Надо ли учить детей музыке?

«Девочки из приличных семей учатся музыке», - сказала бабушка, и меня повели «на прослушивание» в какую-то местную музыкальную школу.

Я не хотела учиться музыке. Честно говоря, я ничему не хотела учиться. Мне было шесть, и больше всего на свете я любила лазать по деревьям, читать и рисовать. Если уж так надо чему-то непременно учиться, я бы лучше поучилась рисованию - лазать по деревьям и читать я умела и так. Но бабушка сказала, а мама не возразила – её тоже учили музыке, когда она была маленькая.

Бабушка музыку любила. Всякую. И слушать, и играть, и танцевать под музыку. У неё была уйма пластинок – и классика, и танцевальная. А ещё в нашем доме в Немчиновке был старый кабинетный рояль, густо-чёрного цвета, с тусклыми латунными педалями, на трёх резных толстеньких ногах. Обычно на его крышке валялись газеты, но иногда бабушка их убирала, открывала крышку, так что она становилась похожа на чёрное крыло, и играла что-то торжественное, с мощными аккордами. Если в гости приходили дядя Вася с тётей Аней, она играла с тётей в четыре руки.

К роялю я относилась с трепетом. Он был огромный – занимал чуть ли не треть просторной центральной комнаты. Мне запрещали под ним играть: говорили, что одна из ножек у него ненадёжная, вдруг упадёт и задавит. Но я ужасно любила рассматривать его нутро, когда открывали верхнюю крышку. Там были ряды смешных фетровых молоточков, струны, туго натянутые на огромной раме, какие-то латунные пуговки, гвоздики. Мне нравилось нажать на какую-нибудь клавишу и смотреть, как поднимается молоточек и ударяет по струне. И получается звук. Если нажать на педаль, звук как будто загустевал и тёк медленно-медленно. Можно было видеть, как дрожат струны. Больше всего я любила басовые струны, самые толстые – звук от них был низкий и гулкий. Если нажать сильно, начинали тоненько звенеть стёкла в окне. Дедушка говорил, что это называется резонанс.

Ещё я умела рисовать скрипичный и басовый ключ. Бабушка научила. И знала, что семь клавиш подряд называется «гамма». И когда бабушка играла на рояле, я всегда приходила послушать, хотя иногда почему-то было немного страшновато: может, из-за ревущих басовых аккордов, может, просто потому, что звуки были громкие и их было слишком много даже для большой комнаты.

А визит в музыкалку оказался полным провалом. Седая дама нажимала клавиши, и надо было спеть, чтобы звучало так же, а я не могла. Не могла и сказать, отвернувшись, две ноты звучат или одна. «К сожалению, никаких склонностей к музыке, никакого слуха, взять мы вас не можем», - сказала дама маме, и я была рада: мне не понравилась ни музыкальная школа, ни дама, ни пытаться петь ноты и угадывать, две их или одна.

Но бабушка была непреклонна: приличные девочки все учатся музыке, слух развивается, это полезно, надо стараться, и поэтому меня отдали заниматься в какой-то кружок при доме культуры.

Я почти сразу возненавидела этот кружок. Туда надо было долго ехать на автобусе. Сидеть на неудобной вертящейся табуретке и выворачивать пальцы так, как говорит учительница, чтобы одновременно достать несколько клавиш или сыграть гамму. Гаммы я тоже ненавидела. Учительницу же – больше всех. Она больно выстукивала ритм твёрдыми пальцами у меня на плече, ругалась, если я нажимала не на ту клавишу, и упорно не хотела поверить, что я правда не различаю, сколько клавиш она нажимает: две или одну. Как-то раз я устроила дикий рёв, и дедушка, который меня туда возил, забрал меня с урока, не дожидаясь его окончания. После этого в дом культуры мы не ходили, и я уже было обрадовалась.

Оказалось, зря. «Ей нужен индивидуальный подход», - сказала бабушка. И, когда я пошла в первый класс, мне наняли частную учительницу музыки, Иду Анатольевну. Она жила в соседнем доме, и раз в неделю я приходила к ней, а другой раз в неделю она приходила ко мне. И купили пианино.

Пианино было новое, светлое и роскошное. Оно было покрыто глянцевитым прозрачным лаком, под которым были видны слои дерева. Педали были гладкие и блестели как золотые. Под подставкой для нот золотыми буквами было написано его название: SCHOLZE. После того как закончишь играть, на клавиши полагалось класть специальную розовую мягкую тряпочку. Его поставили ко мне в комнату, и оно заняло почти треть её – совсем как бабушкин рояль.

Я его ненавидела, это пианино.

Мама требовала, чтобы я занималась по часу в день. Она садилась за моей спиной на тахту и слушала, как я путающимися пальцами играю гаммы и арпеджио. Если я запиналась, мама требовала повторять, если я жаловалась, что устала и мне надоело – рассказывала про Моцарта, которого родители с раннего детства привязывали к фортепьяно на четыре часа каждый день, и он вырос гениальным музыкантом и композитором. Моцарта я очень жалела – меня хотя бы заставляли играть только час в день и не привязывали. Гениальным музыкантом и композитором я становиться не хотела, да и не могла, но убедить родителей, что надо прекратить эти занятия, никак не получалось, как я ни старалась. Бабушка сказала, что все приличные девочки, и мама бабушке не перечила ни в своём детстве, ни в моём – даже говорила, что это «полезно» и что «слух развивается».

Как-то после особенно муторного часа занятий, со слезами и криками, я спросила:

- Мам, а вот тебя тоже учили. Почему ты сама тогда не играешь на нём никогда?
- Я уж забыла все пьесы, я же не играла много лет, - ответила мама.

