Владимир Познер: я - не русский

Первая версия мемуаров Владимира Познера была опубликована в США в 1990 году. Разумеется, на английском языке. Теперь Познер подготовил издание книги на русском, дополнив ее фактами. Публикуем несколько отрывков из нее.

БЕРЛИНСКИЙ РОМАН

...Из Нью-Йорка я уехал (речь идет о переезде из США в Берлин в начале 50-х годов - отец Познера, чиновник «Совэкспортфильма», получил назначение в ГДР. - Ред.)... неопытным тинейджером: я ни разу ни с кем не целовался, не говоря о чем-то более серьезном. Так что к семнадцати годам я уже был готов к «совращению». Этим занялась жена одного из сотрудников «Сов-экспортфильма»... В свои тридцать с небольшим она была очень хорошенькой, кокетливой, муж ее целыми днями пропадал на работе, и она скучала. А тут под боком оказался привлекательный молодой человек, смотревший на нее влюбленными телячьими глазами.

Во время каких-то каникул я каждый день заходил к ней домой, поскольку она договорилась с моим отцом, что будет учить меня русскому языку. В то утро она приняла меня в зеленом шелковом пеньюаре, плотно облегавшем ее соблазнительную фигуру.

- А знаешь ли ты, какой сегодня праздник? - спросила она, как только мы прошли в гостиную. Я сказал, что не знаю. - Сегодня Пасха, - пояснила она, выразительно посмотрев мне в глаза... - А ты знаешь, что в России положено делать на Пасху? - продолжала она. Я отрицательно покачал головой. - Положено сказать человеку «Христос воскрес», а он ответит «Воистину воскрес», и после этого друг друга целуют...

Я подошел к ней и пробормотал «Христос воскрес», на что она ответила «Воистину воскрес», и я робко поцеловал ее в щеку.

- Да не так! - сказала она, - а вот так... - И, обвив мою шею горячими голыми руками, поцеловала меня в рот, тут же проникнув туда языком. Что происходило дальше, я плохо помню. Словно Колумб, я оказался на вожделенном и незнакомом материке, где делал все новые не совсем географические открытия.

Роман наш был столь же бурным, сколь кратким. Два или три раза мы встречались на квартире ее подруги, но не прошло и месяца, как моя пассия вызвала меня, чтобы сообщить о своей беременности. Когда я, горя любовью, предложил ей развестись с мужем и выйти за меня, она рассмеялась недобрым смехом и сказала:

- Пошел вон.

На этом закончились наши отношения.

ПЕРВЫЙ БРАК

Имя этой девушки, ставшей моей первой женой, - Валентина Николаевна Чемберджи.

Прожив довольно долгую жизнь, я пришел к выводу, что человек должен разобраться, что для него хорошо, прежде чем жениться или выйти замуж. Словом, мы поженились в 1958 году, когда оба учились на пятом курсе МГУ, я - на биофаке, Валентина - на филологическом, а расстались в 1967-м. У меня случился роман, который, конечно, нанес Валентине острую боль, я ушел из дома, чуть не покончил с собой, потом, попросив разрешения, вернулся, но трещина не срослась. Помню наш последний вечер... Меня пригласили на закрытый показ картины Стенли Креймера «Корабль дураков»... Главная мысль его заключается в том, что мы, люди, не желаем смотреть правде в глаза - самообманываемся - и это кончается катастрофой. После фильма мы пришли домой и, как всегда, сели на кухне пить чай. В какой-то момент я и высказал Валентине свое понимание фильма. Она посмотрела на меня большими умными карими глазами и каким-то особенным голосом произнесла:

- Да, Володя, ты прав, мы живем в самообмане.

И я понял, что это она о нас, что все кончено.

Прошло много лет. Валентина вышла замуж за замечательного человека, выдающегося математика. Живут они ныне под Барселоной... К счастью, мы остались друзьями, что благо, в частности, для нашей дочери Кати... Валентина Чемберджи - штучный товар... Я ее очень люблю.

 ИЗМЕНА ОТЦА

Если не считать 1957 года, не было более тяжелого для меня времени в Советском Союзе, чем 1977 год. Потому что я потерял надежду. Я сдался. Начал пить. Я порой не помнил, что говорил и делал накануне. Я стал открыто говорить о намерении эмигрировать, о своей ненависти ко всему советскому, о том, что я здесь - чужой.

