Ева Лисина - Живые страницы

На модерации Отложенный
Вспоминается 1959-й год... Я — студентка
4-го курса Московской сельскохозяйствен­
ной академии им. К.А. Тимирязева. В один
из последних дней ноября ко мне, занимающейся в
читальном зале, прибежали подруги-сокурсницы, с
которыми я жила в одном общежитии: “Тебе неме­
дленно надо ехать домой, в деревню”, — “Что слу­
чилось?” — “Мать заболела”. Как я ни просила, они
так и не показали мне телеграмму, сослались на то,
что впопыхах куда-то засунулии теперь не могут найти.
Я узнала текст телеграммы только в дерев­не: “Мать при смерти, немедленно выезжай”,
— та­ково было ее содержание. Мой брат (поэт Геннадий
Айги) находился в Москве же, но я не стала терять
времени на поездку к нему, оставила его адрес по­
другам, а сама в тот же вечер села на поезд.
До этого я всегда ездила в общем вагоне, бит­
ком набитом черным, бедным людом, бывало, си­
дишь прямо на полу, среди мешков и узлов. А сейчас я в первый раз попала в купейный вагон (пока
одни разыскивали меня, другие уже купили билет
на поезд). Я ехала с военными — хорошо одетые,
самоуверенные люди пытались шутить со мной, но
какие тут могут быть смех и шутки? Что же случи­
лось с мамой? Именно тогда мне вспомнился слу­
чай из детства (сейчас я часто вспоминаю его как
некий символический образ матери). Я совсем ма­
ленькая. Хлещет шквальный дождь, гром грохочет,
да так, будто весь мир содрогается. Я прижалась к
маме. “Мама, тебе совсем-совсем не страшно?” —
спросила я тогда. Мама погладила меня по голове:
“Страшно, мне тоже страшно, но мне нельзя боять­
ся — ты же совсем еще маленькая”. В этих словах
словно воплощена вся мамина жизнь: страшно —
нельзя бояться, уже нет сил — нельзя уставать, нет
просвета в непрерывной нужде — нельзя сказать
“пропадаем”. Потому что дети маленькие, потому
что надо поставить их на ноги, вывести в люди.
В последний раз я была дома в конце сентяб­
ря — помогала маме убирать картофель. Тогда меня
поразили ее ладони: они напоминали пожелтевшие
липовые листья. Вспомнила это, и мне стало страш­
но: это же признак страшной болезни! Неужели?!
Не может этого быть! А какие у нее были худые
икры... Боже мой! Заставляю себя думать о другом.
“Другое”— тоже неутешительное. Перед тем как мне
уехать в Москву, мама задала престранный вопрос:
“Ты знаешь, где твой брат?” Она и сама прекрасно
знала, что он в Москве. Мама умоляюще смотрит лисина
мне в глаза, настаивает: “Ты дружна с братом, все
знаешь, не скрывай от мамы, скажи правду”. Видя,
что я стою в полной растерянности, она поведала
мне странную историю. Оказывается, к ней прихо­
дил бывший директор нашей школы Е.В. Нестеров и
сообщил, что с ним разговаривали “люди из района”
и сказали, что Геннадий Айги связался с воровской
шайкой и теперь разбойничает на дорогах.
Умный,
добрый наш учитель (к своим ученикам он отно­
сился как отец, кроме того, он был другом нашего
отца-учителя, погибшего на фронте) этой вести не
поверил, о ней никому не рассказывал, сообщил
только маме. Я попыталась успокоить маму: “Все
это ложь, выдумка, брат находится в Москве, я час­
то его вижу. Как только приеду в Москву, тотчас же
увижусь с ним, и он напишет домой”. — “Почему же
о нем распространяют такие ложные слухи?” — се­
тует мама. Действительно, почему?
В Чувашии было холодно, лежал снег. В спешке я
выехала из Москвы в том, в чем ходила, в тонком
осеннем пальто и ботинках. Из райцентра Баты-
рево до нашей деревни пришлось ехать в откры­
том кузове грузовика. Я так окоченела, что, когда
сошла с машины, не могла согнуть руки-ноги. Еле
добралась до дома. А дома никого, в нетопленной
избе виден пар, во дворе мычит голодная корова.
Бегу к соседям, там мне сообщили, что маму в тяже­
лом состоянии отвезли в больницу, в соседнее село
Тарханы. Отправляюсь туда.
живые страницы
[и]
К маме пустили сразу же. Я не помнила, чтобы
мама когда-нибудь лежала среди бела дня. Теперь
же лежит днем, на больничной койке, у двери... Мы
целуемся. Ах, мамина щека, мамины руки!.. Какая
магия заключена в материнском тепле, вот лежит
мама больная, но все равно не страшно, кажется,
что все будет хорошо. У меня для мамы есть москов­
ский гостинец: белый хлеб, красные яблоки. Мама
берет их в руки, любуется и благодарит: “Спасибо,
доченька, спасибо!” (а кисти рук у нее — тонкие-
тонкие, и оттого рукава кажутся слишком широ­
кими).
Диагноз — немыслимый, оглушающий — я уз­
нала от самой мамы: оказывается, при ее обследо­
вании врачи между собой говорили по-русски (ве­
роятно, им и в голову не приходило, что эта бедно
одетая чувашская крестьянка знает и по-русски, и
по-татарски), они поставили и диагноз, определи­
ли и то, сколько же месяцев осталось ей жить. Как
отвести эти слова, нависшие черной громадой, как
отвести нахлынувшее чувство пустоты? Единствен­
ное, что я могу делать, это гладить мамины руки,
смотреть в любимые глаза — умнейшие, терпели­
вейшие — и говорить: “Наверное, это не так, бы­
вает, и врачи ошибаются, надо показаться другим
врачам”. Потом я зашла к доктору. “У твоей мамы
рак”, — сообщил он. Расспросив о нашей семье (я
учусь, сестра моя — инвалидка, про брата сказала,
что он учится в Москве, хотя он был уже исключен
из института), добавил следующее: “Наверное,