Поколению коммуналок посвящается...

Наличие в квартире соседей считалось естественным. Гости курили на кухне или в коридоре, не выходя на лестницу. Приватное пространство начиналось за каждой дверью. Ритм посещения мест общего пользования был вполне произволен и отличался расслабленностью.

Ссор между соседями, воплей и угроз я не помню, хотя в пору увлечения декадентским периодом ленинградского рок-клуба часто пользовался тётиным гостеприимством, наезжая из ближнего Таллина.

Если честно, то для этого материала нет новостного повода. Он есть всегда, или это я снова впал в меланхолию жилищного вопроса. Осенью 2008 года кризис поманил падением цен. Весной 2009-го стало ясно, что надеяться всё равно не на что. А в начале 2010 года цены в Москве вновь неуклонно поползли вверх. Но вздорная идея купить комнату в пропахшей пылью питерской коммуналке сохраняет свою актуальность. Ездить на выходные, когда-нибудь переселиться, возможно, даже расселить. Брандмауэры, эркеры, стёртые «нахоженные» лестницы, потолки от трёх метров. Неуютные, но пленительные дворы. Если повезёт - вид на воду. Что бы ни было - много лучше, чем безликая клеть в башне далеко за МКАД с кредитом до конца жизни.

В 2006 году чиновники московской мэрии утверждали, что последние коммунальные квартиры в столице будут ликвидированы на следующий год. Это была не ослышка, а сообщение «Интерфакса». Осенью 2009 года, когда все ждали второй волны кризиса, с удивлением пытаясь вспомнить первую, была озвучена новая дата - 2019 год. Она уже больше похожа на правду. Точнее, на попытку честного прогнозирования, а не на вполне очевидное стремление вышвырнуть из центра к чёртовой матери всех, кто не может себе позволить шикарный кондоминиум с охраной и воротами на дистанционном управлении. Хотя вполне возможно, что чиновники просто рассчитали свои силы, чтобы всех таки вышвырнуть. Для многих москвичей, думаю, наличие в их родном городе коммунальных квартир - достаточная неожиданность. Фонд, конечно, небольшой. В октябре 2009 года, согласно бюллетеню «Недвижимость и ипотека», он насчитывали пятьдесят восемь тысяч квартир, из которых жилыми были тысяч сорок. При этом специально оговаривалось, что в большинстве обитают по две семьи. То есть Москве, как обычно, повезло. Поэтому в уважаемом журнале «Русский репортёр» (2010. № 4 (132)) появляются фоторепортажи из экзотического Петербурга, посвящённые тамошним коммуналкам: поглядите, как люди живут, надо же! Это неосознанное удивление петербургским образом жизни разделяют не только цивилизованные москвичи, чьи предки обитали в таких же коммуналках внутри Садового кольца, но и жители других городов России. В особенности городов молодых, что состоят из типовых многоэтажек.

В общем, я посвящаю эту колонку коммуналкам. В первую очередь петербургским, ибо там это всё ещё весомый пласт городского быта. Московские - эфемерны, они на грани вымирания. Да и не к лицу они городу, запрограммированному на успех. Это не значит, что в Петербурге осталась лишь ветхость, обречённость, оцепенение, «воздух смерти и свободы» (Георгий Иванов). Но при всём обилии отдельных квартир коммуналка как абсурдный мирок, модель вселенной остаётся важным элементом городской мифологии, основой кокетливо-истеричной петербургской особости. Практичные люди из глубин Московии на такие питерские штучки раздражаются и маскируют своё неравнодушие иронией: ну как же, видали мы эту вашу культурную столицу! Внешнее раздражение тоже часть городской репутации. Коммуналки, конечно, относятся к пройденному этапу цивилизации. Как радиола, горка для посуды, чёрный дисковый телефон и швейная машинка с ремённой передачей. Это уже нельзя эффективно использовать. Можно разве что любить.

