Тайна исповеди: как я облегчил душу

Я вовсе не воцерковленный человек, но раз в пару лет перед большими церковными праздниками хожу к исповеди. Как-то раз перед Рождеством (дело было на даче) я пришел в нашу деревенскую церковь и встал в длинную очередь весьма специфических людей, желавших облегчить душу

Дело в том, что возле нашего старого дачного поселка за последние пятнадцать-двадцать лет вырос новый поселок - огромные дома без малейшего даже признака архитектурного вкуса, зато с витыми колоннами, стеклянными лифтами, поднимающими владельца на третий этаж, а также непременными башенками, демилюнами и равелинами. Владельцы этих домов, люди коротко стриженные, крепко сбитые, из одежды предпочитающие кожаные куртки, а из средств передвижения - внедорожник, составили в нашей деревенской церкви костяк паствы: это именно они носят на Пасху вокруг церкви хоругви и гроб Господень, на Рождество носят хоругви без гроба, а на Крещение приходят с огромными бидонами, ибо это единственный день, когда из церкви можно унести что-то материальное - святую воду.

Вот они-то и стояли в очереди к исповеди, храня мрачное и многозначительное молчание. А я стоял вместе с ними.

Когда подошла моя очередь, я принялся рассказывать нашему простоватому отцу Александру то, что люди с высшим образованием несут на исповеди обыкновенно: что-то про гордыню, что-то заумное, что-то требующее психоаналитика, прежде чем понадобится исповедник... Батюшка послушал секунд тридцать, а потом спросил коротко:

- Крови на руках нет?

- Что? - я даже не понял вопроса, настолько он был неожиданный.

- Убил кого-нибудь? - уточнил батюшка прямо.

И пока я мямлил свое удивленное «нет», больше удивляясь вопросу, нежели давая прямой и точный ответ, поп пригнул мою голову, накрыл епитрахилью и отпустил мне мои интеллигентские грехи, не слишком вдаваясь в значение заполнявшей мою голову фрейдистской каши.

Я оглянулся. За мною стояла еще длиннющая очередь из коротко стриженных, мрачных, медноголовых домовладельцев. И я оценил заботу священника. Она была сродни заботе полевого хирурга, который в первую очередь оперирует раненных осколком в живот и ни за что не станет тратить время и место в полевом госпитале на вырезание вросшего ногтя какому-нибудь штабному хлыщу, каковой, видите ли, по причине вросшего ногтя не может носить щегольские свои сапоги. Хлыщ, возможно, даже и помрет от гангрены и остеомиелита, что способны развиться по причине вросшего ногтя, но хороший хирург все равно хлыща оперировать не станет, если рядом есть раненный осколком в живот боец, которого принесли из окопов с перитонитом.

Так и мой поп. Я представил себе вдруг, что он тут оказывает людям ургентную помощь, работает в скоропомощном (хоть и духовном) режиме. Я вдруг подумал, что подавляющее большинство окормляемых им агнцев стоят сейчас в очереди к исповеди, чтобы признаться в убийстве и попросить отпущения этого смертного, но весьма распространенного греха.

В действиях недалекого нашего священника, таким образом, есть непреложная мудрость. Он не хочет, чтобы прихожане познали Бога - куда уж там. Он не хочет, чтобы эфирные души его верующих парили среди райских кущей и вели со святыми богословские беседы - не до богословских ему бесед. Он хочет, чтобы духовные его чада покаялись хотя бы в убийствах, чтобы при жизни были не совсем уж зверьми, а после смерти чуть ниже стала для них температура кипения смолы в адском котле.

И он прав. Он ведет себя как егерь, спасающий популяцию, а не самых милых ее особей. Причем в популяции он спасает самых жестоких и сильных, ибо они выживут с большей вероятностью.

Я вдруг подумал, что это нормально, если человек заботится о простом, о насущном, о срочном, не слишком интересуясь сложностями мироустройства, даже если в сложностях-то и все дело. Это нормально, если недалекие политики разъясняют недалекому избирателю идею суверенной демократии, хотя бы потому, что такова единственная идея, которую политики способны придумать, и такова единственная идея, которую избирателям возможно объяснить. И это нормально, когда безнравственные насквозь депутаты, чьи интеллектуальные усилия целиком уходят на то, чтобы объяснить себе, почему безнравственность есть нравственность, встают на защиту туповатой телевизионной аудитории (женщины 45 ), дабы убаюкать аудиторию мыслью, будто школа устроена как в фильме «Доживем до понедельника», а не как в сериале Гай Германики - иначе же эти толстозадые бегемотихи совсем перестанут посылать детей в школу, и дети не смогут посчитать даже патроны в своих обоймах. Это нормально, подумал я, что простые и жестокие заботятся о простом и жестоком и поддерживают простоту и жестокость таких же простых и жестоких людей, как они сами.

Про сложное, подумал я, должны заботиться сложные и нервные люди. О сложных и нервных людях, подумал я, должен заботиться Бог, если он есть.

Или никто, если там, наверху, нет никого, кроме космонавтов.