Девяносто третий год. Утырки против фриков

Егор Холмогоров о том, какое оно в действительности - истинное лицо власти.

За последние недели о катастрофических событиях сентября-октября 1993 года сказано уже немало. И можно сказать, что за вычетом откровенно своеобразных персонажей типа Николая Сванидзе и Аллы Гербер в обществе установился определенный консенсус: эти события были абортом молодой российской демократии, когда элементарная задача установления равновесия властей, возникающая в истории сплошь и рядом решалась не переговорами и уступками, не ожесточенной политической борьбой, а кровью и отвратительным насилием.

То, что это насилие было «необходимо», чтобы разрешить «кризис власти», апологеты переворота пусть расскажут Бараку Обаме, который, по их логике, должен распустить несговорчивый Конгресс а затем расстрелять Капитолий из «Абрамсов». Когда возможности применить друг другу насилие нет, участники политического конфликта вынуждены договариваться и идти на компромиссы - так рождается реальная демократия, как инструмент обсуждения и согласования политического и экономического курса. Трагедия 1993 года была обусловлена тем, что одна из сторон конфликта – «молодые реформаторы» и Ельцин, не имели ни желания, ни возможности договариваться с другой стороной, поскольку поставленные ими цели договорному общественному обсуждению в принципе не подлежали. Понятно, что невозможно придти к своим критикам со словами: «Наша цель в том, чтобы подарить нашему другу Ходорковскому Юганскую нефть». Для осуществления подобных операций демократия и впрямь противопоказана, а потому её требовалось любой ценой заменить диктатурой.

О другой стороне конфликта существует масса идиотских стереотипов, навязанных проельцинской прессой тех лет, то пугавшей «коммуно-фашистским реваншем», то внезапно начинавшей галдеть про «русского Ельцина и чеченца Хабулатова». «Верховный Совет» 93-го года – это не «чеченец Хасбулатов», не «усатый Руцкой», не «коммуно-фашисты». Лицом Верховного Совета были сравнительно молодые политики демократической и в то же время патриотической направленности – можно вспомнить таких ярких людей как Сергей Бабурин, Илья Константинов, Валерий Аксючиц, Николай Павлов, Михаил Астафьев, Владимир Исаков. Часть из них воспротивились еще Беловежским соглашениям, часть активно боролись против обирания народа и сдачи русских интересов (в Приднестровье, Севастополе и много где еще). Можно вспомнить и людей другого направления, столь же активно оппонировавших Ельцину – к примеру социал-демократа Олега Румянцева, так, увы, и не ставшего «русским Мэдисоном». Несомненно, что эти люди готовы были и реально могли составить основу нового политического класса России, заложить традиции нормального парламентаризма. Но у этих людей не было ни танков, ни снайперов, ни миллиардов свежеотпечатанных рублей из Гознака, ни даже самого маленького телеканала. Они могли противопоставить косной мощи силовой машины, хоть со скрипом, но подчинявшейся Ельцину, лишь небольшое число слабо организованных активных сторонников, да пассивное сочувствие огромной массы жертв гайдаровских реформ. Результатом этого очевидного неравенства возможностей стала не только гибель людей от пулеметов БТР-ов и пуль снайперов, не только узурпация власти, не только конституционная катастрофа, не только формирование лелеющей свою «антинародность» деспотии, не только разгул воровства под видом реформ, - результатом стала еще и антропологическая катастрофа нашего правящего класса, нашей элиты.

Я подумал об этом, когда выслушивал ламентации Александра Невзорова, изрядно портившие прекрасный фильм Владимира Чернышева «Белый дом, черный дым», показанный НТВ. Невзоров деланно жалеет, что тогда связался «с этими бесноватыми, Макашов в берете, Ампилов с лицом из вытрезвителя» и т.д. Выбрать самых… эээ… своеобразных представителей группы Верховного Совета, это обычный для Александра Глебовича грязноватый прием, к тому же не новый – ельцинская пропаганда не случайно раскручивала именно и только тех своих противников, которых можно было подать как людей не совсем адекватных (иногда совершенно несправедливо). Тот же ход, кстати, повторяет агитпроп и по сей день, правда теперь прилетает, по большей части, как раз тогдашним ельцинистам.

