Детские воспоминания о Карибском кризисе

Я прекрасно помню Карибский кризис! Его 50-летний юбилей вызвал в моей памяти ту заварушку, практически уже вытесненную из списка волнительных вопросов, — вон сколько уж разного было после.

Я был тогда совершенно готов к войне.

Мне уж стукнуло пять лет, и это уже солидный возраст для того, чтоб видеть картинку мира, испытывать по ее поводу чувства — если она того заслуживает — и запоминать! Память была чистая, свежая, и было столько свободного места на жестком диске и куча времени до пронзительных поэтических строк «осыпает мозги алкоголь», написанных давным-давно, но просто ждавших своего часа, чтоб пронзить меня.

Я был тогда еще единственным ребенком, и мне доставалось все умиление родителей, тогда юных и свежих, они были, как тогда говорилось, молодыми специалистами и отрабатывали свои три года по распределению в степном поселке. Я прекрасно запомнил их, веселых и нежных, они целовались при мне, но в рамках приличий, я тоже залезал к ним на диван и тянул изо всех сил на себя одеяло, во всех смыслах слова. В детстве я, кстати, был кудрявым блондином (как поэт, которого я уже выше цитировал), довольно нежным, но внешность же обманчива. Безобидный образ скрывал мою кровожадность, я мечтал, простите меня великодушно, мои друзья-бизнесмены, лично изничтожать буржуев, как мой любимый дедушка (чекист, что ли?) в молодости.

— А не послушать ли нам музыку? Давай включим радио! Вдруг там хорошая передача! — сказал кто-то из родителей, ну а чего, раз дите все равно пришло и обломало весь интим.

И как раз по радио выступление ну не Молотова, как бывало, но все же, все же.

— Ну что, ну что там? Что кризис, что это? Карибский — это как? Это почему?

Родители были в ужасе и не признавались мне от чего. Они отталкивали меня небрежно и нервно и бросали друг другу отрывисто какие-то слова, из которых я разобрал только «война». И я страшно обрадовался: ну наконец-то! Какое это было счастье. Мне оставалось только решить — в моряки податься или в летчики, а это были заметные пешки того кризиса.

Фаллическая символика лежащих ракет теперь, конечно, очевидна. Это же американцы ездили на Кубу отдыхать, знакомиться с девушками. Куба для нас далекая коммунистическая экзотика (аббревиатура КУБА расшифровывалась так: коммунисты у берегов Америки), для них — уютный курортный регион: нету денег, отдыхай на Карибах, ну вот как наши едут в Крым дикарями. И вот нате — большевики приплыли мериться!

К моему глубокому — тогдашнему — разочарованию, войны не случилось, дело прошлое. Но этот детский восторг при мысли о войне, эта радостная готовность к ней, этот приятный трепет некой внутренней мужской струны хранится в глубине русского характера, он жив, дает о себе знать, и он необычайно важен. Без него ничего о нас не понять и ни о чем не догадаться, и мало смысла лезть с инвестициями в нашу «зону рискованного земледелия» — это термин, причем касается он не только агрикультуры.

«Вставай, страна огромная!» — и высшая доблесть, учили нас, умереть на войне. Не пройти ее, не победить, не вернуться домой с трофеями и новым европейским опытом, на основе которого открыть свою лавочку, частную мастерскую, мини-пекарню и разбогатеть, а именно умереть. Кстати, если б все ветераны перемерли, показав высокий патриотизм, то не пришлось бы нашим премьер-президентам ну не то что краснеть, тут я приврал, но делать каменные лица оттого, что фронтовики по сей день стоят в очереди на квартиры.

Могильная советская тема звучала повсеместно. И без кризиса, и до него, и после. В школе висели отвратительные плакаты, на которых объяснялось, как себя вести в случае ядерного взрыва, случись он на районе. Сборка-разборка автомата и натягивание изделия из зеленой резины себе на голову. А еще я застал бомбоубежища, куда мы как-то протыривались, — чем не склеп? И вот еще: хороший пионер — мертвый пионер, а иначе не стать героем. Все примечали, чего от народа ждет начальство.

Как-то незаметно мы выросли при этом культе не личности, ладно бы еще, хрен бы с ней, с личностью той, — но на культе смерти. Вот я рассказал про свои нежные детские впечатления и не буду их даже разбавлять избитыми фразами про могилки у Кремлевской стены — не над ними ли, кстати, каркая кружат вороны? Любовь к Сталину, про которую столько разговоров, лишь частный случай русской любви к смерти как таковой и к мертвецам.

До теперешней молодежи долетел только остаток того старомодного культа смерти — это когда в первую чеченскую министр обороны врал про мальчиков, которые, штурмуя Грозный, легко умирают с радостной улыбкой. Но люди постарше, которым это поклонение мертвецам не наскучило, приказывают бить дубинками европеизированных хипстеров. И сажать! Да! И выкрадывать за границей, чтоб заточить в «Лефортово»! Ну сами подумайте — какая там, в «Лефортове», жизнь? Особенно на фоне старого высказывания, что тюрьма — на полдороге до кладбища.

В молодости так хочется жить! Но мертвые не сдаются. Совсем уж было похоронили коммунизм, и СМИ без особой печали сообщили, что вроде Кастро, один из авторов знаменитого кризиса с русскими ракетами, умер. Но дедушка поднялся с ложа, не будем говорить чего, и высказался, и дал понять, что не время еще живым сильно радоваться. Куба уже почти вся выбралась, выползла из-под него, но вот, говорят и им, и, кстати, нам тоже, «еще не время!».

Ну подождем еще. Холодная война куда веселее ядерной.

Все-таки какое счастье, что американцы были тогда не так угрюмы, как русские ура-патриоты, и им не хотелось всем умереть «в борьбе за это». Им хотелось жить и веселиться, и вот на этой чужой жажде мы и выехали.

Ну повезло!