Мне кажется, что отчасти происходившее со мной связано со смертью моего отца в 1975 году. Наши отношения стали совсем тяжелыми в 1957 году, когда в ответ на мои слова о том, что я хотел бы вернуться в Америку, он пригрозил сообщить об этом в КГБ и добиться моего ареста. Это явилось причиной того, что в начале шестидесятых годов я внутренне отказался от отца - хотя ни он, ни мама не имели об этом представления.

...Мой отец был необыкновенно обаятельным и привлекательным мужчиной. Женщины были от него без ума, а он от предложений не очень-то отказывался. Словом, в начале 1961 года до меня стали доходить слухи о том, что у отца роман с женщиной вдвое моложе его. Это была дочь известнейшего советского кинорежиссера, особа с лисьими повадками, несомненно, умная. Слухи эти довольно больно задели меня

Вскоре отец позвонил мне и попросил зайти поговорить. Мне эту встречу не забыть. Никогда.

- Люди обожают трепать языком, и ты, как я понял, такой же, как все, - начал он, - но ты мне объясни, как ты можешь обсуждать поступки твоего отца, как ты можешь усомниться в его порядочности? Как смеешь ты сомневаться в моей любви к твоей матери? Как же ты можешь?!

И в самом деле, как я посмел? Я попросил прощения, я был отвратителен себе...

В это время я переписывался с американкой... и вот через неделю после разговора с отцом я зашел на почту, чтобы проверить, нет ли мне письма. Я подошел к окошку и протянул девушке свой паспорт. Она стала перебирать письма на букву «П», вынула конверт, положила его в паспорт и сунула мне. Взяв паспорт с письмом, я отошел, потом посмотрел на конверт. Он был адресован Познеру В. А., а не В. В. В строке обратного адреса указывался черноморский курорт, где, как мне было известно, отдыхала та самая дама, о которой шли слухи... я вскрыл и прочитал письмо...

Отец солгал мне. У него с этой женщиной был роман. Окажись он в тот момент рядом, я убил бы его. Не за то, что он спал с этой женщиной - я был достаточно взрослым, чтобы понимать: это случается, более того, это скорее правило, а не исключение. Но то, что он соврал, то, что заставил меня чувствовать себя мерзавцем, сыном, предавшим отца, - этого я не мог ему простить. Я возненавидел его... Я поклялся, что наступит день, когда я предъявлю ему оба эти письма и спрошу: «Ну, что ты теперь скажешь?»

Но я так и не исполнил этого.

[В 1963 году] вместе с писателем Константином Симоновым и режиссером Григорием Чухраем отец разработал предложение по созданию новой независимой Экспериментальной творческой киностудии (ЭТК). Отец был назначен исполняющим обязанности директора... Студию закрыли в начале 1968 года. 24 октября 1968 года, в день своего шестидесятилетия, он написал заявление о выходе на пенсию. Через полгода его свалил тяжелейший инфаркт. Было поздно предъявлять ему эти два письма. К тому же благодаря усилиям Кати (второй жены Познера Екатерины Орловой. - Ред.) мы с отцом сблизились и стали друзьями.

КОНЧАЛОВСКИЙ И МИХАЛКОВ

Весной 1987 года я оказался в Голливуде, куда американские кинодеятели пригласили небольшую группу советских коллег (меня включили в делегацию по настоянию тогдашнего первого секретаря Союза кинематографистов СССР Элема Климова, считавшего, что мое знание Америки и моя известность среди американцев могут пригодиться). Нас приняли исключительно радушно, в нашу честь устраивали банкеты, и я хорошо помню, как на одном таком банкете Климов подчеркнуто и публично отказался от общения с Андроном Сергеевичем Кончаловским, который за несколько лет до этого уехал работать в Соединенные Штаты. Потом я спросил Климова, почему он так поступил, и он ответил: «Понимаешь, Андрон пошел по пути наименьшего сопротивления. Пока мы воевали, пытались делать честные картины и получали по башке от бюрократов, а многие из нас и голодали, потому что эти сволочи лишали нас права на работу, он женился на француженке и удрал. И не вернулся. Он струсил, а теперь, когда времена изменились, он хочет пристроиться к тем, кто дрался за эти перемены. И я ему в этом деле не помощник!»