Своего потрясения от коммуналок я не помню. В очень респектабельной коммуналке на Московском проспекте (в районе Парка Победы) жила моя двоюродная тётя, вспомнившая о существовании у неё каких-либо родственников только после шестидесяти. Так злобно говорила моя бабушка. Двоюродная тётя, как бывает свойственно эгоистичным особам, отличалась лёгким нравом, остроумием и начитанностью. На стене в её комнате висела покорёженная осколком картина неизвестного крепостного художника, доставшаяся её покойному мужу в ходе бурной ротации имущества в первые пореволюционные годы. На буфете стояли хрестоматийные слоники, абажур был с кистями, на полках золотился Брокгауз и Эфрон. Обстановка была душераздирающе мещанской. Среди петербуржцев старой формации Парк Победы считался сомнительной окраиной, ленинградцы, к числу которых принадлежала моя тётя, охотно унаследовали этот снобизм.

Сталинские махины в жёлтой имперской штукатурке, по сию пору образующие престижные районы Москвы, в Петербурге так и не прижились. Даже там, где при Сталине собирались делать новый центр, рефлекторно приблизив его к столице и переименовав Забалканский проспект в честь отца народов (Московским он сделался только в 1956-м). Дом, облицованный гранитной крошкой с толчёным стеклом, был построен в 1939 году. На его крыше очень молодая тётя - студентка экономического техникума - тушила зажигательные бомбы осенью 1941 года. Через пятьдесят лет я пил у неё чай с пирожными, за которыми она ездила в «Север» на Невский. Это сейчас он раскинулся сетью и сияет неоновым белым медведем у каждой станции метро. Наличие в квартире соседей считалось естественным. Гости курили на кухне или в коридоре, не выходя на лестницу. Приватное пространство начиналось за каждой дверью. Ритм посещения мест общего пользования был вполне произволен и отличался расслабленностью. Ссор между соседями, воплей и угроз я не помню, хотя в пору увлечения декадентским периодом ленинградского рок-клуба часто пользовался тётиным гостеприимством, наезжая из ближнего Таллина.

Под стать этой коммуналке была ещё одна - в самом начале Кировского проспекта, ещё не ставшего вновь Каменноостровским.

Хозяйка одной из комнат носила характерное имя Фаина Юльевна Подвальная и была близкой подругой моей бабушки - той самой, что нелицеприятно отзывалась о легконравной тёте. На Кировском я бывал совсем ребёнком, отсюда хорошая память на цепкие нелепые детали. Как хронически накренившийся автобус Ликинского автозавода заглох под самыми окнами нужного дома, а водитель, приговаривая «Что-то не понять, не понять что-то!», растерянно возился в моторе и отказывался выпустить желающих. Как потом стонал тесный лифт в навесном стакане, выходившем во двор, откуда были видны обширные угодья «Ленфильма». Как чёрной с отливом тенью бежал по коридору длинношёрстный персидский кот. В этой коммуналке я вообще не помню соседей. Так бывает до определённого возраста, когда кажется, что взрослые проступают из мглы лишь затем, чтобы похвалить или дать конфету.

Когда я учился в аспирантуре Европейского университета, мне посчастливилось через своего друга и наставника Илью Утехина поселиться в «доме бухарского эмира» между метро «Петроградская» и набережной Карповки. В порядке занудства можно уточнить, что это был край Петроградского острова. Дальше в сторону Каменного острова лежал остров Аптекарский, знаменитый северным модерном, конструктивистскими жилыми массивами и Ленинградским дворцом молодёжи, где в зимнем саду играли в бильярд и где на рубеже 1990-2000-х прошёл романтический период СКИФа (Sergey Kuryokhin International Festival). В доме, построенном в 1913 году по заказу эмира Бухары, я снимал площадь в квартире № 4, где недолгое время жил автор дома, архитектор - неоклассик Сергей Кричинский. В квартире было 12 комнат. Шесть из них составляли анфиладу, которая была, разумеется, ликвидирована в первые годы советской власти. Число ответственных квартиросъёмщиков не было кратно количеству комнат: некоторые были прописаны в нескольких комнатах, не всегда смежных. Едва ли не самое роскошное помещение было отведено под общую кладовую. Одна из квартирных старушек охотно объяснила происхождение симметричных следов на мраморном полу кладовой тем, что при эмире бухарском тут стояла огромная ванная, в которой он, супостат, купал своих блядей. Ещё одна комната, куда я пару раз по-соседски заходил, была законной гордостью хозяев - в ней целиком сохранилась дубовая облицовка стен образца 1913 года. Вместе с некоторыми вещами под стать фону и массивной бронзовой люстрой комната не раз выручала «Ленфильм» на съёмках «бывшей» жизни.

