Антропология "Белой революции"

Опять спущена с цепи бешеная советская собака Кургинян: вновь заработала телепрограмма «Исторический процесс». Каждый ее выпуск посвящен теме «угрозы оранжада». Я не буду вдаваться в подробности бурных дискуссий, поскольку они послужили мне лишь поводом для некоторых обобщений.

Начну издалека. Замечательный русский мыслитель, христианский демократ Георгий Федотов писал: «В татарской школе, на московской службе выковался особый тип русского человека — московский тип, исторически самый крепкий и устойчивый из всех сменяющихся образов русского национального лица. Этот тип психологически представляет сплав северного великоросса с кочевым степняком, отлитый в формы осифлянского православия. Что поражает в нем прежде всего, особенно по сравнению с русскими людьми XIX века, это его крепость, выносливость, необычайная сила сопротивляемости. Без громких военных подвигов, даже без всякого воинского духа — в Москве угасла киевская поэзия военной доблести, — одним нечеловеческим трудом, выдержкой, более потом, чем кровью, создал москвитянин свою чудовищную Империю…».

Разумеется, речь идет не о москвиче как жителе Москвы. Речь об определенном наиболее распространенном русском типе как таковом. Речь о московите. Федотов уточняет: «Свобода для москвича /московита/ — понятие отрицательное: синоним распущенности, “наказанности”, безобразия».

Подводя итоги красной революции, Федотов пишет, «что вся созданная за двести лет Империи свободолюбивая формация русской интеллигенции исчезла без остатка. И вот тогда-то под нею проступила московская тоталитарная целина. Новый советский человек не столько вылеплен в марксистской школе, сколько вылез на свет Божий из Московского царства, слегка приобретя марксистский лоск».

«Он ближе к москвичу /московиту/ своим гордым национальным сознанием, его страна единственно православная, единственно социалистическая — первая в мире: третий Рим. Он с презрением смотрит на остальной, то есть западный мир; не знает его, не любит и боится его. И, как встарь, душа его открыта Востоку…», - таков удивительно точный портрет совка, нарисованный Федотовым в период позднего сталинизма. Именно тогда, кстати, был популярен лозунг «Сталин и Мао – навеки друзья». Да и сегодня советский человек, благополучно переживший Советский Союз, симпатизирует «китайскому пути», Ирану с его антиамериканизмом, и по-прежнему не любит «западный мир», в который теперь попали прибалты и даже грузины и – о, ужас! – чуть было не попали «хохлы». 

Александр Янов, по сути, соглашался с Федотовым, когда утверждал, что советизм внутренне ближе именно к московскому периоду российской истории. Однако после смерти Сталина и начала хрущевской оттепели тип советского московита стал несколько «плыть», отступать, терять свое безоговорочно доминирующее положение. Я говорю о возникновении феноменов, возможно, довольно смешных с позиций нашего времени. Но тогда появление «стиляг», «штатников» было сопоставимо с обнаружением ереси «жидовствующих» в государстве Ивана Третьего. В середине 50-х заявила о себе западническая фронда, бросившая вызов советскому образу жизни. Это была  городская молодежь, которой дико надоел совок. Разумеется, не следует искать тут особую глубину.  Но, тем не менее, именно из поколения джаза вышел Василий Аксенов – «стиляга», ставший знаковым западником в советской Московии. «Нас готовили, чтобы стать образцовыми рабами, напугали до смерти арестами родителей, дедов, дядьев, теток пытками, расстрелами, голодом, и мы должны быть по идее роботами, а вместо этого мы стали слушать джаз, сочинять какие-то стихи, интересоваться Серебряным веком.  Это очень странное развитие на самом деле», - рассказывал Аксенов. Главным же симптомом начавшейся эрозии человека массового типа стало возникновение личной потребности в свободе.

Шестидесятничество, несмотря на то, что несло в себе долю советчины в ее революционном, романтическом изводе, стало серьезной ревизией самого типа совка-московита. В шестидесятниках, несомненно, было внутреннее западничество, которое выражалось в авангардной эстетике, стильной внешности, в стремлении прорубить новое культурное окно на Запад (Вознесенский, Аксенов), а главное, в тяге к свободе. Последний фактор – главный маркер русского западничества вообще. Роковая проблема «Россия и свобода» впервые после долгого исторического перерыва прозвучала именно у Вознесенского, а Аксенов в итоге пришел к антисоветизму либерального толка.

Как это ни странно звучит, весьма ощутимый удар по советскому московитству как человеческому типу нанесли годы реакции – брежневские семидесятые. Дело в том, что Брежнев разрешил замордованному государством населению уйти в себя: на дачные участки, в личные гаражи, в книги. Люди, уставшие от утопии, ушли в частную жизнь, в свои отдельные квартиры, где смотрели «Иронию судьбы», а наиболее продвинутые пели при свечах Окуджаву.

