Наполеон глазами своих победителей

Как можно говорить о человеке, пусть даже и признанным всем миром гениальным полководцем, который собрал со всей Европы громадную армию и прошел по нашей родной стране «огнем и мечом»! Образ Наполеона вошел в наше сознание еще со школьной скамьи — благодаря роману величайшего классика русской литературы Л. Н. Толстого «Война и мир». 

Толстой вообще не рассматривал в положительном смысле героев, считая ГЕРОЕМ сам народ. Образ полководца французов в романе практически обезличен. Когда же речь заходит непосредственно о самой личности Наполеона, то в основном дается чисто физиологическая характеристика — толстая ляжка, грудь, дрожит икра левой ноги... Для Толстого не было не только ничего привлекательного в Наполеоне, но напротив, он считал его человеком, у которого были «помрачены ум и совесть». Все поступки его при этом «были слишком противоположны правде и добру». Не государственный деятель, не «властитель дум», читающий в душах и умах людей, а избалованный, капризный, самодовольный позер — таким предстает император Франции во многих сценах романа. 

Толстой старается обратить внимание читателя на то, что Наполеон смотрел не на людей, а мимо них. «Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что всё в мире, как ему казалось, зависело только от его воли». Личные интересы Наполеона глубоко расходились с объективными требованиями реальности, интересами народа. «И никогда, однако, — пишет Толстой, — до конца жизни своей не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого...» 

Известно, что, приступая к работе над романом «Война и мир», Толстой прочитал целиком труд Н. М. Карамзина «История Государства Российского». Д. С. Лихачев, глубоко проанализировав роман Толстого, задается вопросом: «Какую же «народную» точку зрения на русскую историю мог он вычитать у Карамзина?». И вот что интересно: концепция «Войны и мира» — есть расширенная концепция русских воинских повестей ХIII-ХVII вв. Не с XI и XII, а только с XIII в.! 

Именно с этой позиции анализирует Толстой войну 1812 года. И созданный им образ Наполеона по замыслу должен был приближаться не к отражению личности реального человека, а к тому типу завоевателя, который создан русскими воинскими повестями, и отражать этическую оценку русского народа. В народной системе нравственных ценностей завоеватель отвратителен уже потому, что посягает на чужую свободу. «Вторгающийся враг, захватчик, не может быть добр и скромен. Поэтому древнерусскому историку не надо иметь точных сведений о Батые, Биргере, Магнусе, Мамае, Тохтамыше, Тамерлане или о любом другом, ворвавшемся в Русскую землю неприятеле: он, соответственно, в силу одного только этого своего деяния, будет горд, самоуверен, надменен, будет произносить громкие и пустые фразы. Образ вторгшегося врага определяется только его деянием — его вторжением». 

В толстовской философии истории одним из базисных утверждений является тезис: война есть «противное человеческому разуму и человеческой природе событие». Однако наши претензии к людям из другой эпохи — не историчны. До Толстого отношение к войне в нашем обществе было совсем иным. Соответственно и образ Наполеона также рассматривался с иных позиций. Образованному обществу России эпохи 1812 года было свойственно романтическое восприятие политики и «человека войны». Он мыслился победителем, а война осознавалась как открытая ситуация для реализации скрытого потенциала героя. Известный историк войны 1812 года А. И. Михайловский—Данилевский отмечал, что имя Бонапарта «было известно каждому, и заключало в себе какое — то безотчётное понятие о силе без всяких границ». 

Традицию признавать воинские способности своего противника заложил еще А. В. Суворов, с восторгом наблюдавший за первыми шагами французского полководца: «О, как шагает этот юный Бонапарт! Он герой, он гигант, он колдун! Он побеждает и природу, и людей. ... О, как он шагает! Лишь только вступил на путь военачальничества, как уж он разрубил Гордиев узел тактики. ... У него военный совет в голове. ... В действиях свободен он, как воздух, которым дышит. ... Пока генерал Бонапарт будет сохранять присутствие духа, он будет победителем; великие таланты военные достались ему в удел». 

