Литва в вихрях вестернизации России

Замечательный взгляд из Литвы на глобальные трансформации, Россию и Литву. Позиция автора — акцентировать то, что объединяет, а не разъединяет наши страны. У нас общая история, но, невзирая на "независимость" — и общая современность. Ведь трагический опыт неолиберальных "реформ" является одной из важнейших таких точек соприкосновения и России и Литвы и всего постсоветского пространства.

После смерти Витаутаса Великого одним из важнейших (если не важнейшим) фактов в истории Восточной Европы более чем на три столетия становится геополитическая конкуренция Великого Княжества Литовского (в начале как самостоятельного политического субъекта, позже — в унии с Польшей) и России (в начале в форме Московского государства, позже — как Российской империи). Как, к сожалению, часто случается в этой греховной земной действительности, соседи не один раз воевали и друг другу причинили достаточно обид. В 2014 году в Литве отмечали пятьсотлетнюю годовщину битвы при Орше (1514 г.) — одной из крупнейших военных побед Литвы. В 1612 г. войска Речи Посполитой заняли Москву, а в 1655–1661 гг. Вильнюс и большая часть Литвы были заняты войсками Московского государства.

И все-таки в нынешнем литовском самосознании „зло“, ассоциируемое с Россией, приходится не на XV, XVI или XVII век. Негативный образ России связывается в первую очередь с первой утратой литовской государственности (почти упраздненной еще в конституции Речи Посполитой, принятой 3 мая 1791 г.) в конце XVIII века и с невзгодами, постигшими литовский народ в XIX–XX веках. (Неудачные восстания 1831 и 1863 годов, после первого из них последовавшее закрытие Вильнюсского университета, а после второго — запрет литовской печати с использованием латинского шрифта, вторая утрата государственности в 1940 г., сталинские репрессии, массовые депортации населения и другие преступления коммунистической власти.) Но чем же — смотря не только из перспективы отношений между Литвой и Россией, а из перспективы мировой истории — была сама в конце XVIII века начавшаяся эпоха, свидетелями заката которой являемся мы, живущие в начале XXI века?

Когда сегодня говорят о „многополярном мире“, обычно подразумевают изменения, происшедшие (и происходящие) в довольно коротком отрезке исторического времени. „Многополярный мир“ приходит на смену „однополярному миру“, возникшему вместе с крушением СССР в 1991 г. В свою очередь „однополярный мир“ сменил „биполярный мир“, возникший после окончания Второй мировой войны. Возникновение „однополярного мира“ знаменовало окончание Холодной войны, а на то, что рождение „многополярного мира“ является чем-то по-настоящему очень важным, указывают непрекращающиеся в последнее время рассуждения о новой Холодной войне и даже о возможности Третьей мировой войны.

Автор этой статьи возникновение „многополярного мира“ понимает как факт гораздо более длинного периода мировой истории, завершающий этот период и открывающий как перспективу более гармоничного развития человечества, так и — принимая во внимание сосуществование поврежденной грехом человеческой природы и огромного потенциала уничтожения, накопленного в современных технологиях – возможность самого мрачного сценария будущего.

Возникновение „многополярного мира“ знаменует конец „однополярного мира“, родившегося в конце XVIII века. Это конец эпохи, в которой человечество достигло потрясающих достижений в науке и технологиях и в которой то же самое человечество было ввергнуто в мясорубку двух мировых войн и геноцида. К сожалению, не является невозможным то, что эта эпоха закончится еще более разрушительной мировой войной и еще более страшным геноцидом. Эта эпоха — эпоха „Запада“ в мировой истории. Возникновение „многополярного мира“ знаменует закат „однополярного мира“, появившегося в конце XVIII века — мира „Запада“.