Отец Кончаловского - Сергей Михалков, писатель средненький, но выдающийся оппортунист, человек, презираемый всеми мне знакомыми представителями советской интеллигенции, человек, щедро награжденный властью за полное отсутствие каких бы то ни было принципов, кроме принципиального прислуживания властям предержащим. Он имел в брежневские годы значительное влияние и «выход» на кого угодно, и нет сомнений, что он прикрыл Андрона. Хотя я не удивился бы, узнав, что он при этом больше исходил из соображений собственной безопасности, нежели из нежных отцовских чувств, ведь, если бы в историю влип его сын, его призвали бы к ответу.

Я хорошо помню рассказ Маршака о том, что где-то в 1935 году к нему пришел мало кому известный Михалков со стихотворением, в котором все издевались над несуразно высоким дядей Степой. Маршак - с его слов - переписал стихотворение и вернул его Михалкову в том виде, в каком его все знают. Правда? Теперь не разобраться. Может, Маршак как детский писатель завидовал Михалкову? Тоже вероятно. Факт, что Маршак не любил Михалкова, называл его «севрюжьей мордой» и «гимнюком».

 «КАКОВ ОН, РУССКИЙ НАРОД?»

В последние годы я много думаю о том, каков он, русский народ. От многих я слышал, будто русские имеют немало общего с американцами, что совершенно не так. Да и откуда у них может быть что-то общее, когда их исторический опыт столь различен? Назовите мне хоть один европейский народ, который в большинстве своем оставался в рабстве до второй половины девятнадцатого века. Покажите мне народ, который почти три века находился под гнетом гораздо более отсталого завоевателя. Если уж сравнивать, то, пожалуй, наиболее похожи друг на друга русские и ирландцы - и по настроению, и по любви к алкоголю и дракам, и по литературному таланту. Но есть принципиальное различие: ирландцы любят себя, вы не услышите от них высказывания вроде «как хорошо, что здесь почти нет ирландцев!».

Два или три года назад мне повезло попасть на выставку «Святая Русь». Поразили меня новгородские иконы, писанные до татарского нашествия: я вдруг отчетливо понял, что они, эти иконы, эта живопись, ни в чем не уступают великому Джотто, что Россия тогда была «беременна» Возрождением, но роды прервали татаро-монголы. Кто-нибудь попытался представить себе, какой была бы Россия, не случись этого нашествия и двухсот пятидесяти лет ига? Если бы Русь, развивавшаяся в ногу с Европой, выдававшая своих княжон замуж за французских королей, не была отрезана на три долгих века от европейской цивилизации? Что было бы, если бы Москва Ивана III проиграла новгородскому вече? Что было бы, если бы Русь приняла не православие, а католицизм? Что было бы, если бы русское государство не заковало собственный народ в кандалы крепостничества? Что было бы, если бы всего лишь через пятьдесят с небольшим лет после отмены крепостного рабства не установилось рабство советское? Вопросы, на которые нет ответов...

Я отдаю себе отчет в том, что не принадлежу русскому народу. Да, временами я мечтал о дне, когда смогу с гордостью сказать: «Я - русский!» Это было в Америке, когда Красная Армия громила Гитлера, это было потом, когда мы приехали в Берлин, это было, когда я получил настоящий советский паспорт, при заполнении которого мне следовало указать национальность - по маме (француз) или по папе ( русский), и я, ни секунды не сомневаясь, выбрал «русский», это было и тогда, когда исполнилось мое заветное желание и мы наконец-то приехали в Москву. Но постепенно, с годами, я стал понимать, что заблуждался. И дело не в том, что многие и многие намекали - мол, с фамилией Познер русским быть нельзя. Просто я ощущал, что по сути своей я - не русский. А что это значит конкретно? В одной из моих телепередач Никита Михалков сказал, что русским может быть только тот, у кого чего-то нет, но нет не так, чтобы оно обязательно было, а так, что и хрен с ним. Допускаю... Но этот характер, склонный к взлетам восторга и депрессивным падениям, эта сентиментальность в сочетании с жестокостью, это терпение, граничащее с безразличием, стремление разрушать и созидать в масштабах совершенно немыслимых, эта любовь гулять, будто в последний раз в жизни, но и жить столь скучно и серо, словно жизнь не закончится никогда, чинопочитание и одновременно высокомерие по отношению к нижестоящим, этот комплекс неполноценности и убежденность в своем превосходстве, - все это не мое.

Нет, при всей моей любви к Пушкину и Гоголю, при всем моем восхищении Достоевским и Толстым, при том, что Ахматова, Цветаева, Блок и Булгаков давно стали частью моей жизни, я осознаю: я - не русский.