Старшее поколение военных в русской армии, герои «времен Очакова и покоренья Крыма», даже чувствовали себя соперниками «первого солдата всех времен», как называли иногда генерала Бонапарта. У таких генералов, как М. И. Кутузов, князь П. И. Багратион, М. А. Милорадович полностью отсутствовал страх и раболепное преклонение перед военным гением Наполеона. «Как ему не узнать меня, — говорил М. И. Кутузов своему окружению о французском императоре. — Я старее его по службе...». Это поколение, видевшее блистательных фаворитов «екатерининского царствования», помнили, что ни один из них не покусился на обладание короной. Вопрос о происхождении власти императора Франции был для них по большей мере вопросом нравственности, а не политики. В связи с этим это поколение сурово осуждало Наполеона за «преступное самовластье», видя в нем лишь узурпатора «генерала Буонапарте». «Варварство началось в войне от выродков французской революции и от Бонапарта» — говорил Кутузов молодым офицерам. 

Однако младшее поколение русских офицеров было просто в восторге перед гением «первого солдата всех времен». Так С. Н. Глинка вспоминал: «С отплытием Наполеона к берегам Египта мы следили за подвигами нового кесаря; мы думали его славой; его славой расцветала для нас новая жизнь. Верх желаний наших был тогда, чтобы в числе простых рядовых находиться под его знаменами. Не одни мы так думали и не одни к этому стремились. Кто от юности знакомился с героями Греции и Рима, тот был тогда бонапартистом». В. Ф. Булгарин признавал, что в русской армии было много поклонников генерала Бонапарта, добывшего свою корону острием шпаги: «С наслаждением читали мы прокламации Наполеона к его войску! Это совершенство военного красноречия! Не много таких полководцев, как Наполеон и Суворов, которые бы, подобно им, умели двигать сердцами своих подчиненных, каждый в духе своего народа». 

Однако были и те, кто поменяли свое мнение о своем кумире. Так, например, генерал А. А. Тучков, часто именуемый как «Тучков 4-й», погибший при Бородине, после своей поездки во Францию в 1804 году признавался, что его насторожил и разочаровал факт превращения «гражданина республики» в императора всех французов. «А. А. Тучков был в Париже и в трибунате в тот неисповедимый час, когда пожизненного консула избрали в императоры. Казалось, говорил он, что трибун Карно выразительную речь свою произнес под штыками Наполеона. Мрачно было лицо его, но голос гремел небоязненно» — писал С. Н. Глинка. В 1802 году, когда Наполеон объявил себя пожизненным консулом, император Александр I написал Лагарпу: «Я совершенно переменил мнение о Первом консуле, начиная с момента установления его пожизненного консульства. Он начал с того, что сам лишил себя наибольшей славы, которая может выпасть на долю человеку. Сейчас это один из самых великих тиранов, которых когда-либо производила история». 

Однако молодежь продолжала восхищаться Наполеоном. Сохранилось личное описание «властителя дум» той эпохи одним из самых пылких его почитателей «во стане русских воинов» — поэтом-партизаном Д. В. Давыдовым. Князь Багратион, у которого в то время служил адъютантом молодой «певец-гусар», сам лично не испытывавший приязненных чувств к «генералу Буонапарте», но зная честолюбивое желание молодого офицера во что бы то ни стало увидеть «великого человека», направил его с донесением к государю в Тильзит. 

И вот мечта его сбылась: «Я увидел человека малого роста, ровно двух аршин и шести вершков, довольно тучного, хотя ему было тогда только тридцать семь лет от роду, и хотя образ жизни, который он вел, не должен бы, казалось, допускать его до этой тучности. Я увидел человека, державшегося прямо, без малейшего напряжения, что, впрочем, есть принадлежность всех почти людей малого роста. Но вот что было его собственностью: какая-то благородно-воинственная сановитость, происходившая, без сомнения, от привычки господствовать над людьми, чувства нравственного над ними превосходства; он был не менее замечателен непринужденным и свободным обращением и безыскусственною и натуральною ловкостью в самых пылких и быстрых приемах своих, на ходу и стоя на месте.

