Обыкновенный фашизм

В сорок первом году мой дед, как, наверное, и многие ваши, отправился добровольцем на фронт бить фашистов. Он не рассказывал мне ни о войне, ни о том, как и за что получил ордена и медали — эти темы ему были совершенно не интересны. И еще, видимо, он не хотел, чтобы война с ее грязью и кровью засоряла детское восприятие. А вот о фашизме — что это такое, чем пахнет и как выглядит — рассказывал охотно: ему было важно, чтобы его внуки поняли, с чем он сражался и за что воевал. Чтобы этот самый фашизм мы впредь могли увидеть за версту, почуять его гнилостный запах и задавить, пока он еще в зародыше.

Фашизм как наиболее опасная форма массового помешательства возникает, как правило, при двух условиях: когда у народа есть обидка (именно в таком, бабьем наклонении этого слова) — ну, например, обидка за потерю колониальных территорий. Или за то, что такой хорошей стране, как у него, этих колоний вовсе не досталось. Или за унизительное поражение в какой-нибудь войне. А второе условие — наличие группы подлецов, готовых превратить эту обидку в инструмент своей наживы.

Когда все нормально и обидки нет, у подлецов никаких шансов: народ адекватен и понимает, кто есть who. Когда же появляется обидка, нормальные люди говорят народу: «Все произошло из-за этих и этих ошибок. Давайте признаем их, и половина пути к выздоровлению пройдена. Дальше надо изменить такой-то подход, победить такие-то болезни, и все наладится!»

Подлецы же, наоборот, начинают гладить обиженных по головке и приговаривать: «Это не в вас дело, заиньки. Это все жиды (пидарасы/пиндосы/черножопые/очкарики/предатели/нужное вписать) виноваты. А вы — духовные. Вы — особенные. Они вас не понимают просто, они против вас заговор плетут. Так сплотитесь же вокруг нашего вождя и вместе побьем их, проклятых, и тогда восторжествует справедливость!» А что еще надо тем, у кого обидка? Те, у которых обидки, в принципе не ищут причин своего фэйла, они ищут оправдания себя, любимых. Тем обидка и отличается от обиды в классическом понимании этого слова.

Так подлецы выходят на первый план, и под их чутким руководством начинается избиение меньшинств. То есть, людей, отличающихся чем-либо (неважно, чем на самом деле!) от большинства. Народ в своей серости природной да в плену обидок не понимает, что сам целиком и полностью состоит из этих меньшинств. Что весь мир вообще состоит из меньшинств: эти вот, например, гомосеки — «побьем же пидаров!» А эти — лысые: «вдарим вместе по лысым уродам!» А вон те - хромые: «непорядок, бей хромых!» А эти — умные, те — зеленоглазые, эти — археологи, вон тем нравится балет, а вот эти — вообще владельцы лошадей! «Бей всех!» Почва крайне благодатная и чем для подлецов полезная, так это тем, что, избивая меньшинства, народ в убожестве своем не понимает, что вместо устранения подлинных причин, по которым и случилась та обидка (технологической отсталости, необразованности, воровства или банального раздолбайства), он все это время в прямом смысле слова занимается избиением самого себя. Пока же народ бьет сам себя, власть подлецов в безопасности.

Поэтому подлецам выгодно форсировать атмосферу ненависти в народе — они это активно и делают с помощью телепропаганды, агитации или бесноватых попов.

Во времена моего деда основным инструментом фашистской пропаганды было радио. Параллельно подлецы всеми силами стараются избавиться от тех, кто потенциально способен и готов им сопротивляться. Оттого первыми меньшинствами, на которых натравливается обиженный народ, становятся очкарики: ученые, предприниматели, священники (не путать с попами!), любые образованные люди, способные, в отличие от большинства, мыслить критически и самостоятельно. Они либо выдавливаются из страны, либо отправляются в концлагеря. Именно поэтому, кстати, чаще всего под раздачу первыми попадают евреи: они мало того, что от рождения носом не вышли, так еще и пролетарскую карьеру выбирают редко. Далее в открытую сжигаются книги, разгоняются театры, один за другим «теряют аккредитацию» университеты. Внедряется единомыслие и единообразие — марш большинства, где все должны быть одного роста, с одним цветом волос, в одинаковой форме и с одинаково стеклянным взглядом. Все как один едят одну еду, произносят одинаковые слова, делают одинаковые движения. Индивидуальность и личностное начало становятся позволительны только для главного подлеца — вождя всех подлецов, который постепенно наделяется мессианскими способностями.

Ну а при полном отсутствии умных, то есть способных к прогрессу людей (вождь всех подлецов — не в счет), все, что остается обиженному большинству, — это стоять на месте и искать утешения в прошлом. Так в основе фашистского общества закрепляются понятия о «стабильности», «традиционных ценностях», «великой истории», «духовных скрепах» и так далее. Обиженные как бы окукливаются в своих обидках, разум народный перестает развиваться, а представление об окружающем мире замещается агрессивной концепцией богоизбранности и превосходства расы. И тут уже с этим народом можно делать все, что угодно. А угодна, как правило, агрессивная война. Внутри страны самые одиозные меньшинства рано или поздно заканчиваются. И тогда перед подлецами встает вопрос: на кого теперь натравливать агрессивно-послушное, обиженно-традиционалистское и единообразное большинство? Разумеется, на сопредельные страны. На «великого и страшного внешнего врага, который изначально-то всех и обидел». Фашизм выплескивается ракетами и танками на территорию соседей и пытается там отомстить и утвердиться.

История учит, что в этом случае соседи обычно собираются скопом и обиженный народ очень быстро становится еще и опущенным. Как правило, анально. Самый главный подлец принимает какую-нибудь пилюлю самостоятельно, а подлецы помельче отправляются на виселицу по решению международного трибунала. Все. До единого. Даже через 70 лет тот, кто не подохнет, будет выловлен под пальмой где-нибудь в Аргентине и повешен. А народу — хочет он того или нет — все равно придется возвращаться к тому, что ему с самого начала говорили нормальные люди: к анализу своих ошибок. Только теперь уже с соответствующим статусом. Навечно.

Вот это все моему деду (и вашим дедам) было очевидно еще 70 лет назад. Как-то так, да.