Словесные утехи Михайлы Ломоносова

15 апреля 1765 года в своём доме на набережной Мойки от пустяковой весенней простуды умер Михайло Васильевич Ломоносов. «Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он всё испытал и всё проник», - скажет об этом великом человеке Пушкин.

Его энциклопедизм и необъятность сделанного им подсознательно рождают уверенность в его научном долголетии. Между тем Ломоносов умер рано, в 53 года, а самостоятельные изыскания вёл 24 года. В истории мировой науки немного примеров подобной творческой интенсивности. Ломоносов знаменит не только россыпями открытий в физике, астрономии, химии, геологии, географии, кристаллографии, но самим своим подходом к делу: он стремился через любую частность постичь мир в его универсальном единстве.

Да, Ломоносову принадлежит фраза: «Стихотворство - моя утеха, физика - моё упражнение». Но ведь «утеха» привела к реформе в русской поэзии и словесности. Эта реформа была необходима и для занятий наукой, поскольку тот русский язык, на котором писались учёные трактаты, являлся вещью в себе. Там говорилось о «силах телу подвиженному вданных», о «вцелоприложениях равнения разнственных». Наука, использовавшая подобную лексику, развиваться не могла.

...Овладение русскими войсками 19 августа 1739 года крепостью Хотин на Днестре в Бессарабии решило в пользу России исход четырёхлетней войны с Турцией. Разумеется, тогдашние стихотворцы откликнулись. Сделали они это примерно так, как харьковский поэт Витынский: «Чрезвычайна летит - что за премена! / Слава, носящая ветвь финика, зелена, / Порфирою блещет вся, блещет вся от злата, / От конца мира в конец мечется крылата...» И так далее.

В тот момент проходивший обучение в Германии 28-летний студент Михайло Ломоносов создаёт «Оду на взятие Хотина». Он отсылает её в Санкт-Петербург, в Академию наук, приложив к ней «Письмо о правилах российского стихотворства». «Письмо...» перекликалось с идеями учёного и поэта Василия Тредиаковского, чей «Новый и краткий способ к сложению стихов» Ломоносов перед тем проштудировал. Но сама ода, написанная четырёхстопным ямбом с чередованием перекрёстной и парной рифмы, оказалась ни на что не похожей: «Восторг внезапный ум пленил, / Ведёт на верьх горы высокой, / Где ветр в лесах шуметь забыл; / В долине тишина глубокой...»

«Мы были очень удивлены, - вспоминал первое чтение этой оды академик Якоб Штелин, - таким, ещё не бывалым в русском языке размером стихов». Поразила учёных мужей и эмоциональная мощь произведения, и способность автора «уноситься куда-то вместе со звуками», как спустя столетие отозвался о ломоносовской поэзии Николай Гоголь. Русские пииты использовали тогда чуждые строю родного языка силлабические размеры, то есть с равным количеством слогов в каждой строке. Те же, кто обратился к тонической системе, делали пока только робкие попытки.

Разница между двумя способами стихосложения огромна. Вот пример перевода стиха Анакреона, выполненного Антиохом Кантемиром силлабическим размером: «Любовь, пришед к моим дверям, / Громко стала у них стучаться. / Кто стучит там, - закричал я, - / И сну моему мешает?»

А вот то же стихотворение, переведённое Ломоносовым в силлабо-тонической системе: «Внезапно постучался / У двери Купидон, / Приятной перервался / В начале самом сон».

В сущности, именно в 1739 году с «Оды на взятие Хотина» и началась новая русская литература. Отечественный классицизм в лице Кантемира, Тредиаковского, Сумарокова в одночасье предстал невнятным и сумбурным предисловием к ней. Михайло Васильевич же не только явился её первой страницей, он безраздельно воцарился в ней до Державина и Карамзина. Он доказал, что русский язык позволяет писать стихи не только хореем и ямбом, но и анапестом, дактилем и сочетаниями этих размеров. И в отличие от Тредиаковского не ограничивал рифмовку женскими окончаниями.

В целом восхищавшийся им Пушкин как-то заметил: «Мы напрасно искали бы в первом нашем лирике пламенных порывов чувства и воображения. Слог его, ровный, цветущий и живописный, заемлет главное достоинство от глубокого знания книжного славянского языка и от счастливого слияния оного с языком простонародным. Вот почему преложения псалмов и другие сильные и близкие подражания высокой поэзии священных книг суть его лучшие произведения. Они останутся вечными памятниками русской словесности; по ним долго ещё должны мы будем изучаться стихотворному языку нашему...»

