Александр Ширвиндт: я продался за ангар

Когда на фасаде Театра сатиры повесили баннер с фотографией Сергея Собянина и подписью «Театр с Вами!», прокатилась волна возмущения - как онлайн, так и офлайн. Александр Ширвиндт, художественный руководитель Театра сатиры, рассказал «Снобу», почему поддержал на выборах действующего мэра, как связаны гражданская позиция и ремонт купола театра, а также о том, что театр пора переименовать.

Александр Анатольевич, когда вы в преддверии выборов мэра повесили на здание театра «баннер Собянина», вся Москва обсуждала эту новость, и очень многие...

Негодовали! Я был так умилен этой волной негодования! Я ни разу в жизни не был ни в одной партии, хотя мне предлагали постоянно: как появляется партия, так меня зовут. Ни разу в жизни я не был ничьим доверенным лицом. И когда сейчас покатили бочку, что я «продался большевикам», ничего, кроме, как я уже сказал, умиления, у меня это не вызывает.

Это локальная ситуация - выборы мэра. Я сижу в центре Москвы, в Театре сатиры, где наверху не крыша, а купол (ведь наш театр сделан из цирка), и этот купол все время говорит: «Я рухну в лучшем случае завтра». Мы постоянно предупреждали городское начальство: «Скоро купол упадет». Нам отвечали: «Да вы что, здание построено на века». Тогда купол потек. И этой весной при помощи мэрии за огромные деньги нам отремонтировали купол. Кроме того, у нас не было складских помещений, и нам невероятно трудно было сохранять репертуар. Складировать декорации было просто негде. Я десятилетиями обивал начальственные пороги и просил ангар для театра. Юрий Михайлович, который для театра очень много сделал, не успел нам построить ангар. А совсем недавно нам дали ангар на метро «Автозаводская» - огромное, замечательное помещение. Все это сделала нынешняя мэрия.

И я, находясь в положении художественного руководителя, поддерживаю человека, который для театра что-то делает. Это вся моя гражданская платформа. Потому что на основе фактологических данных я вижу, что имею дело с человеком, который умеет работать. Я говорю не только, конечно, о куполе и ангаре, а в целом о том, что он сделал как мэр города. По-моему, он крепкий хозяйственник.

Вы же понимаете, что будут говорить: Ширвиндт готов агитировать за любого, кто даст ангар его театру.

(Смеется) Ну не мне же лично, а театру! А ты так и озаглавь наше интервью: «Ширвиндт продался за ангар». А с другой стороны, откуда я знаю, что даст театру новый мэр? Значит, я должен, условно говоря, цепляться за ангар. При этом я ведь не выбираю лидера партии, направление развития страны. Я выбираю хозяйственника.

Я ведь получиновник-полутворец. Подо мной огромное количество людей. Но, я думаю, ты знаешь, что обычно говорят в таких случаях руководители театров.

Людям театра, особенно руководителям крупных театров, в большинстве своем свойственно поддерживать существующий порядок...

Мы столько пережили начальства...Оно вроде и меняется, а на самом деле остается прежним. Бывшие секретари ЦК молятся в церкви. По телевизору нам показывают, как истово они верят. Все перепуталось. Идей нет, идеология разрушена. Что мы сейчас строим? Капитализм с социалистическим лицом? Социализм с капиталистическим лицом? Как обозвать этот период? «Не раскачивайте лодку»? Понятный, конечно, лозунг... Потому что столько мы всего перевидели, столько перемен, обещаний, революций, столько надежд...

Потому лучше оставить все как есть?

А как иначе? Я знаю, что рассуждаю как старик. Ну а кто я? Я прекрасно понимаю уязвимость моей позиции.

СТо есть слова о том, что вся ваша гражданская платформа - поддерживать того, кто для театра что-то делает...

Совсем не шутка. Или не совсем шутка. Ведь, чтобы отстаивать какую-то гражданскую позицию, надо ее иметь. А моя позиция - не навреди. Говорю же: я сознаю, что она вялая. Старческая. Но придумать себе другой не могу. Зачем?

Вы согласны с тем, что наше время сравнивают с застойным периодом?

Я бы сказал, застой этого периода. При этом все, что было до начала нового века, заклеймили. Прокляли перестройку, Ельцина ненавидят, Горбачева считают шпионом... И после всех этих революций, после многолетней истерии, если говорить языком обывателя, состоялись магазины, машины, состоялась относительно благополучная жизнь. Но, с другой стороны, внутри этого благополучия - нищета. Вот, например, показывают наводнение на Дальнем Востоке. Хибары по горло в воде. На крышах сидят владельцы домов, боясь оттуда уехать, потому что украдут даже то, что попортила вода. И по телевизору показывают эти несчастные колченогие кровати, белье, одежду, которую, очевидно, не обновляли много лет... А рядом, тут же по новостям, все эти разговоры: минпромоборонблинсервис, четырнадцать миллиардов украдено, восемьдесят миллиардов выделено, сорок пять миллиардов никто вообще не может найти - просто потерялись...