Антрополог, семиотик и совершенно неутомимый исследователь всего на свете, друг Утехин просто не мог не написать книгу о квартире, в которой сам прожил много лет. Точнее, не об одной квартире, а о коммуналках вообще. Его «Очерки коммунального быта» стали десять лет назад событием в гуманитарных кругах. Обитатели квартиры, помнившие Илью подростком, снисходительно относились к своему статусу объектов научного исследования. Их не удивляли даже иностранцы с видеокамерами, которые невесть зачем шлялись по длинному коридору, радостно снимали череду газовых плит на кухне в шесть окон, стул у телефона и доску для записей, знакомую внимательным зрителям фильма «Покровские ворота». В конце концов, камеры «Ленфильма» были больше, а от софитов становилось просто жарко, и ничего. Искусство - святое дело! Мы с соседом, также имевшем тесное касательство к университету, дали несколько интервью на правах обитателей уникального жизненного пространства. Хотя сами эту уникальность воспринимали как должное. Ну, разве что чуть-чуть посмеивались над ней. Это ж чистый Довлатов, без редактуры.

...Воскресенье. Пасха. Семь утра. Стук в дверь, будто разверзлись небеса. На пороге - сосед Толян, алконавт с критическим стажем. «Толя, ты чего? Рано же! Христос воскресе!» «А у меня ни х... ни воскресе! Сосед, дай полтинник, помираю!» Ночь на рабочей неделе (а когда это мешало настоящим интеллектуалам). ...Мы с соседом сидим на Силином мосту через Карповку, пьём портвейн «Массандра». Вдруг: «Полундра!» Товарищ чуть не бросается с моста, бежит вдоль перил, скатывается по откосу, мечется вдоль берега. «Баян! Баян! Гляди, упустим!» По течению, слегка вздыхая мехами, плывёт баян, блещет в лунном свете россыпь кнопок. «Допился!» - доносится комментарий. «Да, я тоже видел», - говорю. «Да? Тогда пошли в магазин!» ...Разговор двух возрастных дам на кухне, смолкающий при моём появлении. Я ставлю чайник и удаляюсь. Естественно, тут же припадаю к стене у косяка - коммунальная этика работает неукоснительно. «И вот вы знаете, что я поняла? Это у них не музыка никакая там. Это они наперегонки анальным сексом занимаются, вот!» Аханье, хихиканье. «Что вы говорите! Друг с другом?» «Господь с вами! Со своими девочками! Они ж культурные молодые люди, не пидорасы какие-нибудь...»

Когда-то в доисторические времена, когда Александр Розенбаум ещё не владел сетью пивных «Толстый фраер» и не открывал гала-концерты радиостанции «Русский шансон», в его репертуаре была песенка «Неужели это было». Там пелось о старых дворах, где «трава скороговоркой», и о коммуналках, что «были к нам ревнивы и добры, когда мы занимались в них уборкой». Позднее последняя строчка зазвучала грустнее, безнадёжнее: «когда мы уезжали в новостройки». Цивилизация движется вперёд, и соседи прячутся по отдельным квартирам. И только кризисы, которых у нас в избытке, продлевают жизнь пространствам, приговорённым к исчезновению. Кризисы, приоритеты и образы жизни. У кого нет ни очереди на жильё, ни счёта в банке, ни зарплаты в сырьевом секторе - с такими жильцами коммуналки ещё долго покоптят балтийское небо. Что бы там ни строил на Охте всесильный «Газпром».