Но некоторая объективная реальность Невзоровым действительно уловлена, хотя и понята совершенно неверно. На стороне Верховного Совета было много тех, кого на современный лад принято называть «фриками», то есть людей в чем-то странных, необычных, неординарных и оттого, кажется, чуть с сумасшедшинкой. Не только Ампилов или Макашов, но и Проханов, Лимонов, сам Невзоров (забыл, небось, что его передачу «демократы» звали не иначе, чем «Шизоид секунд»), даже если говорить о депутатах – достаточно сравнить Сергея Бабурина и, к примеру, стремительно перешедшего тогда к Ельцину Сергея Степашина. Во всех этих людях была какая-то избыточная яркость, нервная подвижность, неоднозначность, которая нам, истощенным двумя десятилетиями политического голода, кажется совершенно не приличествующей лицам, занятым серьезной политикой. Одно слово – фрики.

Белый Дом последней недели сентября 1993 (а напомню – временами стояла отличная погода, а на 3-4 октября так и вовсе выдалось благорастворение воздухов) казался тем, кто там был каким-то праздником. Тот же Невзоров вспоминает как пели песни, делили бутерброды, Даша Митина рассказывает о том, как комсомольцы играли в волейбол с баркашовцами. К. А. Крылов вспоминает, что как раз за пару часов до того как Началось, отправился к Белому Дому, чтобы раздать распечатки своей только что написанной работы «Россияне и русские» (текста предопределившего дискурс русского национализма на десятилетия вперед). Помимо прочего это означает, что, по резонному мнению автора, там были люди способные прочесть и понять этот текст. Белый Дом тех дней был последним сгущением и всплеском русской Жизни, перед тем, как насильственно задавленная, она полностью ушла под землю на десятилетие.

То ли дело на другой стороне. Вспомним монументальный римский профиль министра Ерина, изумительный аристократизм Паши-Мерседеса, утонченность манер мэра в кепке Лужкова, вспомним благородного Коржакова и, наконец, трезвого и правдивого «Нового Вашингтона» - Бориса Николаевича Ельцина. Если взять еще второй эшелон и третий, то весь этот совокупный антропологический тип тоже характеризуется вполне конкретным словом – утырки. Думаю, что каждый из нас регулярно встречался с этими существами на жизненном пути, причем по большей части в качестве начальников и людей при начальстве – невзрачное, лишенное ясности и характера лицо, иногда с чертами дегенерации, пронизывающая все манеры нагловатая лживость и полный отказ брать на себя какие-либо обязательства и отвечать за слова, набор трескучих и обтекаемых фраз: «мы рассмотрим», «не разжигайте», «это неоднозначный вопрос», «мировой опыт говорит», «мы, как патриоты, обязаны».

Коллективное лицо этой восторжествовавшей в 93-м страты утырков проглянет то в депутате, то в замминистра, то в следователе, то в «общественнике», то в «эксперте». Их манеры за двадцать лет временами немного облагородились, они научились носить неплохие пиджаки и позвякивают яйцами под фаберже. Некоторые из утырков отросли в настоящих Упырей. Но сущность утырка – интеллектуальная и моральная ограниченность, одномерность, личностная нерельефность, тотальная лживость и феноменальная цепкость в приобретении власти и денег всё та же.

Самое поразительное, что удалось сделать утыркам за время их властвования, - убедить нас в том, что туповатая и подловатая корыстная безликость – это и есть истинное лицо власти. Их безликость ассоциируется с надежностью. Их тупость – с ответственностью. Их подлость и корысть – с административными способностями. Всё то, что лишает их личности, отождествляет их в наших глазах с государством. Ельцинистская пропаганда 93-года и последующая апологетика на том и строились. Я отлично помню эти бесконечные разговоры про то, что в «Белом Доме был один шалман, а вот у Ельцина была харизма, было чувство власти, он, как ни крути был царь, настоящий царь Борис, без него страна рухнула бы, потому что у него и его окружения была государственная ответственность, а у белодомовцев одни амбиции и рисовка». Разумеется это был бред сивой кобылы, призванный как-то оправдать резню 3-4 октября. Ельцин – это ад. Тут не может быть никаких разговоров. Но в этом бреде была зашифрована та антропология власти, на которой утырки базировали и базируют свои притяжания.

Разумеется, это совершенно абсурдный взгляд при котором во власти не нашлось бы места ни Периклу, ни Цезарю, ни чудаковатому толстяку Черчиллю, ни безногому Рузвельту, ни пафосному и долговязому Де Голлю, ни даже совоухому Победоносцеву и не в меру решительному Столыпину – все они по сегодняшним меркам оказались бы фриками и их карьера закончилась бы, в лучшем случае, в экспертах на «Поединке» у Соловьева.

