Одной Крови. Освобожденный Джанго и животные-рабы

На модерации Отложенный

Их клеймят каленым железом. И оскопляют им же. Их хлещут кнутом за малейшую провинность — даже случайную. Их, не задумываясь, разлучают с семьями. Их продают, как бэушных, но еще полезных роботов. Их бросают на растерзание собакам, когда они уже больше не могут преумножать вложенные в них богатства. Их сживают со свету на рудниках. В случае попыток побега их запирают в тесных железных ящиках, вкопанных в землю, на солнцепеке. Нанести им любое увечье или убить, объяснив и то, и другое их плохим поведением, в обществе законопослушных граждан считается вполне нормальным.

Все это не про животных. Это про рабов в Америке. Как известно, незадолго до начала гражданской войны Линкольн заявлял, что рабство будет побеждено через полтора столетия. Иными словами, даже будущий освободитель чернокожих крепостных не связывал серьезных планов со скорой победой аболиционизма. Поэтому в следующий раз, когда услышите от кого-то, что сегрегация — это в порядке вещей, а доминирование слабого над сильным неподвластно никаким переменам, отправьте кретина в кино.

По мере беспардонно динамичного секвестирования свободы в США последних лет столпы Голливуда все чаще обращаются к теме бунтов против системы. Преподнося зрителю команданте Гевару, Содерберг чуть ли не по часам собирает хронологию повстанческого похода на режим Батисты. И даже гороховый шут Саша Барон Коэн в «Диктаторе» не может удержаться от нескольких саркастических сентенций в адрес демократии североамериканского образца. Но больше всего «Джанго освобожденный» напоминает картины семейства Вачовски, особенно недавний «Облачный атлас». Только там, где Вачовски утверждают, что свобода стоит любой цены для ее стяжателей, Тарантино с присущим ему садизмом льет реки крови, настаивая на том, что система не падет без многочисленных потерь со стороны опричников. Спорить с режиссером непросто — достаточно обратиться к истории человечества. Собственно, этим в последнее время грешит и сам Тарантино. С мрачным прищуром он вынужден заметить, насколько мизерна разница между нацистом, решетящим из автомата подпол, где спрятались беглые еврейские дети, и хлопковым плантатором, заставляющим негров забивать друг друга молотками насмерть.

«Если бы у скотобоен были прозрачные стены, все люди были бы вегетарианцами», — считает Пол Маккартни. Британский наив, к сожалению, опровергает сам себя: если бы все люди были вегетарианцами, зачем им тогда понадобились бы скотобойни? «Освенцим начинается там, где кто-то смотрит на скотобойню и думает: они всего лишь животные», — писал Теодор Адорно. Философ хорошо разбирался в вопросе: в очищенный от нацистов Франкфурт-на-Майне он вернулся только в 1949-ом.

Ну а тем, кто все еще верит в ксенофобскую подоплеку принудительного бесплатного труда, персонаж Сэмюеля Джексона доказывает, что проблема лежит намного глубже межрасовой непереносимости: что любая авторитарная иерархическая модель, пусть даже обличенная в красивые (лже)научные теории, при обычном равнодушии социума оборачивается тиранией и лагерями смерти, и встать на страже подобного порядка в принципе может любой желающий. Самозабвенно игнорируя тот факт, что поместье вот-вот взлетит на воздух, ветхий холоп «торговца черным деревом» продолжает сыпать проклятьями, торжественно заявляя, что ничто не сокрушит старый добрый Кэндиленд с его гротескным величием и богатейшим прошлым.

Но никакая шоколадная фабрика не вечна, и покорность здешних умпа-лумп объясняется только страхом перед тем, что все может быть еще хуже. При случае же они с радостью вышибут своему надсмотрщику мозги. Здесь можно пошутить на тему того, что именем нарицательным для рабовладельцев юга было Мистер Чарли.

Но есть вещи и позабавнее. Если бы любому из тех бледнолицых, что лишались рассудка при виде «нигера на лошади», тогда сказали, что их президентом через полтора столетия станет чернокожий, они бы несомненно расхохотались так же громко, как сейчас хохочут многие, когда слышат, что рано или поздно животные тоже будут свободны. Дряхлый мир сладких грез с его вырожденческой стабильностью и узаконенной жестокостью так же хрупок, как и свиреп: на поверку он никогда не в силах выстоять перед пресловутым «безумством храбрых». Тарантино настолько мил, что даже объясняет причину закоснелости: герой рождается один на десять тысяч. И если хеппи-энды до сих пор вообще возможны, то лишь благодаря тому, что герои еще не перевелись.

Кэндиленд падет не потому, что плохо охраняется, а потому что слишком самодоволен и не сомневается в завтрашнем дне. Конфета тает, когда жарко, пачкая приторной патокой аляповатый фантик, карман и руку держащего. Осталось только дождаться по-настоящему солнечного дня и нацелить на нее лупу. Потому что для многих шаткие стены скотобоен еще долго будут выглядеть непробиваемой кирпичной кладкой. Кому-то же они до сих пор представляются венцом архитектурной мысли.

И пусть финальные титры возвещают о том, что ни одна лошадь в процессе съемок не пострадала, нам не требуется увеличительное стекло, чтобы отчетливо видеть скотобойню на экране. Достаточно того, что скакуны не подписывали контракт на оказание транспортных и иных услуг. «Джанго», как и любой другой продукт рабовладельческой плантации, очень даже приятен в формате пиратской добычи. Наверное, это как пить трофейный виски из Теннесси. Или еще слаще.