, и катались с горки и на коньках, и ели лед. Кто не ел сосульку? Вкусно, скажите?

Ели и ели снег и лизали, глупенькие, намертво прилипая языками, тянущие слегка мятой и сталью морозные железки – дверные ручки подъездов, и умели кататься на коньках и на лыжах, а сейчас-то так не умеем. Умели раскатать дорожки – «льды» – и ехать, не падать, да умели падать и не считать синяков, как нынешние безбашенные скейтбордисты. Мы с этой зимой одним были, мы ей радовались. А теперь плачем и стонем. Как мы могли забыть?

Коньки – в кладовке, лыжи – у мамы, синяки – от офисной тумбочки, рейтузы – с налипавшим снегом – съели время и моль. «Льды» обходим стороной: и так скользко, мерзко – от метели ли мороси, ничего не видно.

Но упасть-то в сугроб у нас пока не отнять. В беленький. Пока идет еще порой снежок. Упасть и хрустеть, чуть-чуть замерев, поворачивая слегка попой и лопатками. Пусть только и после трех «лонг-айлендов». Вокруг товарищи снимают на айфон. И потом, конечно, грог, глинтвейн. И отколупать с коленок снежные эти потрескавшиеся, налившиеся своим собственным холодом и твоим личным от тела теплом белые – белоснежные – снежные бляшки.