Крымские эмигранты: почему бегут из Крыма

Половина моих одноклассников уехали в ближнее и дальнее зарубежье. Когда я сталкиваюсь с теми, кто остался, список ритуальных вопросов касается не только работы и семьи. Еще мы всякий раз пытаемся понять, почему остались.

Мы закончили школу в год миллениума. Практически не помним Советский Союз, а девяностые отложились в нашей памяти как время коллективной игры в приставку, сбора вкладышей от жевачек и сериала "Элен и ребята". Безденежье девяностых сказалось на нас в донашивании одежды за старшими братьями и попытками заработать на сдаче бутылок.

Это нас родители мечтали видеть юристами и экономистами. Это мы выбирали "коммерчески успешные" профессии, нередко вопреки призванию. И первое же знакомство со взрослым миром поставило нас перед осознанием простого факта – мы, в принципе, никому не нужны.

Часть моих крымских одноклассников уехали просто потому, что сменили географию их родители. Другие сделали это осознанно. Я их понимаю – трудно жить в регионе, который интересен лишь как мавзолей былого величия. Где так много красивых мест, памятников героическому прошлому и где при этом так мало перспектив. А вся карьерная лестница сводится к торговле или обслуживанию.

Формула Бродского — "Коль суждено в империи родиться, так лучше жить в провинции у моря…" — для крымчан больше не работает. Ушли в небытие фабрики и заводы, закончились сельское хозяйство и наука. Крым перестал быть субъектным в военной, промышленной или образовательной сферах. Сюда не стремятся переезжать, здесь не спешат отдыхать, мы живем по инерции или вопреки.

Время от времени, когда приезжает на ритуальную побывку кто-то из старых друзей по школе, за столом нередко повисают неловкие паузы. Легко хвалиться красотой и климатом места, где живешь, если тебе шестьдесят. Бессмысленно – если тебе около тридцати и ты не знаешь, куда себя применить. А потому мои крымские друзья не любят говорить о своей работе. Не о чем тут говорить.

В тридцать лет хочется менять мир, строить будущую реальность для своих детей, видеть ежедневный нерв перемен к лучшему. Мы с затаенной завистью смотрим старое кино, где наш прототип Дима Горин вытаскивает себя из болота стариковской повседневности ради чего-то настоящего: работы, испытаний, чувств. Да, пожалуй, семья – это единственное, что нам здесь остается. Или же то, что многих здесь держит.

Мы все остаемся патриотами Крыма. Но ритуальные слова про то, что "за Перекопом земли нет", все реже звучат из наших уст. Как раз там она и есть – и мы все чаще уезжаем туда, где можем найти себе применение. Москва, Киев, Санкт-Петербург – мы знаем назубок расписание рейсов и стоимость плацкарт. Мы в курсе, как вести себя с таможней, с полицией в Белокаменной и как писать резюме для украинской столицы.

Нам забавно слушать мифы о Крыме. Одним приходится объяснять, что мы вовсе не буйная колонна сепаратистов, другим – что мы не отбиваемся с арматурой от крымских татар, третьим – что украинский язык не так уж и сложен в обучении.

Мы путаемся в собственных идентичностях, предпочитая называть себя крымчанами. Это нормально.

С идентичностью вообще все забавно. Нам любопытно наблюдать, как в отсутствие будущего старшее поколение ищет маркеры инаковости в прошлом. Дискутирует о "коренных" народах вместо решения общих проблем. Препарирует историю, чтобы не выныривать в настоящее. Возлагает на себя ответственность за охрану прошлого, вместо того чтобы пытаться строить будущее. Ежедневно осваивает новые формы страусиного эскапизма.

Девяностые стали временем развенчания мифов. Вместе с глобальными надеждами на социалистическое будущее растаяли и куда более скромные региональные иллюзии. "Орден на груди планеты Земля", "край садов и виноградников" — всего этого нет. Все это осталось лишь на подписях к черно-белым фотографиям с улыбающимися артековцами и колхозниками. Коллективные мифы сменились индивидуально-групповыми. И на их базе строится новая политика, когда "политические украинцы" ждут помощи из Киева, "политические татары" – из Анкары и, опять же, Киева, а "политические русские" – из Москвы.

Но я верю, что у Крыма есть право на новый миф. Только эта легенда будет строиться не на том, что произошло, а на том, чего удалось избежать. В конце концов, здесь не случилось Карабаха и Приднестровья, Чечни или Косово. Здесь никто не подводил кровавого знаменателя под числителем взаимных обид. И этим мы тоже гордимся.

Наш будущий, пока еще не сформированный и недосказанный миф будет строиться на последних двадцати годах жизни полуострова. Тех самых, которые, с одной стороны, отправили моих одноклассников в погоню за светлым будущим, не дав им остаться крымчанами по прописке. А с другой — тех самых, что не превратили их в беженцев, оставив им право величать себя эмигрантами.

Наверное, это могло бы быть по-настоящему объединительным эпосом. Он дал бы ощущение причастности к "чуду мирного сосуществования" всем крымчанам – от сантехников до профессуры, от милиционера до нувориша. Лишь потому, что для полноценного участия в нем требовалось бездействие и непассионарность. Те самые качества, которых и сегодня остается в избытке на полуострове.

Только нашему поколению этого мифа все равно будет мало. Потому что не скатиться вниз, может быть достоинством очень недолго. Рано или поздно нужно идти вверх. А для очень многих моих одноклассников это синоним слова "уехать".

Мне нравится Крым на старых фотоальбомах. В этих фото всегда есть что-то неуловимо притягательное. Это странное чувство – я не видел полуостров без ларьков и неоновых вывесок, без застроенной вкривь и вкось прибрежной линии и с садами до горизонта. Но на этих фото мне нравятся даже не пейзажи, а выражения лиц. Потому что это лица людей, которые мечтали переехать сюда, а не вырваться отсюда. И мне хочется верить, что их еще увижу – своими глазами.