Страшный перепад. Чудовищный разрыв между людьми.

Вам ведь не может это нравиться.

Я разве говорю, что мне все нравится? Но кто мне даст гарантии, что те, кто снова обещает сладкую жизнь, не ограничатся только обещаниями?

То есть потому, что так много обманутых надежд, лучше вообще никому не верить?

Я вялый оптимист. Перемены к лучшему произойдут. Но не мгновенно. Ну не могли мы перемениться за двадцать лет. Есть же генетика не только у человека, но и у народа, у страны. Чтобы нам измениться, нужен долгий период.

На вопрос, что происходит в России, Карамзин ответил: «Воруют». А если бы вас спросили, как бы вы одним словом ответили?

Грабят.

Наверное, многих поразил этот баннер еще и потому, что вы раньше никогда не заявляли о поддержке кого бы то ни было из политиков - и вдруг случилось. Скажите, а когда начались выступления на Болотной площади, как вы на них реагировали?

Я прекрасно понимаю этих людей. Особенно молодых, которые жаждут перемен: молодые люди должны желать изменений. Но если я сейчас побегу «задрав штаны за комсомолом», это будет выглядеть подозрительно. И я вижу, что у нынешних молодых людей нет понятий «родина», «патриотизм» в том хрестоматийном смысле, к которому мы привыкли. У них есть прекрасный личностный патриотизм: они хотят состояться. И они чувствуют, что для этого им нужны перемены. И, кроме того, что молодежь по определению должна требовать перемен, у нас, конечно, есть чем быть недовольным. Но вот я думаю: почему же в лидеры этой прекрасной молодежи всегда выходит кто-то, мягко говоря, не похожий на них? Молодые люди, которые хотят перемен, они знают, что надо что-то делать, но не имеют четкой программы действий. И это понятно: они не политики. Они замечательные компьютерщики, физики, поэты... А в лидеры выходят те, у кого много времени, потому что они не имеют профессии. Поэты и физики постояли на площади и ушли: одни - писать стихи, другие - экспериментировать. А на площади остаются те самые «профессиональные политики».

И что делать театру в этой ситуации? В частности, тому, который называется Театр сатиры?

Знаешь, в советское время театр был полон аллюзий и намеков. Режиссер и актеры держали фигу в кармане, и зритель это понимал и чувствовал. Все угадывали, что на самом деле имеется в виду, восхищались смелостью творцов и радовались, что уловили зашифрованное послание. Театр тогда влиял на умы. А сейчас все вынули фигу - и ее вид никого не впечатляет. Театр не влияет на умы, потому что они и так раскрепощены, может быть, даже чрезмерно. Зрителю не нужно идти в театр, чтобы узнать правду о нашей жизни. Об этой правде и так все орут на каждом углу. И что, просто перенести на сцену то, о чем и так пишут в газетах? Еще и со сцены все это произнести?

Но Театр сатиры приобрел известность в двадцатых годах именно своими злободневными обозрениями: «Спокойно - снимаю», «Москва с точки зрения». В них высмеивалась художественная элита - «чемпион потустороннего мира» Анна Ахматова, «победитель Чапека» Алексей Толстой, высмеивались и недостатки политического строя. Думаете, сейчас бессмысленно высмеивать общественные пороки или пороки государственной системы?

Надежды, что сатира может что-то исправить, у меня нет. Да и прошло время куплетов. Сейчас даже анекдотов новых почти не сочиняют, а сколько их раньше было!.. Ты же знаешь, что в этом театре было снято с репертуара немало спектаклей «за неблагонадежность». Только у Плучека закрыли семь постановок! А он несколько раз принимался за «Бесов» Достоевского. Собирал нас в кабинете, где мы сейчас с тобой разговариваем, и мы читали «Бесов»: я, Танька Васильева, Андрюша Миронов. Потом Плучек понимал: нет, мы не победим, и закрывал все это дело. А через пару лет звонил мне в ночи и в отчаянии кричал: «Чем я занимаюсь?.. Все, завтра - "Бесы"...» И снова мы садились, читали, понимали, что это невозможно, и принимались за другие постановки...

Вас часто посещает такое же отчаяние, как Плучека?

Почти всегда. А ты говоришь - сатира (смеется).

Для меня сатира окончательно умерла, когда президент полетел во главе стаи стерхов. Если бы это придумал какой-то писатель-сатирик, все бы ему сказали: ну, брат, смешно, конечно, но перебор. Неправдоподобно.

А когда на дне озера им была обнаружена ваза, которая лежала там больше десяти тысяч лет и оказалась такая чистенькая, новенькая? Как можно пересатирить это? С нашей действительностью соревноваться невозможно. Потому все эти утопические названия театров - Гоголя, Пушкина, Чехова, Горького, сатиры... Не знаю, как им, но нам надо переименоваться. Я давно об этом говорю. Надо, чтобы нас называли Театр имени сатиры. Или Театр памяти сатиры (смеется).