Я увидел человека лица чистого, смугловатого, с чертами весьма регулярными. Нос его был небольшой и прямой, на переносице которого была приметна весьма легкая горбинка. Волосы на голове его были не черные, но темно-русые, брови же и ресницы ближе к черному, чем к цвету головных волос, а глаза голубые, — это при черных его ресницах придавало его взору чрезвычайную приятность. Наконец, сколько раз ни случалось мне видеть его, я ни разу не приметил тех нахмуренных бровей, коими одаряли его тогдашние портретчики-памфлетисты». 

После войны 1806-1807 годов, после заключения мира между Францией и Россией, в Тильзите, в России сразу же возникла мощная дворянская антитильзитская оппозиция, которую возглавила мать самого Александра I. Дворянство «двух столиц» открыто выражало свое недовольство союзом с Наполеоном. Консервативный мемуарист первой половины XIX в. Ф. Ф. Вигель, выражая настроения дворянского общества накануне Отечественной войны 1812 года, писал об этом крутом повороте русской внешней политики: «На Петербург, даже на Москву и на все те места в России, коих просвещение более коснулось, Тильзитский мир произвел самое грустное впечатление: там знали, что союз с Наполеоном не что иное может быть, как порабощение ему». 

Естественно, «гроза двенадцатого года» заставила русских офицеров по- иному взглянуть на своего недавнего кумира. «Где же высокие достоинства гения, не предусмотревшего обстоятельств и твердость мужества войск, поддавшихся оным легко: кода обыкновенная случайность времени года могла задуть метелями своими и мечтательные замыслы первого, столь ошибочно Москву вожделенным пределом положившего и многочисленные полки народов, называвшихся непобедимым им предводимые?..» — спрашивал Д. В. Душенкевич, оставивший свои воспоминания о 1812-1815 годах. Русский офицер А. В. Чичерин писал в своем походном дневнике по поводу занятия французами Москвы: «Наполеон стремился к славе. Убийства, несправедливые войны, угнетения — вот средства, коими он надеялся ее достичь. Наконец, он вошел в Москву гордым победителем, казалось, он поднялся выше всех, завоевал весь мир. Но я не завидую ему: что должен был он чувствовать в те минуты, когда оставался наедине со своей совестью или когда проезжал по полям, покрытым трупами тех, кто пали жертвой его честолюбия». 

Однако даже в самые страшные для каждого русского дни пожаров Москвы, занятой неприятелем, мысль о том, чтобы прокрасться в лагерь врага и банальнейшим образом убить предводителя французов, мало кому приходила в голову. С этим предложением явился знаменитый партизан А. С. Фигнер, застав врасплох умудренных воинским опытом генералов М. И. Кутузова и А. П. Ермолова. «Изумленный предложением Фигнера Алексей Петрович начал зорко вглядываться в отважного самоотверженца и испытывать его разными вопросами, чтобы из ответов увериться, в здравом ли уме Фигнер?..». 

В результате Ермолов в полночь, в непогоду, по еле проходимой дороге отправился к Кутузову. И пока докладывал, «...Михаил Илларионович начал ходить по избе, заложивши назад руки, и спросил: Фигнер не сумасшедший ли?» Оба генерала вспомнили похожий случай из истории Древнего Рима, и как отрицательно на такое предложение отреагировал один из цезарей. Потом, посмотрев на зарево пожаров над Москвой, Кутузов сказал: «Как разрешить! Если бы я или ты стали лично драться с Наполеоном явно... Но ведь тут выходит тоже как бы явно разрешить из-за угла пустить камнем в Наполеона...». В результате Фигнера отправили в Москву с довольно странным распоряжением взять «осьмерых казаков на общем положении о партизанах». Мысль об убийстве из-за угла даже врага Отечества, окопавшегося в самом святом для каждого русского месте, в Москве, представлялась не аристократичной, недопустимой с точки зрения военной чести. 