У истоков „однополярного мира“, свидетелями драмы конца которого мы являемся, стоят три великие революции Запада. Эти революции инициировали то, что можно назвать „современным миром“ в широком смысле, т.е. такое состояние мира, в котором именно „Запад“ взяль на себя роль основного действующего субъекта, в то время как другим старым цивилизационным центрам (Индии, Китаю, исламскому миру) – не говоря уже о таких местах как „черная“ Африка — были оставлены второстепенные и третьестепенные роли неудачников, плетущихся в хвосте предводимого Западом „прогресса“. Кульминацией французской версии Просвещения ставшая Великая французская революция, антихристианский дух которой с новой силой проявил себя в истории Русской революции и других сатанинских выпадов против христианства, знаменовала начало открытого отпадения Запада от благой вести Евангелия, стоявшей у его истоков. Одним из последствий британской версии Просвещения стала Американская революция, в которой родилось самое могущественное на сегодняшний день государство — США. Другим плодом британской версии Просвещения было рождение утопии свободного рынка — веры в то, что „невидимая рука“ рынка сама собой приведет человечество в процветающее будущее.

Автор одной из ярчайших интеллектуальных провокаций ХХ века, Карл Поланьи, именно на утопию свободного рынка, на эту „веру в мирское спасение человека посредством саморегулирующегося рынка“ возложил ответственность за две мировые войны, нанесшие человечеству такие страшные раны. В своей „Великой трансформации“ (1944) Поланьи пишет: „[...] идея саморегулирующегося рынка основывается на самой настоящей утопии. Подобный институт не мог бы просуществовать сколько-нибудь долго, не разрушив при этом человеческую и природную субстанцию общества; он бы физически уничтожил человека, а среду его обитания превратил в пустыню. Общество, что вполне естественно, принимало меры самозащиты, но любые подобного рода меры причиняли ущерб принципу саморегулируемости, вносили дезорганизацию в хозяйственную жизнь, подвергая таким образом опасности общество, но уже с другой стороны. Именно это противоречие заставило рыночную систему развиваться в одном, жестко определенном направлении и в конце концов разрушило ту социальную организацию, для которой данная система служила фундаментом. [...] Социальную трансформацию вселенского масштаба увенчивают беспрецедентные по своему характеру войны, в которых находят гибель два десятка государств, а из моря пролитой крови проступают очертания новых держав“.

Можно было бы не обращать внимания на эту книгу, появившуюся в разгар Второй мировой войны, если бы не нынешние рассуждения о возможности Третьей мировой войны и если бы вместе с крушением коммунизма под вывеской „свободы“ в Литву, Россию, Украину и другие жертвы коммунистического эксперимента не пришла бы та же самая утопия свободного рынка, в девятом десятилетии ХХ века получившая название „неолиберализм“ и призванная — согласно знаменитому пророчеству Фрэнсиса Фукуямы — „закончить историю“ и во всем мире установить pax Americana.

Однако результатом 23 лет продолжающегося господства неолиберализма на постсоветском пространстве является не мир, а война в Украине и пугающая возможность новой мировой войны.

„[...] Беспрецедентные по своему характеру войны, в которых находят гибель два десятка государств, а из моря пролитой крови проступают очертания новых держав“, — в прошлом веке Литва восстановила свою независимость на развалинах погибшей в Первой мировой войне Российской империи, потеряла независимость в водовороте Второй мировой войны и вновь обрела ее по окончанию Холодной войны на развалинах СССР. Все это произошло в рамках „однополярного“ (в том смысле, в котором это слово употребляется в предыдущем абзаце) мира — в мире „Запада“. (В мире, жившем по на Западе изобретенным и другим старым цивилизационным центрам навязанным „правилам игры“). Кстати, первая утрата государственности Литвы в конце XVIII века хронологически совпадает с рождением этого мира.

Начиная с конца XVIII века государственное бытие Литвы исчезает и вновь появляется в истории в игре духовных и исторических сил, зародившихся и высвобожденных в трех вышеупомянутых революциях. Предводитель восстания 1794 г. Тадеуш Костюшко был героем войны за независимость США, руководитель восстанием в Литве Яков Ясинский питал симпатию к французским якобинцам, а последние два раздела Речи Посполитой были обусловлены, кроме всего прочего, и опасениями соседних монархий по поводу возможности распространения революционных настроений в Польше и Литве. Одна из этих монархий — Российская империя — была, кстати, не просто историческим продолжением старого Московского государства, на протяжении нескольких столетий бывшего соседом и геополитическим конкурентом Литвы, а результатом радикальных реформ (имевших не только положительные последствия для русской культуры) Петра I, плодом инициированной им вестернизации России.

