Дом Сергея Параджанова открыт в "Новом Манеже"

Жизнелюбие, нежность, ирония и самоирония сквозят во всех работах выдающегося  художника.

Выставка «Сергей Параджанов. Дом, в котором я живу», открывшаяся в столичном «Новом Манеже», демонстрирует произведения культового режиссера и  художника.

Биографию Сергея Параджанова никак не назовешь  благополучной: в ней были и тюрьма, и сума, и длительный запрет на профессию. Однако жизнь его смело можно считать состоявшейся, поскольку он смог сделать то, чего люди интуитивно ждут от художника — создать собственную, неповторимую  вселенную. И хотя вселенная эта отнюдь не гигантского размера (Параджанову  удалось снять не так много фильмов, а его художественные работы, пусть и более  многочисленные, редко возникают на публичных показах), все же ценность ее для  культуры несомненна.

Казалось бы, между кинопроизводством и  художественным рукоделием лежит пропасть — и технологическая, и ментальная. Но  именно Параджанов оказался тем человеком, который явственно дал понять: границы  здесь искусственны, барьеры выдуманы. Его коллажи, ассамбляжи, инсталляции редко  были напрямую связаны с сюжетами «Теней забытых предков», «Цвета граната», «Легенды о Сурамской крепости» и других фильмов, но личность автора проступала  во всем, формируя общность более высокого порядка, нежели сходства и пересечения  фабул. Как раз такой вывод напрашивается из нынешней выставки, привезенной в  Москву из ереванского музея Сергея Параджанова.

Здесь представлено около семидесяти его  произведений, датированных разными периодами жизни. Не так много, если подходить  с мерками типовой ретроспективы. Однако подобные мерки для Параджанова никогда  не годились. Он обладал способностью переводить в качество любой количественный  минимум и превращать в драгоценность всякий бытовой сор.

Засушенные растения, птичьи перья, осколки зеркала или фаянса, фрагменты фотографий, куски дешевых  тканей — искусство делалось из чего угодно.

Даже в условиях тюремной зоны, где Параджанов провел четыре года, он находил возможность творить — и эти опусы, надо сказать, не производят  трагического впечатления. Куда ощутимее во всех его работах сквозят жизнелюбие, нежность, ирония. В том числе, кстати, и самоирония: на выставке найдется целый  ряд экспонатов, где автор представляет себя в образе едва ли не карикатурном. Однако автопортретные работы вроде куклы «Параджанов в раю» часто содержат  элегические нотки.

Приравняв себя к другим героям рукотворного карнавала, автор  словно намекает: я тоже миф, выдумка, мимолетность, прихоть судьбы. Можно  почувствовать за этой позицией переживания чаплинского масштаба. Не случайно на  одном из коллажей Параджанов произвел с Чаплином «обмен телами», приделав к  фотопортрету великого комика туловище в арестантской робе, а себя обрядив в  легко узнаваемый кургузый костюм с котелком и тростью.

Несмотря на многодельную тщательность большинства произведений, они с первого взгляда кажутся легкомысленными, совсем не серьезными. Нет  сомнений, что этот эффект был неотъемлемой частью авторского замысла. Параджанов  ассоциируется с импровизацией, с игрой, с порывом вдохновения, а не с тягостным  ремесленным трудом. Художник знал, как не загубить ощущение легкости в своих  работах. Его стоит любить и ценить, но оно не должно обманывать: параджановские  опусы — не пустяковая буффонада, а визуальный манифест жизни как праздника  вопреки суровой реальности.