Мой генерал

"Я приехал в Россию... – Ариэль Шарон внимательно посмотрел на собравшихся журналистов, чуть усмехнулся и закончил фразу: – Я приехал в Россию как еврей". Уже в эту минуту я понял, что буду вспоминать этот взгляд, эту улыбку и эту фразу всю оставшуюся жизнь, что эти слова станут моим якорем в минуты, когда я буду вспоминать о прошлом своей семьи, и спасением, когда я буду думать о собственном будущем. 

Передавать смысл этой, столь запомнившейся мне фразы – все равно что пытаться выразить словами музыкальную симфонию или шум океана. И это не преувеличение, нет. Потому что Ариэль Шарон был в первую очередь не полководец и даже не политик. Он был стихия. И его восприятие разными людьми и даже государствами – это не политические претензии или отношение к тем или иным поступкам времен его военной карьеры, а именно восприятие стихии, той неукротимой жизненной энергии, которая неукротимым ключом била в этом человеке еще восемь лет назад – и память о которой оказалась сильнее его долгого отсутствия.

Не сомневаюсь, что Ариэль Шарон станет одним из символов Израиля, причем Израиля не создающегося, а состоявшегося. В отличие от отцов-основателей еврейского государства, Давида Бен-Гуриона, Голды Меир или Леви Эшколя, родившихся в изгнании и посвятивших всю свою жизнь возвращению евреев на землю обетованную, Шарон родился здесь и был буквально переполнен Израилем – его волей к созиданию, его песками и запахами, его удачами и противоречиями. Он не был мальчиком, привыкшим к куриным котлеткам и фаршированной шейке, нет, он был пацаном, обожавшим фалафель и неожиданно для себя в бытность премьером сделал рекламу скромному заведению в бухарском квартале Иерусалима, которое посещал, чтобы полакомиться любимым блюдом.

Он был весь из новой страны – и уже не представлял себе, как жили евреи без государства. Да, наверное, он очень отличался от Бен-Гуриона или Голды, но зато он и был их воплощенной мечтой. Другим таким человеком на горе Сион военной и политической элиты Израиля был убитый экстремистом Ицхак Рабин, но сравнивать его с Шароном я бы не стал. Они были как лед и пламень и на войне, и в мире. Рабин был опытным и вдумчивым стратегом и умелым тактиком, старавшимся изменить государство в соответствии со своими представлениями о будущем.

А Шарон менялся вместе с Израилем.

Он не очень любил планировать, зато обладал такой тонкой интуицией, которой хватило бы и на десяток стратегов. Поэтому в биографии Шарона были моменты, когда он шел вперед – и когда отступал, но это всегда оказывалось "против шерсти", вопреки пониманию большинства, верившего его силе и личному обаянию, но не доверявшего многим его поступкам.

Именно поэтому комментаторы, говорящие о восприятии Шарона, неизменно употребляют слово "противоречивый". А он как раз был очень цельным – этакий кусок камня из Эйлатских гор. Противоречивой была эпоха, в которую он жил. Противоречивым было восприятие еврейского государства в разные периоды его недавней истории. Противоречивым было отношение самих израильтян к своей политической элите.

Шарон возвышался над всеми этими противоречиями как бешеный монумент – и вот теперь уже и в самом деле стал памятником, символом, с которым Израиль и мир прощаются не как с человеком, а как с историческим явлением. Потому что с уходом Шарона завершилась эпоха великих лидеров еврейского государства и всего Ближнего Востока – и только вечный оппонент и соратник генерала, президент Израиля Шимон Перес, остается живым и сердечным напоминанием о том, что такая эпоха была.

Но для меня самым важным все же останутся не воспоминания об этой эпохе, а обращенная как будто прямо ко мне фраза на пресс-конференции – фраза, которая вспышкой вырвала из прошлого десятилетия защиты и созидания Израиля. Кем был Ариэль Шарон? Генералом? Политиком? Премьер-министром? Прежде всего он был евреем, что в его понимании означало: его народ имеет такие же права на государственность и чувство собственного достоинства, как и все остальные.

И это чувство самоуважения – то, что подкупало в нем и друзей, и врагов и то, что даже спустя годы его страшной болезни не привело к забытью. Краски не поблекли, именно поэтому сегодня Израиль прощается с Шароном не как со своим прошлым, а как с человеком, который даже в забытьи оставлял надежды на будущее.