– Но играть мне нравилось! – добавила она. – Просто меня учили хуже, чем тебя: я ходила в музыкальную школу, а к тебе на дом ходит учительница. И рояль наш старый и не настраивался сто лет, а у тебя новое хорошее пианино.
- Я ненавижу это пианино, - сказала я честно.
- Не смей так говорить! Это просто сначала всегда трудно, а потом ты научишься, и тебе понравится. Зато как будет хорошо: сможешь играть. Например, придёшь в гости, а там пианино – а ты сядешь и сыграешь…

Ага, этюд № 2 Майкапара, подумала я.

- Я не буду играть на пианино. Особенно в гостях.
- Всё равно учись. Это полезно.
- Для чего?
- Пальцы развиваются, становятся гибче, и слух…
- Мама, зачем мне гибкие пальцы и слух, если я всё равно не хочу играть?
- Всё равно играй.

Я играла. Ходила раз в неделю на дом к Иде Анатольевне, а раз в неделю – она ко мне. Иду Анатольевну я не ненавидела – она была спокойная и снисходительная и всё понимала про мои способности. Не требовала запредельного, и, хоть ноты и были все исписаны её замечаниями и подчёркиваниями, занятия с ней были сносными. А ещё она давала мне разучивать всякие эстрадные песенки, и мне они нравились куда больше, чем сонатины и каватины.

Через три года то ли Иде Анатольевне надоело со мной заниматься, то ли мама с бабушкой были недовольны отсутствием зримых успехов – нашли другую учительницу. В том же соседнем доме. Аллу Филипповну. Она была педагог совсем другой закалки. Не раз я вспоминала добрую Иду Анатольевну с её шлягерами и попустительством.

Алла Филипповна признавала только классику. И была отчаянной перфекционисткой. Она изо всех сил пыталась выжать из меня всё, на что я была способна – а я была способна на очень и очень немногое и сопротивлялась изо всех сил. Заходя в дом к Алле Филипповне, я сразу каменела – надо было как-то пережить этот час. Унылая долбёжка по опостылевшим клавишам, хватание за локти, выстукивание ритма у меня на спине (и почему эти училки музыки так любят это делать?), пометки в нотах: «Легато!» «Внимательнее!» «Повторить пять раз!» И бесконечные гаммы, этюды, сонаты, экосезы, вальсы и прочие пьесы. Сейчас я ей даже сочувствую – нелёгко хлеб репетиторский, нелёгок и чёрств, хоть и жирно намазан маслом. Но тогда я её не выносила.

Почему я продолжала ходить на эти уроки? Почему не начала нахально прогуливать и сбегать из дома в те часы, когда училка должна была явиться к нам домой?

Я была послушная. А ещё я не терпела скандалы, упрёки и крики. И когда единственный прогул обернулся громким и ужасным разбирательством, я больше прогуливать не стала. Разве что заниматься дома, готовясь к урокам, стала через пень-колоду, тем более что мама уже не следила так тщательно, как прежде.

С уроками покончила моя собака. Я долго выпрашивала у родителей собаку, и в конце концов они поддались и, когда я была в восьмом классе, завели мне щенка немецкой овчарки. При первых звуках пианино бедный щен в ужасе поджимал хвост и с пронзительным воем лез под кровать. Собака росла быстро, и скоро под кроватью помещалась только её голова и передние лапы, но зато выть она стала куда громче. И уроки как-то сами собой постепенно сошли на нет. Сначала я перестала готовиться дома, сказав, что не хочу пугать собаку, и мама ничего на это не сказала. Потом закончился май, а после каникул про музыку никто не вспомнил.

Пианино перевезли на дачу. Поставили в большую комнату вместо старого рояля: его с трудом, разобрав по частям, вынесли из дома. Рояль «не держал строй», и бабушка согласилась с ним расстаться.

Больше я никогда не притрагивалась к пианино. Оно стояло на своём месте, у стены в большой комнате. Гости, приходя, удивлялись: «О, у вас даже пианино есть!» Гости на нём и играли.

Прошло много лет – наверное, около тридцати. Пианино так и простояло их у стены. А теперь на даче ремонт, и пианино ему очень мешает. Оно тяжёлое, и таскать его из угла в угол трудно. Когда дело дошло до циклёвки полов, оно стало мешать совсем уж невыносимо.

- Реши уже наконец с этим пианино. Тебе оно нужно?
- Нет, зачем оно мне? Для интерьеру?
- Тогда надо его убрать.
- Его никто не берёт. Я всем знакомым предлагала, давала объявление в «отдам-даром», но там чуть не каждый день раздают по паре пианино, и никому они не интересны. Моё тоже брать не хотят.
- Тогда надо его просто выбросить. А перед этим разломать, чтоб не так тяжело было волочь. Давай ты ему и нанесёшь торжественный первый удар.

Сколько раз в детстве, сидя за арпеджио и этюдами, я мечтала взять что-нибудь потяжелее и грохнуть по ненавистному инструменту. Чтобы ему настал окончательный и бесповоротный конец. Чтобы меня больше не усаживали перед ним на стул, подложив две толстые книги, и никто не рявкал «Держи спину, следи за локтями, легато!» Я представляла это себе в деталях: беру в руки колун или кувалду, размахиваюсь и беру последний в жизни пианино аккорд.

А теперь не могу. Жалко. Оно не виновато. Хоть оно мне и не нужно, и играть на нём некому, и расстроено, и мешает, и никто его не хочет забрать даже даром. Хоть оно и мучило меня восемь лет и безо всякого толку - сейчас я даже "Собачий вальс" не сыграю.

Да, а музыку я очень люблю.

Слушать.