Россия вошла в режим политического пикирования

Пока публицисты ломают копья по поводу кризиса никогда не существовавшей в России в реальном, а не в мифологизированном виде либеральной демократии, на практике происходит достаточно тривиальный для истории процесс деградации российского авторитаризма, превращающегося на наших глазах в почти классическую деспотию.

Авторитаризм не обязательно предполагает полный субъективизм и волюнтаризм, характерный для деспотий, и вполне может сочетаться с соблюдением неких, пусть и нелиберальных и не демократических, но достаточно строгих правил игры. Тот, кто хоть немного знаком с судебной системой абсолютистской Франции (хотя бы на уровне литературных романов), не может не признать, что уровень законности и независимости судебной системы там накануне революции намного превосходил то, что можно наблюдать в современной России. Особенность деспотии состоит именно в том, что единственным правилом в ней со временем становится отсутствие всяких правил.

Поэтому деспотия в ее высшей форме представляет собою абсолютный субъективизм, где воля одного человека – деспота – ничем не ограничена, кроме его сугубо внутренних рефлексий по поводу окружающей его реальности, которую, к слову, он редко когда способен воспринимать адекватно. При этом режим со временем неизбежно превращается в волюнтаристскую пирамиду, потому что каждый подчиненный высшего деспота сам по себе является микродеспотом, и так сверху донизу. Поэтому в своей наиболее законченной форме деспотизм перетекает в полный хаос. Собственно, Россия сегодня находится где-то в середине этого процесса.

Все, конечно, началось с дела ЮКОСа, но тогда масштаб последствий не был оценен по достоинству, потому что эксцессы списали на глубокую личную неприязнь вождя к Ходорковскому, на политические интриги Сечина, на дань популизму, требовавшему сбросить хоть одного боярина со стен Кремля толпе на потеху, и на прочие малосущественные теперь обстоятельства. В действительности то был тектонический сдвиг в государственном устройстве, первый шаг по замене всех гражданских и регулярных институтов институтами чрезвычайными, работающими «под заказ» в режиме ручного управления.

Это другой тип государственности, чем тот, который исподволь формировался в России (тогда СССР) с 1953 года, когда правящая элита взяла курс на плавный уход от насилия как неограниченного и универсального метода управления обществом. Собственно говоря, начиная с 1953 года, Россия мучительно двигалась по дороге от деспотии к авторитаризму, и в 1989 году даже сделала попытку шагнуть дальше, но сорвалась, и, потоптавшись одну историческую декаду на месте, стремительно рухнула обратно вниз.

Мне уже приходилось писать, и не однажды, о том, что 1953 год имеет гораздо более существенное значение в русской истории, чем это многие предполагают. Потому что речь идет не просто о кончине диктатора и разрешении борьбы за власть между его наследниками в пользу менее плотоядной группировки, а о принципиальном эволюционном и цивилизационном выборе, благодаря которому мы можем говорить о «советской цивилизации» как явлении, просуществовавшем целых четыре десятилетия.

Я убежден в том, что, если бы не этот выбор, конец России как геополитической реальности не обсуждался бы сейчас в гипотетическом плане как одна из кошмарных перспектив, а изучался бы историками (из числа уцелевших) как свершившийся факт. Причем конец этот был бы весьма кровавым и трагическим, и мало чем походил бы на вегетарианскую горбачевскую перестройку. Я искренне полагаю, что Хрущев и компания существенно продлили жизнь коммунистическому режиму, и что приход к власти Берия ускорил бы распад страны многократно.

В добавление к сказанному хотел бы напомнить, что в той подковерной борьбе, которая велась между Хрущевым и Берией накануне переворота, был один забавный эпизод, который нашел свое отражение даже в речи Хрущева на Пленуме ЦК, низвергнувшем Берию с пьедестала. Он имеет самое непосредственное отношение к происходящим сегодня в России процессам, в том числе к дискуссии, развернувшейся сначала между Медведевым и Путиным, а потом нашедшей свое пародийное продолжение в споре Чайки с Бастрыкиным: речь идет о дележе полномочий открывать уголовные дела (почему-то всем в России как-то сразу захотелось получить право возбудить что-нибудь такое криминальное...).