После вступления в Париж, ожесточение, с которым русская армия прошла с боями всю Европу, стало сменяться великодушием и снисхождением к недавнему противнику. Так И. М. Казаков в своей книге «Поход во Францию 1814 г.» писал: «Я был поклонником Наполеона I, его ума и всеобъемлющих способностей; а Франция, как пустая женщина и кокетка, изменила ему, забыв его услуги, — что он, уничтожив анархию, возродил всю нацию, возвеличил и прославил ее своими удивительными победами и реорганизацией администрации, чем справедливо заслужил титул: Le Grand Napoléon!» 

В апреле 1814 года, после вступления русских войск в Париж, М. Б. Барклай де Толли отправил московскому генерал — губернатору графу Ростопчину письмо: «Мы в Париже; Наполеон уже более не на троне французов, но он еще в числе живых, и я бы желал, чтобы он уже лучше не существовал; все надеюсь, что во время его переезда найдется какой-нибудь герой, который изгладит с лица земли этого бича человечества». И такой герой нашелся. Только совершенно с другими целями. Думается, Барклай де Толли и подумать не мог, что русский генерал граф П. А. Шувалов для сохранения жизни низложенного императора Франции специально наденет знаменитую серую шинель, пересядет в его карету и отправится в путь по той самой дороге, на которой Наполеона поджидали предполагаемые убийцы! 

Отношение русских военных к французам за долгие годы совместных сражений, можно сказать, переросли в родственные чувства. «И подлинно, — писал Д. В. Давыдов, — пусть укажут нам из всех сражавшихся с Наполеоном народов хотя на один, который бы более русского благоговел перед величием его деяний, даже в такое время, когда земля наша стонала под бременем полчищ вооруженной Европы!» В период «Ста дней» большинство русских офицеров точно знали, на чьей они стороне всем своим сердцем. «Все приверженцы Наполеона надевали тогда букет фиалок в бутоньерках, что сделал также и я...» — писал князь Волконский о тех днях. Вопреки решению Венского конгресса, воле собственного монарха, русские офицеры нарочно продолжают называть низложенного повелителя Франции «императором». 

Для русских офицеров, переживших всю военную эпопею 1812-1814 годов, прошедших с боями до самого Парижа, мир стал пустым со смертью Наполеона. Военных стали упрекать в ограниченности, недальновидности, пренебрежении к «общественном благу». Героическое «время славы и восторга» прошло. Наступил период осмысления. Борьба мнений, развернувшаяся в Европе по поводу политического и военного наследия Наполеона, не могла не отразиться в литературе первой половины XIX века. В основном, образ Наполеона в то время появлялся как герой романтических произведений. 

Романтизм пытается решить философскую проблему исторической ответственности великих людей, проблему влияния личных свойств и качеств правителей на судьбы народов, проблему взаимоотношений героя и толпы. В это время имя Наполеона в Европе всё реже произносится с ненавистью, его жизнь становится объектом изучения современниками. Надо отметить, что реальные источники романтического искусства в России происходят именно из Отечественной войны 1812 года. 

Наполеон навеки запечатлен в русской исторической памяти. И — что не менее важно — в русском художественном сознании. Его личность, образ его действий, его идея — все это стало предметом искусства. Ни один из отечественных классиков не обошел этой темы. Русская поэзия устами Жуковского, Пушкина и Лермонтова, воспевшая «гибель пришлеца», немедленно после его падения исполняется великодушия и снисхождения к поверженному страдальцу. Так, в оде «Наполеон» (1821) А. С. Пушкин пишет: 

Чудесный жребий совершился: 
Угас великий человек. 
В неволе мрачной закатился 
Наполеона грозный век 
Исчез властитель осуждённый, 
Могучий баловень побед. 

Страдание вновь дает ему право — уже в новом обличье — вступить в круг сочувственного поэтического интереса. Поверженный враг уже не враг. Русский человек незлобив и отходчив — и не унижение ли некогда могущественного противника примирило с ним сердца, еще недавно пламеневшие жаждой мести? Стоит вспомнить, например, что знаменитый саркофаг на могиле Наполеона в Париже, в Доме Инвалидов, из вишневого финского гранита — подарок Франции от императора России Николая I, брата победителя Наполеона Александра I. 

В России вопросу «личности в истории» уделялось слишком много внимания, и в результате решение было принято не в пользу личности. Однако так было не всегда.