Начиная с конца XVIII века литовское государство исчезает с политической карты Европы и на ней появляется вместе с Россию заливающими разными волнами европеизации, которые суть не что иное, как в упомянутых трех великих революциях Запада прорвавшиеся духовные и исторические силы. Провозглашению независимости Литвы в феврале 1918 г. предшествовала в феврале 1917 г. начавшаяся революция в России, в которой в конце концов победу праздновал антихристианский дух, громко заявивший о себе в Великой французской революции, а в России облачившийся в мантию западнической коммунистической утопии. Николай Бердяев в книге „Истоки и смысл русского коммунизма“ (1937) в большевизме видит вырождение русской религиозной идеи и ее превращение в свою противоположность – в царство антихриста: „Вместо Третьего Рима в России удалось осуществить Третий Интернационал и на Третий Интернационал перешли многие черты Третьего Рима. Третий Интернационал есть тоже священное царство и оно тоже основано на ортодоксальной вере. На Западе очень плохо понимают, что Третий Интернационал есть не Интернационал, а русская национальная идея. Это есть трансформация русского мессианизма. Западные коммунисты, примыкающие к Третьему Интернационалу, играют унизительную роль. Они не понимают, что присоединяясь к Третьему Интернационалу, они присоединяются к русскому народу и осуществляют его мессианское призвание“.

Восстановление независимости Литвы совпало с радикальной коммунистической вестернизацией России, жертвой которой (коммунистической вестернизации) в 1940 г. стала сама Литва, а после Второй мировой войны – целый ряд других европейских стран, в которых утвердились коммунистические режимы, возглавляемые местными адептами Третьего Интернационала. С 1989 г. с ускорением происходивший процесс освобождения от коммунизма, частью которого стало провозглашение восстановления независимости Литвы в марте 1990 г., шел рука об руку с новой волной вестернизации постсоветского пространства. Литва опять появляется на политических картах Европы и мира, а происходит это вместе с неолиберальной вестернизацией России.

В отличие от западнического коммунистического проекта, основным носителем которого была Россия-СССР, и который, несмотря на его несомненно глобальную претензию („Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“), осуществлялся все-таки в части „биполярного“ мира (т.е.

в таком, в котором конкурировали две западнические идеологические системы), западнический неолиберальный проект реально объемлет почти весь — сейчас уже „однополярный“ — мир.

Основным носителем неолиберального проекта является США — страна, родившаяся на заре мирового господства „Запада“ (и на заре в широком смысле „однополярного мира“). Многие действия, совершенные руководством этой страны в начале XXI в., наводят на мысль, что эта страна, похоже, все еще стремится убедить мир и саму себя в том, что эра глобального доминирования „Запада“, начавшаяся в конце XVIII века, может быть продлена еще на достаточно длинный срок. Именно воплощением такой веры являются уже упоминавшиеся концепции „конца истории“ и pax Americana, а также т.н. „Вашингтонский консенсус“.

Целый ряд авторов указывают на схожесть коммунистического и неолиберального утопических проектов. Например, Джон Грэй пишет: „Утопия свободного рынка пока еще не потребовала столько жертв, сколько потребовал коммунизм, но это еще может очень измениться, и обе эти утопии в данном смысле могут быть серьезными конкурентками. [...] Хотя идеология свободного рынка по существу противна всякой плановой экономике, обе эти утопии на самом деле имеют больше общего, чем различий. Как своим культом разума и производительности, так и игнорированием истории и традиционного образа жизни обе эти утопии обрекают людей на нищету и исчезновение. Обе они являются воплощением рационалистической гордыни и культурного империализма — черт, присущих всей истории просвещенческого мышления“.

Этот же автор обращает внимание и на элемент мессианизма в сознании американцев: „Уверенность американцев в том, что они являются универсальным народом, по сути означает, что все люди должны быть американцами, а если они таковыми не являются, то лишь по причине ошибки или какой-то несчастливой случайности. По такой логике американские ценности являются или вскоре должны стать общими ценностями во всем мире.

