Максим Шевченко: ад за фасадом благополучия

ИК-6 - колония в Копейске. Когда в неё входишь, она производит впечатление такого, очень респектабельного и шикарного с виду, тюремного заведения.

Какие-то мраморные плиты при входе, пластиковые панели, всё чистенько и всё сверкает, всё блестит, электронное - всё как в кино. Входишь, а на территории какие-то там плакаты Великой Победы, то, сё, дорожки подметены, всё аккуратненько.

И сначала ты не понимаешь, как в таком месте могут быть сообщения о каком-то злодействе. Мы же привыкли, что злодейство всегда имеет какое-то грязное содержание, вонь, неприглядное зрелище. И вдруг вы попадаете в ад! Человек, который смотрит на вас вот так вот, прямыми глазами, начинает говорить: «Меня привязали к решётке; меня распяли; меня били по почкам дубинками».

 Первое - это недоверие к нему. Да, мысль то у нас, какая? Это же уголовники. Они же лгут. Спрашиваешь его: «Да кто ж тебя бил-то? Как ты докажешь, что тебя били? Может быть тебя и не бил даже никто» Говорит: «Ну, да. Так же мне следователь, когда я написал надзорную жалобу, сказал: «А свидетели у тебя есть?» Говорит: «А какие у меня свидетели, когда били несколько надзирателей, и никого кроме них не было».

 Человек в тюрьме абсолютно бесправен. Самое страшное для меня в этой тюрьме, в этой зоне, что она является моделью государства, в какой-то мере. Я увидел, что тюрьма не существует отдельно от нашего общества и от нашей жизни. Тюрьма – она по форме (так же, как и Россия современная) - советская по идеологии, по форме, а содержание её - глубоко антисоветское.

 Я поясню свою мысль. Так же, как в нашей стране, очень многие наши идеологемы идут от Советского Союза. Мы как бы подразумеваем, что все наши действия подчинены общественному интересу, оправдываем то, что мы видим. Говорим: «Ну, так надо для государства, для общества», - но ни государство, ни доход экономический людей больше не работает на общество в России. Сильные люди работают на свой карман, на свой интерес. Государственные чиновники многие работают на свой интерес. То, что перепадает обществу, - то, собственно говоря, ему и достаётся.

Зона - это именно эта схема, доведённая до совершенства. Лагерная. Начальство колонии, глава колонии, надзиратель – они, может быть, и не садисты, но они просто следят за порядком. А какой порядок? Порядок такой, что если ты выделяешься из общей толпы зеков, у тебя есть какая-то личность; ты не хочешь сгибаться в три погибели, ты не готов унижаться, не готов стоять, ломая шапку, и говорить: «Да, гражданин начальник. Нет, гражданин начальник»; ты не готов заглядывать ему подобострастно в глаза, - значит ты опасен.

 Значит тебя надо кинуть в ШИЗО и держать там полгода, - в этой узкой камере, где под потолком на высоте двух с половиной метров находится малюсенькое окошко, пробитое в толстенной бетонной стене, где трубы горячие прямо находятся там, и днём стоят такие три бетонных столбика, на которых ты можешь присесть. Но у тебя позвоночник начинает разламываться от того, что ты не можешь лечь, лечь днём, - это нарушение режима. И люди там сидят предельно больные.

 Вот я разговаривал с человеком. Он полгода сидит в таком ШИЗО. Почему сидит? Я понимаю, что он не совершает никаких опасных преступлений: он не бросается на охранника с ножом, он не кричит: «К восстанию, зеки! Сколько терпеть нам?!» Просто в нём есть личность. Он не готов сломиться. Все зеки говорили, которые сидят в ШИЗО… Говорю: «Почему тебя посадили?» - «Потому, что начальник приходит, при мне испражняется в унитаз и говорит: «Вымой унитаз!» Почему я должен мыть за ним унитаз не в тот срок, когда я, как все остальные, должен ухаживать за санитарией в казарме? Почему я должен?»

 И зеки-то понимают – почему. Потому что это норма: начальник хочет сломать его человеческое достоинство. Если ты раз это сделаешь, - потом ты сделаешь другое, третье. Потом к тебе придут и скажут: «Предай. Настучи. Донеси». В зоне хорошо себя чувствуют те, кто сотрудничает с режимом; кто стучит на своих товарищей; кто по приказу надзирателя может отобрать у своего товарища деньги, еду, имущество, наказать, закрыть глаза на унижение. Входит начальник, говорит: «Тут вот жаловались, что там кого-то избивали. Кто это видел?» Все, естественно, испуганно замолкают. Нас тюремщики пытались уверить: «Кого вы защищаете?!» – Сказали. – «Это тяжёлая зона. Там сидят наркоторговцы; там сидят убийцы; там сидят грабители; там сидят насильники, и т.д. Как их можно защищать?»

 Я их спросил: «Простите, - говорю, - господа генералы. А там вот нам это говорили два генерала. Вы хотите сказать, что вы ещё дополнительно их наказываете после приговора суда? Но ведь по приговору суда эти люди наказаны тремя вещами: они ограничены в перемещении, они ограничены в контактах с людьми, они ограничены в своих гражданских правах».