Интересно, что у того же Александра Сергеевича есть несколько иная оценка поэтического наследия Михайлы Васильевича: «Оды его, писанные по образцу тогдашних немецких стихотворцев, давно уже забытых в самой Германии, утомительны и надуты. Его влияние на словесность было вредное и до сих пор в ней отзывается. Высокопарность, отвращение от простоты и точности, отсутствие всякой народности и оригинальности - вот следы, оставленные Ломоносовым».

Между тем эта критика вовсе не отменяет той истины, что именно Ломоносов обеспечил русской словесности образца середины XVIII века, громоздкой и неуклюжей, ускорение и непрерывный ход.

«Российская грамматика»

В послепетровскую эпоху вопрос о языке был даже не столько научным, сколько общественно-государственным. Первый Император Всероссийский на дух не переносил «славенщизну»: невнятные переводы, вообще использование славянских слов и оборотов в законах, приказах, донесениях. И при Петре I, и после его смерти в 1725 году русский язык пребывал в мучительном процессе перестройки, и грамматической, и лексической. Проблема славянизмов отражала важнейший аспект более широкой проблемы соотношения двух культур, средневековой и новой, самобытной и европеизированной, во всём дальнейшем развитии послепетровской России. Именно в языке максимально остро чувствовалась необходимость изжить отрицательные культурные последствия петровского переворота. Среди прочего нужно было приостановить неизбежный при Петре I поток варваризмов из немецкого, голландского, английского.

Ломоносов взялся за выполнение этой титанической задачи. Изменения в грамматическом строе русского языка по сравнению со средневековым периодом он осмыслил и подытожил в своей «Российской грамматике». Во второй половине лета 1755 года работа по написанию книги была им завершена вчерне. А в январе 1757-го весь отпечатанный в Санкт-Петербурге тираж в количестве 1200 экземпляров поступил в книжную лавку Академии наук.

В предисловии Ломоносов остроумно указывает на конкретные достоинства русского языка: «Карл Пятый, римский император, говаривал, что ишпанским языком с богом, французским - с друзьями, немецким - с неприятельми, италиянским - с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашёл бы в нём великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италиянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка».

«Российская грамматика» явилась подлинно новаторским трудом. В первую очередь по отношению к знаменитой «Грамматике» Смотрицкого, которая вышла в 1619 году и более двух веков служила образцом для всех русских филологических пособий. Писатель и деятель церкви Мелетий Смотрицкий по рукописям XV и XVI веков исследовал грамматический строй церковнославянского языка. Языка, свободного от своих первичных, времён Кирилла и Мефодия, форм и особенностей, но насыщенного элементами народных наречий. Смотрицкий установил системы падежей, свойственные славянским языкам, два спряжения глаголов, выделил лишние, по его мнению, буквы славянского алфавита.

Однако эта «Грамматика» написана на редкость невнятным, тяжёлым слогом, к тому же Смотрицкий в своём подходе тяготел к наивному эмпиризму. Ломоносов избежал обоих изъянов.

Не по пути ему было и с авторами французской «Всеобщей и рациональной грамматики Пор-Рояля» 1660 года. Антуан Арно и Клод Лансло, аббаты монастыря Пор-Руаяль, заключили, что во внутреннем строении всех языков имеются сходные черты, суммирование которых позволяет создать универсальную грамматику единого языка человечества. Арно и Лансло стремились увязать логику с речью, указать простые и безупречные способы выражения мысли. Видя, что живая речь сплошь и рядом противоречит логическим нормативам, они настаивали на её переделке.

Ломоносов оказался гибче и милосерднее французских рационалистов с их деспотическим максимализмом. Наряду с общечеловеческими началами он равное внимание уделяет специфически национальным свойствам языка. «Российская грамматика» в изобилии содержит его частные наблюдения над бытовым словоупотреблением. Из этих частностей Ломоносов извлекает вывод, что инфинитив употребим в значении повелительного наклонения - «быть по сему», что с добавлением частицы «было» тот же инфинитив имеет неопределённое значение - «мне было говорить».

Замечательный филолог XIX века Фёдор Буслаев отметил эту сторону «Российской грамматики»: «Эти подробности, впервые собранные из уст народа с необыкновенной проницательностью, учёною и артистическою тонкостью художника и впервые искусно приведённые в стройную систему, составляют самое существенное достоинство этой книги».