Создается пространство власти как раз «фриками», теми, людьми, кто не вполне тождествен социуму, не боится быть не как все, а потому способен принимать неординарные решения и выходить из затруднительных положений. Таким прирожденным «фриком» был афинский законодатель Солон, прекрасно охарактеризованный Плутархом. Афиняне, воюя с Мегарой за остров Саламин, опустили руки и приняли закон, по которому всякий, кто заговорит о Саламине, наказывался смертью. Солон прикинулся сумасшедшим, натянул на голову дурацкую шапку, и начал разгуливать по улицам Афин, декламируя свою поэму «Саламин» (он был великим поэтом). Афиняне так воодушевились, что начали очередную войну, на этот раз победили и остров отняли, а вскоре избрали Солона законодателем, дабы он запретил афинянам продавать в рабство других афинян, а уже проданных вернул на Родину (в свете истории о рабском труде в наших отнюдь не заморских колониях – неожиданно актуальный исторический образ). Человек без некоторых странностей к власти практически непригоден, поскольку ему не хватит воображения выйти за пределы «реально возможного» («а реально возможным» всегда и везде обычно является только всё украсть и потом все развалить»). Манилов и даже Ноздрев у власти, как показал пример Черчилля, Гитлера и Муссолини, полезней и эффективней Чичикова и Собакевича.

Поддерживать власть могут, конечно, и люди без воображения – из них получаются неплохие бюрократы. Но и подлинная бюрократия ничего общего с утырками не имеет. Бюрократия строится на почти рыцарской верности Бумажке и Правилу, на строжайших этических принципах, порой совпадающих с инструкцией. Бюрократию движет Табель о Рангах, как основной закон чиновной карьеры – формальный, неотвратимый и безжалостный и к пройдохам и к талантам. Никаких предпосылок к тому, чтобы быть хорошими бюрократами у утырков нет – они не верны слову, не имеют в душе упорства и постоянства, не верят ни в инструкции, ни в бумажки, зато верят в то, что их можно и нужно переписать под себя. Они не чтут рангов и выслуги – им важны только статусы (то есть близость того или иного лица к начальственным ягодицам). Те добродетели, которые делают бюрократию рыцарским орденом во славу Государства, утыркам, по большей части, так же чужды, как и таланты, предопределяющие успешность настоящего политика.

Октябрь 1993 был не только политической, но и, подчеркну еще раз, антропологической катастрофой национальной элиты. Победив при помощи утырков и утвердив их власть как правящего слоя, Ельцин по их образу и подобию сформировал и оппозицию. Даже в стане болотной оппозиции степень политической выживаемости прямо пропорциональна антропологической близости к утырками или, по крайней мере, умению под них мимикрировать. Нельзя сказать, что исключений нет совсем, но они составляют статистически незначимую величину.

Зато в деле Расправы всё идет именно так, как у утырков принято – с мелкой, временами даже недальновидной подлостью. Вспомним, как лгут под присягой «потерпевшие», или как сына ветерана 93 года Ильи Константинова – Даниила, держат уже полтора года в тюрьме по заведомо абсурдному обвинению (и, мало того, судят, причем, несмотря на полный распад доказательств в суде нет никакой уверенности в адекватном приговоре). Мучить людей мелочно и неотвязно, утырки и впрямь умеют. Право мучить – это, пожалуй, самое главное и ценное право, которое утырки приобрели для себя под визги либералов о «проклятой конституции» и железобетонный слог «Письма 42-х» (удивительно, что в общественных спорах вокруг «20-й годовщины» эта квинтессенция позора русскоязычной словесности вспоминается не слишком часто). Именно на этом праве, на разъедающем душу каждого общественно активного человека любых взглядов и убеждений страхе, что ежели что, его будут пытать (морально, а регулярно и физически), господство утырков базируется более, чем на чем либо другом.

Если первый очерк о властной антропологии «Начальник, сволочь, циник, дурак» я осмелился закончить каким-то подобием неясно выраженной надежды, то второй я так закончить не смею. Просто так «своё» утырки не отдадут. Поэтому лишь один совет (или, если хотите, призыв) к тем, кто отваживается заниматься политикой:

«Не бойтесь прослыть фриком!»