Но вернусь сначала к эпизоду из истории борьбы Хрущева и Берии. Там, среди прочего, речь тоже шла о том, кому и какие полномочия по расследованию уголовных дел можно предоставить. В Кремле все без исключения, включая как Хрущева, так и Берию, понимали, что главным «трендом» эпохи являлось стремление, как сказали бы сегодня (точнее вчера), «к гуманизации и либерализации уголовного законодательства». Общество устало от репрессий, и надо было дать ему отдышаться. Поэтому о том, что после смерти Сталина придется пойти на какие-то уступки, никто не спорил. Дискуссия развернулась по поводу характера этих уступок.

Снимать удавку с горла общества никто не собирался, так как понимание того, что, освободившись от удавки, общество обрушит режим, было у всех вполне адекватное. Но спор шел о том, каким именно образом и до какой степени эту удавку можно ослабить. И парадоксальным образом Берия предлагал пойти на внешне куда более радикальные меры в этом отношении, чем Хрущев (в том числе и по размаху амнистии, и по полноте реабилитации, и по ограничению смертной казни).

То есть могло показаться, что Берия был либеральнее Хрущева. Но в его предложениях был один небольшой изъян - право решать, кто виноват, он хотел оставить исключительно за собой, точнее за подчиняющимися ему органами МВД-МГБ. Хрущев же увидел в этом самую главную опасность и для общества, и для себя лично. Поэтому добивался он именно того, чтобы право принятия решений по уголовным делам было отделено от тех, кто эти дела возбуждает и расследует. Вот что, собственно, говорил по этому поводу сам Хрущев (имеет смысл привести очень длинную цитату, чтобы освежить представления о корнях, из которых произрастает нынешняя система):

«Мы ведь с Берия ходили вместе, и под ручку ходили, поэтому многое могли и слышать от Берия. Интересна такая вещь: он сам многим возмущался, что делалось в МВД или госбезопасности. Интересно, с какими предложениями вошел он в Президиум. Мы еще их не обсудили, не успели, решили раньше его посадить, а потом обсудить. Он внес предложение, что нужно ликвидировать Особое совещание при МВД. Действительно, это позорное дело. Что такое Особое совещание?

Это значит, что Берия арестовывает, допрашивает и Берия судит...

Почему это нужно было Берия? Потому что, имея Особое совещание в своих руках, он на любого человека имел право. Он сам говорил: я могу любого человека заставить, что он скажет, что имеет прямую связь с английским королем или королевой, сам подпишет. И он это делал. Следовательно, когда он добивается этих показаний, когда потом будет суд, будет следователь, который допрашивает по указанию Берия, будет докладывать Берия и судить будет сам Берия.

Товарищи, разве это мыслимое дело? И что же он нам голову морочит. Он пишет, что надо упорядочить это дело, но как упорядочить? Сейчас может особое совещание выносить свое решение с наказанием до 25 лет и приговаривая к высшей мере – расстрелу. Я предлагаю высшую меру – расстрел отменить и не 25 лет, а 10 лет давать. Товарищи, 10 лет. Это значит дать 10 лет, а через 10 лет он может вернуться и его опять можно осудить на 10 лет. Вот вам самый настоящий террор, и будет превращать любого в лагерную пыль...

Хорошо. Может быть какое-нибудь дело в стране, с которым не стоит вылезать в свет. Это может быть, но чтобы Центральный Комитет не мог специально обсудить и вынести решение, найти форму решения этого вопроса, я думаю, от этого мы, видимо, не откажемся на будущее, но надо, чтобы это было исключением и чтобы это исключение было по решению партии и правительства, но не закон, не правило, чтобы это делал министр внутренних дел, имея такую власть, терроризируя партию и правительство, вот о чем идет речь».

В этом отрывке из речи Хрущева очень много смысловых пластов. Но тот, который интересует меня в рамках данной заметки, состоит в следующем. Берия ведет себя как опытный популист и предлагает весьма актуальные в обществе меры – отмена смертной казни, ограничение сроков, на которые может осуждать Особое совещание, десятью годами, не говоря уже о широкой амнистии и пересмотре резонансных уголовных дел. Но при этом он пытается любой ценой сохранить принцип – право органов расследования возбуждать уголовные дела и выносить по ним решения (учитывая, что роль уголовных судов сегодня в России сведена к роли Особого совещания, на практике это значит, что право возбуждать уголовное дело автоматически означает право доводить его до конца).