Такие пророческие заявления на самом деле не новы. В девятнадцатом веке универсальными народами себя провозглашали Франция, Россия и Англия. Но в наше время как никогда раньше такая гордыня является опасной и могущей иметь чрезвычайно серьезные последствия“.
 В этом месте вернемся к бердяевской оценке роли коммунистов Запада. Вместо „коммунистов Запада“ возьмем „либералов (или демократов) России“. Вместо „Третьего Интернационала“ — „права человека“. Вместо „мессианского призвания“ России — „мессианское призвание“ США. Автор этой статьи понимает, что подобные параллели в Литве для кое-кого могут прозвучать почти что кощунственно. Как и сравнение действий США в Афганистане и Ираке с хорошо известными действиями СССР в Венгрии и Чехословакии. Но статус гражданина страны, являющейся союзницей США, еще не освобождает от обязаннасти говорить правду. По крайней мере до тех пор, пока этот гражданин не является литовским политиком.

Неолиберализм даже еще в большей степени чем коммунизм воплощает в себе разрушительные потенции проекта Просвещения. Коммунизм, по большей части, был радикализацией французской версии Просвещения — особенно в ее антихристианском аспекте. В то время как в неолиберализме в полной мере присутствуют все три реальности, порожденные тремя великими революциями Запада, стоявшими у истоков „современного мира“. Инициированный французским Просвещением бунт против традиции в неолиберальную эпоху проявляет себя в целом ряде феноменов, которые были трудно вообразимы еще в восьмом десятилетии прошлого века. Их список можно было бы начать деконструкцией „традиционной“ концепции семьи (эту деконструкцию папа Бенедикт XVI назвал „выходом за пределы всей моральной истории человечества“) и закончить геноцидом христианских общин Ирака и Сирии, история которых восходит к апостольским временам. Гражданин западноевропейского государства, в 2003 г. вместе с США бомбардировавшего и разрушившего светское государство Ирака, отрезающий головы гражданам западных государств в Сирии — много ли кто мог вообразить что-то подобное еще тридцать лет назад? А сегодня этот образ является одной из жутких икон неолиберальной глобализации.

Неолиберализм есть воскрешение (произошедшее в девятом десятилетии ХХ в.) в форме глобальной экономической политики утопии свободного рынка, зародившейся в британской версии Просвещения и после Великой депрессии обитавшей в головах небольшого круга фанатиков. Наконец, другой плод британского Просвещения — США — стал флагманом неолиберализма и главным патроном не слишком хороших дел, совершаемых глобальной неолиберальной олигархией во имя „свободы“.

Соединение в неолиберализме этих трех реальностей, порожденных в трех великих революциях Запада, стоявших у истоков „современного мира“, наводит на мысль, что после коммунизма неолиберализм является последним словом, которое Запад (как глобальный политический и идеологический гегемон) изрек миру и с которым — с несбывшемся пророчеством о „конце истории“ — похоже, подходит к своему завершению в конце XVIII века начавшаяся драма мировой истории, в которой жители планеты были вынуждены слушать монолог все более от Бога удаляющегося Запада, изучать его безбожные доктрины и жить его утопиями.

Подобно тому как в средневековой Европе существовали разные формы феодальных отношений и разные уровни вассальной зависимости от сеньоров, в „однополярном“ мире неолиберальных олигархий существует довольно большое разнообразие политических государственных строев и разные уровни зависимости вассалов от сеньора, являющегося гарантом „Вашингтонского консенсуса“. (Например, некоторые вассалы США, объявляющих себя „защитниками демократии“, за услуги геополитического союзника и поставки нефти обладают привилегией применять смертную казнь за переход из ислама в другую религию. Это имеет место, без сомнения, потому, что, в отличие от средневековой Европы, в неолиберальном мире как сеньор, так и вассалы молятся в первую очередь Мамоне).

Все-таки в мире не так много стран, которые так раболепно и слепо исполняют приказы сеньора — особенно в области внешней политики — как Литва. С одной стороны, это понятно. Ведь неолиберализм пришел в Литву прикрываясь святым именем „свободы“, а восстановление независимости страны связывается с неолиберальной вестернизацией России. С другой же стороны, в мире немного стран, которых неолиберализм в мирных условиях так опустошил бы, как Литву, с 1991 г. „обескровленную“ от 3,7 миллионов до менее чем 3 миллионов жителей. В мире немного стран, которые могли бы бросить вызов впечатляющей статистике самоубийств и потреблению алкоголя, которая имеет место в неолиберальном литовском государстве.