Три штиля

Главное своё сочинение в области стилей - «Предисловие о пользе книг церковных в российском языке» - Ломоносов написал молниеносно, с 13 по 16 августа 1758 года. В октябре книга поступила в продажу. Она решает несколько филологических задач, прежде всего задачу сочетания церковнославянской и собственно русской лексики.

Вопрос о славянизмах автор связывает с историческим развитием родного для себя языка: «В древние времена, когда славенский народ не знал употребления письменно изображать свои мысли, которые тогда были тесно ограничены для неведения многих вещей и действий, учёным людям известных, тогда и язык его не мог изобиловать таким множеством речений и выражений разума, как ныне читаем. Сие богатство больше всего приобретено купно с греческим христианским законом, когда церковные книги переведены с греческого языка на славенский для славословия Божия...»

Как пишет далее Михайло Васильевич, «довольство российского слова, которое и собственно своим достатком велико», проистекает от содержащегося «в славенском языке греческого изобилия».

По Ломоносову, старославянский как язык священных книг не отделён от русского столь же непроходимой гранью, какою церковная латынь отгорожена от немецкого и тем более польского.
Опираясь на опыт поэтики античности и Нового времени, Ломоносов в русском литературном языке разграничил три рода «речений» и соответственно им три языковых «штиля»: высокий, средний и низкий.

К первому роду относятся слова, одинаково принятые как в церковнославянском, так и в русском языке: бог, слава, рука, ныне, почитаю. Ко второму - малоупотребительные в живой речи, «однако всем грамотным людям вразумительные» славянизмы: отверзаю, господень, насажденный, взываю. Третий содержит слова, присущие только русскому языку: говорю, ручей, пока, лишь.

Для высокого штиля равно приемлемы «речения» как первого, так и второго рода; средний черпает свой словарный запас из «речений» первого и третьего рода; низкий же ограничивается преимущественно «речениями» третьего рода с примесью среднего.

Ломоносовское учение о штилях легло в основу его же системы литературных жанров. Высоким штилем, указывал он, «составляться должны героические поэмы, оды, прозаические речи о важных материях». Средним - «все театральные сочинения, в которых требуется обыкновенное человеческое слово», а также стихотворные дружеские послания, сатиры, эклоги и элегии, прозаические сочинения исторического и научного содержания. Низкий же штиль - это стихия комедий, эпиграмм, песен, прозаических дружеских писем и «описаний обыкновенных дел».

Специфическую особенность русского языка Ломоносов видел в стойкости и удобопонятности всем русским людям его основного словарного фонда. Эта особенность, что принципиально важно, была обусловлена давним взаимодействием с языком старославянским.

«Народ российский, по великому пространству обитающий, - отмечает Михайло Васильевич, - невзирая на дальнее расстояние, говорит повсюду вразумительным друг другу языком в городах и сёлах. Напротив того, в некоторых других государствах, например в Германии, баварский крестьянин мало разумеет мекленбургского или бранденбургский швабского, хотя всё того ж немецкого народа».

«Предисловие о пользе книг церковных...» подвело итог многолетним теоретическим исканиям в сфере русской словесности. Ломоносов незадолго до смерти с законной гордостью вменял себе в заслугу, что его попечением «стиль российский в минувшие двадцать лет несравненно вычистился перед прежним и много способнее стал к выражению идей трудных». Его работы способствовали объединению всех ресурсов книжной и живой речи, выработке новой, гибкой, свободной и целостной системы литературного языка.
Тема Ломоносова безгранична, его присутствие ощущается в каждом уголке нашего духовно-интеллектуального пространства. Это ведь он сумел найти русские слова для выражения научных понятий: опыт, движение, земная ось, частица, материя, атмосфера, термометр, кислота, возгорание, магнитная стрелка. Это он разделил русские наречия, говоры на три группы, или «диалекта»: московское, северное или приморское, украинское, или малороссийское. Он утвердил в языке орфоэпические нормы в основе своей принятые и поныне...

Распространено мнение, что естествознание было его главной заботой, а лингвистические труды - чем-то побочным. Но естественным дисциплинам свойственна зыбкость: случается, что истины в них со временем сменяются другими либо отменяются. Заслуги Ломоносова как реформатора языка неотменяемы в принципе.