Хрущев, напротив, не готов отказываться от жестких мер подавления, он и за смертную казнь, и сроки не особенно готов сокращать, и взгляды его на амнистию и реабилитацию куда более скромные, чем у Берии. Но зато он покушается на сам принцип монопольного права репрессивных органов предрешать итоги расследования. Он далек от признания принципа разделения властей в его классическом виде и понимания значимости независимого суда. Но он готов признать необходимость разделения власти на «партийную» и «полицейскую», на признание необходимости поставить расследование под некий внешний контроль, подчинить его каким-то объективным правилам.

И поэтому победа Хрущева стала не только фактом его личной биографии, но и исторической вехой в истории страны. Он перевел стрелку исторического развития от деспотии с ее субъективизмом к авторитаризму с его пусть недемократическими, но объективно существующими правилами и ограничениями. За сорок лет на базе этого авторитаризма выросло движение в сторону либерализма и демократии. И хотя ему не хватило ни сил, ни глубины, чтобы удержаться на гребне исторической волны, оно четко обозначило новую тенденцию в развитии российского общества.

Сегодня мы наблюдаем прямо противоположный процесс. Россия откатывается назад, семимильными шагами двигаясь от авторитаризма к деспотии. Дана установка заменять все регулярные гражданские институты чрезвычайным ручным управлением, в основе которого лежит возможность применения репрессий (неважно, является ли предлогом для них «шпионаж в пользу Англии» или «подрыв экономической безопасности путем «скупки акций «Газпрома»» в интересах английских инвесторов). Сверх того, наблюдается стремление сосредоточить применение этого насилия в руках узкого круга субъектов, деятельность которых становится полностью непубличной.

В этих условиях право открывать и закрывать уголовные дела становится новой российской национальной валютой, самым конвертируемым русским рублем. Это как в старом анекдоте про гаишника, который отказался от премии и попросил дать ему в личное пользование на один день знак ограничения скорости. Теперь уголовное дело в России – это главный и универсальный экономический ресурс, всеобщий эквивалент, легко трансформируемый в какие угодно ценности. И, естественно, там, где есть ресурс, за доступ к нему разворачивается конкурентная борьба, имеющая уже не меньше связи с экономикой, чем с политикой.

Первыми обеспокоились силовики, сгруппированные вокруг Следственного комитета России (на самом деле, за этой вывеской спрятались и ФСБ, и МВД, на которые возложены функции оперативного сопровождения тех уголовных дел, за право возбуждать которые ратует Александр Бастрыкин). Их попытка отбить себе право открывать дела по налоговым преступлениям без участия налоговиков вызвала драматические последствия – возражения Медведева, отповедь Путина, всеобщий шок.

Но, как известно, история повторяется дважды – один раз как трагедия, а второй раз как фарс. Неожиданно выяснилось, кто остался обделенным – прокуроры. Оказалось, что они отрезаны от главного экономического и политического ресурса. И поэтому, не успел Александр Бастрыкин закончить свой частный демарш, заявляя права на уголовные дела по налоговым преступлениям, как против него выступил генеральный прокурор, потребовав свою долю вообще во всех уголовных делах, к чему и свелось его знаковое выступление в Совете Федерации.

Все это было бы смешно, когда бы ни было так грустно. Эти локальные войны за долю участия в репрессиях показывают, что российская государственность окончательно приобретает конфигурацию, характерную для предреволюционного времени. И дело не в том, что революция вот-вот должна произойти. Исторический опыт показывает, что деспотические режимы достаточно устойчивы, и при отсутствии войны или аналогичных по силе воздействия на экономику обстоятельств могут «загнивать» десятилетиями. Но просто это значит, что Россия вошла в режим политического пикирования, из которого уже невозможно выйти, минуя столкновение с землей. Дегенерирующий авторитаризм обречен, все остальное – вопрос времени.