Кстати, фильм Рязанова, независимо от его реальных достоинств, стал весьма адекватным выражением настроя 70-х. Застой – это появление эдакого советского квази-среднего класса, советской, а точнее подсоветской квази-буржуазности. Социализм, наконец, закрыл глаза на т.н. мещанство – т.е. на нормальное человеческое стремление к благополучию и достатку. Именно тогда, копя на машину, доставая по блату «стенки» и сервизы, люди начали соотносить свою жизнь с западным уровнем и стилем жизни. А тут еще из всего этого утлого уюта народ вдруг потащили в ад афганской войны. Перестройка стала неизбежной.

Однако остаточное шестидесятничество и квази-буржуазность Застоя оказались слабой основой для буржуазно-демократической революции, заявку на которую сделал Август-91. В силу своей глубокой отсталости наш социум не смог решить проблемы, которые, например, в Чехии были успешно решены. И если у чехов был Гавел, у поляков – Валенса, то мы оказались способны лишь на Ельцина, а потом и вовсе докатились до Путина. 

Но очень может быть, что последние двадцать лет не прошли даром. Несмотря на всю половинчатость и ущербность демократических и либеральных реформ, несмотря на так и несостоявшуюся десоветизацию, все же возник значительный слой образованных, современных, состоявшихся горожан, средний класс и даже буржуазия, к которым уже не применима приставка «квази». Эти люди составили основную массу вышедших на Болотную площадь и проспект Сахарова. Теперь уже можно определенно говорить, что тип московита не является монопольным. Сформировался альтернативный человеческий тип, тип русского европейца, несовместимый с вечным российским средневековьем (выражение Бердяева). Можно сказать, это новгородский тип, и величайшая историческая ирония (если не историческая месть) заключается в том, что он заявил о себе в Москве, побудив к протесту остальную страну. Это та демократическая Москва, которая внутренне отрицает российский имперский москвоцентризм.

Однако московский, московитский тип остался, он распространен, причем по большей части как раз не в Москве. Мне запомнился один характерный звонок в прямом эфире радио «Свобода». Звонивший представился человеком из народа, «работягой» и сказал, что не любит Путина, но еще больше не любит либералов, которым не может простить «лихих 90-х». И если придется выбирать между Путиным и либералами, он, «работяга», выберет Путина. Свобода для людей такого типа вторична. Для них первична справедливость в понимании деревенской общины позапрошлого века. Крестьяне-кулаки  презрительно называли такую справедливость уравниловкой (кстати, стоит сопоставить отношение мужиков-общинников к Столыпину с отношением их потомков к ельцинским реформаторам). Такие настроения, повторяю, судя по всему достаточно характерны. И власть намерена их использовать. Выполняя заказ, Кургинян хочет столкнуть на гражданском и политическом уровне советско-московитский, тоталитарный тип с новым, новгородским, буржуазно-демократическим типом. Он откровенно натравливает «ватники» на «жирную Москву», на Болотную площадь и проспект Сахарова, якобы заполненные сплошными «норками», продавшимися американскому посольству. Кургинян поднимает новую «черную сотню», которая должна остановить «новый Февраль». Эту новую «черную сотню» Кургинян вдохновляет мифом СССР и «советского образа жизни». Правда пока, судя по жалкому альтернативному митингу 24-го декабря, получается у него не шибко…

Одно из двух. Или Болотная и проспект Сахарова зависнут и задохнутся в вакууме огромной отсталой страны, или «рассерженные горожане», новые бюргеры станут передовым классом перемен, авангардом мирной буржуазно-демократической революции. Я думаю, что новгородский тип личности будет неуклонно распространяться и крепнуть. Чтобы он исчез, необходима  полнейшая самоизоляции страны от Запада, а это уже вряд ли возможно. Сейчас все же не 16-й век, а в вероятность новой российской антиутопии вроде сорокинского «Сахарного Кремля» или Северной Кореи верить не хочется. Россия уже очень давно вынуждена идти на компромисс с Западом и с внутренним западничеством. Даже Сталин, являвший собой классический тип московита-правителя, не добился московитской стерильности. Колоссальный объем свободно циркулирующей информации и широкий доступ к ней, утвердившийся западный быт и стиль жизни, открытая граница, наконец, растущая деловая потребность в человеке западного типа, диктуемая современным миром – все это находится в нарастающем противоречии с архаичной, средневековой природой российской государственности. Передовой, наиболее продвинутый слой нашего общества уже перерос это государство, пережившее само себя. «Новгородцев» будет все больше, и они, как наиболее активная часть населения, изменят страну. Хочу в это верить. Необходима не просто буржуазно-демократическая революция. Главная революция происходит на уровне типа русской личности. Эта революция – антропологическая.