Одним из наибольших достижений неолиберализма является то, что много кто в мире уверовал в то, что неолиберальная глобализация есть единственная и безальтернативная форма глобализации. Таких уверовавших особенно много в Литве, в которой неолиберальная пропаганда за все невзгоды сегодняшнего дня винит советское прошлое, а демографическая деградация страны стоически представляется как почти что природный факт, грустный, но вполне натуральный, похожий на осенний листопад. Соединение неолиберализма и „свободы“ есть трагический факт нынешнего литовского сознания. И это соединение представляет реальную угрозу самому существованию литовского народа.

Можно иметь претензии к внешней политике России — этого, наряду с Китаем, наибольшую угрозу гегемонии сеньора в „однополярном“ мире представляющему вассалу. Но риторика Литвы по отношению к России часто бывает более агрессивной не только чем риторика западноевропейских стран, но и чем риторика стран Центральной Европы, как и Литва, испытавших гнет коммунизма, например, Венгрии, Чехии, Словакии. Абсолютное повиновение литовской политической элиты воле сеньора[6] свидетельствует о том, что в воображении этой элиты судьба Литвы неразрывно связана с неолиберальной формой глобализации, и никакая жертва не кажется слишком большой для того, чтобы было продлено существование „однополярного“ мира. Складывается впечатление, что в политическом воображении этой элиты литовское государство и литовский народ уже возложены на жертвенник сохранения глобальной гегемонии „Запада“. Однако именно с конца XVIII века — с момента, когда эта гегемония началась — начинается наиболее болезненная в историческом сознании литовского народа эпоха отношений с разными формами вестернизации подвергающейся Россией.

В факте безропотного подчинения литовской политической элиты сеньору неолиберального мира можно усмотреть проявление сознания крепостного в глубочайшем смысле этого слова. В политическом мировидении, конструируемом этим сознанием, отношения с Россией могут быть только либо плохими, либо сносными — в последнем случае Россия мыслится как более или менее послушная неолиберальная олигархия, вассал наряду с другими вассалами в „однополярном“ неолиберальном мире, присматриваевом одним сеньором. Однако те, которые следят за интеллектуальной жизнью России, знают, что в этой стране постепенно набирает скорость процесс выздоравливания от неолиберализма. По причине того, что болезнь очень тяжелая, выздоравливание протекает не без проблем.

Пока Россия — все еще неолиберальный хищник, бросивший вызов властелину джунглей, непослушный вассал, решивший заняться грабежом не получив на то разрешения сеньора. Цель ведомого оскорбленным самолюбием сеньора и верных ему вассалов — запереть хищника в клетку посреди джунглей неолиберализма. Но достойной человека целью должно стать ограничение своей животной природы, выход из джунглей и восхождение на более высокую ступень человечности. О такой необходимости говорит и папа Франциск в своем апостольском обращении „Evangelii gaudium“ („Радость Евангелия“), часть которого является и настоящей критикой неолиберализма[7].

Трагедия Украины — лишь одна из многих ран на теле мира, изувеченного неолиберализмом. Печальный опыт Афганистана, Ирака, Ливии и других кровавых конфликтов неолиберальной эпохи свидетельствует о том, что флагман неолиберализма некомпетентен лечить мир, причиной многих болезней которого является на протяжении последних трех десятилетий этим флагманом продвигаемый утопический западнический проект. Когда флагман неолиберализма тушит пожары в джунглях неолиберализма, он делает это при помощи керосина.

Если неолиберализм на самом деле является последним словом, которое Запад (в качестве политического и идеологического гегемона) изрек миру, после которого более чем двести лет затянувшийся монолог суждено сменить полилогу разных цивилизационных центров, то мир в некотором смысле окажется в положении, похожем на то, которое имело место до трех великих революций Запада, стоявших у истоков „современного“ мира.

История не повторяется. Прокатившиеся по миру волны вестернизации до неузнаваемости изменили его лицо. И все же, если будущее принадлежит „многополярному“ миру, следует вспомнить, что Вильнюс и Москва в таком мире уже жили. И прожитые в нем столетия для литовского сознания не являются самым темным периодом в истории отношений Литвы и России.