 Эти три вещи, пока мы находимся на свободе, мы не ощущаем, как необходимые.

Да, я не идеализирую контингент, так называемый. Среди них есть люди с криминальными наклонностями. Среди них есть те, кто, наверно, склонен к совершению преступлений. Среди них есть люди озлобленные, с надломленной психикой. Среди них есть люди, которые хотят стать частью криминального мира, которые хотят жить асоциальной жизнью.

 Но я скажу вам откровенно, что вот этот вот заключённый, грузин, про которого все говорили, про которого я рассказывал, которого распинали, Георгий, - ему остаётся сидеть несколько месяцев. Ну, хорошо, он  не сломанный человек. Я не вижу в нём озлобленности. Я вижу, что он, на самом деле, не смотря на полгода в ШИЗО, штрафного изолятора, чувствует себя человеком, но держится с достоинством.

 Но я вижу: в соседней камере был человек, который напоминал просто полутруп с выбитыми передними зубами, с трясущимися руками, с глазами затравленного зверя, который рассказывал, как его били надзиратели. Зачем они его били? Этот человек не производит впечатление опасного физически, или как-то ещё. Сломать! Он сам говорит: «Они хотят меня сломать. Я не буду ломаться». Он пытался покончить самоубийством.

Это важнейший момент - тюрьма и зона не должны быть источником уничтожения, истребления и слома человека, каким она является сегодня, и вот в этой зоне в Копейске. Это не потому, что именно здесь какие-то садисты. Вот зеки работали на производстве, по 15 часов некоторые из них работали. Это производство - вредное частично - переработка пластмассовых отходов, старых шприцов, со следами крови на этих шприцах, т.е. несущие, возможно, в себе СПИД, гепатит, другие инфекционные заболевания и т.д. Они получали зарплату за эту работу (мы видели эти квиточки) - 40 рублей, 60 рублей, 20 рублей.

 Нам рассказывали, что некоторым выдавали семь рублей в месяц, хотя товар, который они производили, продукцию - продавала зона за достаточно большие деньги. И надзиратели, и связанные с ними люди, я уверен, из прокуратуры, надзорных разных органов, - они же закрывали глаза на это. Они это не могли не видеть.

 Жалобы заключённых возвращались потом на эту зону. А они просто организовали производство с КПД, так как труд заключённых бесплатен, фактически рабский труд, в сотни процентов. Доходность такой зоны - десятки, кто-то говорит - сотни миллионов рублей в год. Фактически это организованное производство с жёстокой системой эксплуатации и контроля за жизнью и трудом тех людей, которые по каким-то причинам оказались материалом этого производства, его рабочей дешёвой бесплатной трудовой силой.

 Я подозреваю, что вся система исполнения наказаний такова в России. Не потому, что в ней работают плохие люди и садисты, а просто в распадающейся, разрушающейся стране они создали свой мир, в котором есть своё производство, своя доходность, свои какие-то деньги, которые там оборачиваются, свой труд, свои рабы, которые туда поступают постоянно.

Я теперь понимаю, почему суды постоянно выносят обвинительные приговоры. У меня возникло ощущение, что в России почти ноль процентов оправдательных приговоров для того, чтобы постоянно поставлять этому УФСИН - ГУЛАГу бесплатную рабочую силу. Потому что это огромный бизнес с невероятной доходностью.

 Мне представляется, что тюрьма - это одно из самых жестоких и свирепых наказаний человечества. Значительную часть этого наказания человечество придумывает для себя само. В русской культуре тюрьма проклята. Проклята, как место жизни.

 И только один человек был - Солженицын, - который написал: «Благословение тебе, тюрьма! Ты сделала из меня человека. Кем бы я был бы без тебя? Я был бы псом с синим околышем, который мучает и рвёт мясо других людей. Я же мог стать таким же следователем НКВД или таким же ВОХРовцем. Но попав в тебя, я перестал быть человеком, зависящим от этой системы. Я стал свободным человеком, верующим».

 Он не сломался. Таких - единицы, таких - десятки, таких - сотни. Большинство людей тюрьма ломает. Люди выходят из такой тюрьмы (я видел - из этой сверкающей красивой тюрьмы) либо озлобленными людьми, которые хотят мстить и ненавидят всё живое, либо сломленными: их можно заставить делать всё, что угодно.

 Единственный способ в этой тюрьме остаться человеком, мне кажется, это стать верующим. Но я вижу, как на этой зоне, я просто понимаю, как там быть верующему. Эта же зона будет ломать верующего. Она не может его не ломать. Потому что верующий - это человек с достоинством, верующий - это человек с чувством сохранения внутренней личности, связанной с Богом.

 Мне кажется, что эта тюрьма должна меняться. Она должна меняться за счёт того, что должен усиливаться общественный контроль. И общество должно понять, что тюрьма и воля связаны воедино, как тень и свет. Они не существуют отдельно от другого.

Тюрьма - это худшая концентрация того, что здесь в нашей жизни рассеяно, и то, что мы не замечаем. Исправляя тюрьму, мы будем исправлять и свою, так называемую, свободную жизнь.