После кризиса не иметь станет престижней, чем иметь?

Самой по себе бедности недостаточно, чтобы завершить эпоху истерического консьюмеризма, - нас же это не останавливало. Больше шансов на успех у снобизма: когда не иметь станет престижней, чем иметь, позолоченный век гламура наконец кончится.

Это неправда, что в кризис люди перестают тратить деньги, они их тратят на другое: покупки статуса заменяются товарами комфорта. За этим процессом интересно следить в супермаркете. В рецессию тележку продуктов отличает объем и ассортимент. Прежде всего их больше. Экономисты с удивлением обнаружили, что в январе объем торговли не упал, как все остальное, а слегка вырос. По-моему, тут нет ничего странного: естественная, даже животная (я бы сказал - беличья), реакция на трудные времена. Не зная продуктового дефицита и потому лишенные русского комплекса «соли и спичек», американцы все равно создают сырьевой запас, который подавляет всякий страх перед будущим.

В доме моих родителей на Лонг-Айленде стояло три холодильника. Два обыкновенных и один промышленного размера морозильник, куда можно было спрятать труп стоймя. С такими резервами они могли выдержать месячную осаду. Отчасти эта фобия объяснялась тем, что мать с отцом пережили голод в войну и капризы Госплана после нее. Но больше прошлого их пугали перспективы: запасаясь впрок, они заговаривали старость. (Не потому ли, как жалуется жена, я покупаю книги в ненормальном количестве.)

«Ни за что не умрем, - убеждало родителей их подсознание, - пока всего не съедим».

«Не помогло», - говорил я себе, избавляясь от индюков, замороженных, как мамонт.

Так или иначе, я узнаю эмоцию, когда разглядываю покупки соседей, стоя в очереди к кассе. Куль риса, мешок мука для оладий, замороженный бекон, короб макарон - как на Клондайк. И цель та же - перезимовать, дождаться весны, когда снег сойдет и кредиты оттают.

Вопрос, однако, в том, останемся ли мы сами прежними.

Консьюмеризм был всегда. Тяга к ненужному приводила в движение экономику и кормила ее роскошью. Всякий, но преимущественно - географический, прогресс развивала потребность в заведомо необязательных товарах. Римляне сходили с ума от шелковых тканей, сквозь которые так соблазнительно просвечивало тело. Ренессанс открыл пряности, москвичи - джинсы. Обойтись без всего этого обычно легко и часто разумно. Можно заменить китайский шелк домотканой шерстью, заморские пряности - огородным укропом, американские джинсы - лыжными штанами. Можно, но не престижно. Между тем, какой бы мелкой ни была роскошь, она поднимает нас над теми, у кого ее нет, позволяя выделиться за счет чужих вещей, а не своих способностей. Статусное потребление создает наглядную иерархию. Место в ней легко вычислить, купить или украсть. Однако в зазор между полезным и лишним вмещается столько амбиций, что добром это редко кончается. Вспомним шекспировского Лира:

Сведи к необходимости всю жизнь,
И человек сравняется с животным.

Не будучи королем, я не вижу в этом большой трагедии. Наш кот, например, ничем не владеет и всем пользуется. Но мне, увы, до него еще далеко.

Первый гонорар я получил в пятом классе, написав за товарища сочинение про его папу. Наградой за труды была шариковая ручка, точнее - медный стержень от нее. Писать им было мучительно трудно, ибо тощий столбик выскальзывал из пальцев и пачкал карман. Однако тогда, в 1965-м, именно так выглядел наш смутный объект желаний, и я периодически носил свой стержень заправлять чернилами в особую мастерскую, пока он не состарился, а я не вырос. На смену пришла водолазка-битловка, потом - плащ болонья, чуть позже - нейлоновая рубаха, наконец - складной зонтик. Каждая из этих забытых вещей стоила недельную зарплату и была абсолютно бесполезна. Битловка душила, болонья рвалась, рубаха намокала от пота, зонтик ломался от дождя. Но нас это не останавливало.

Раньше, как во всем остальном, я винил советскую власть, считая абсурд потребления прямым следствием бедности, но в Америке я убедился, что хотя бы в данном случае режим ни при чем.

Возле Кейп-Кода, известного нам из Бродского как Тресковый мыс, лежат два острова. Один, описанный в «Моби Дике» - Нантакет, - славится китобойным музеем и дикими пляжами. Другой - Мартас-Винъярд, где живут Кеннеди, знаменит только знаменитостями. На первый ездят заядлые туристы, на второй - все остальные. Последних, понятно, больше. Но затесавшись с ними на кораблик, я обнаружил, что значительная часть приезжих, высаживаясь на берег, идут не дальше пристани, где в сувенирной лавке продавали несуразно дорогую майку с изображением черного пса. От любой другой эта майка отличалась лишь тем, что ее продавали исключительно на Мартас-Винъярде. Тривиальная, как орден Подвязки, она грела избранника пошлой судьбы, примазавшегося к великим и богатым.

Для меня эта майка - апофеоз бессмысленной траты. Утоляя немедленную страсть, радость от нее сгорает быстрее соломы. Говоря точнее, а именно это делают калифорнийские психологи, - от шести недель до трех месяцев. За этот срок снашивается то счастье, которым нас способна наградить всякая покупка. Ее потенциал так невелик, потому что пик любви приходится на момент обмена - денег на предмет, мечты на реальность. Раз став доступной, она стремительно теряет статус и смысл. Став нашей, свежая вещь теряется среди бывших в употреблении, и все надо начинать сначала.

Выход, говорят те же ученые из университета Сан-Франциско, в том, чтобы вкладывать деньги не в вещи, а в опыт. Накопленный благодаря ему капитал не тратится, а копится в памяти, принося проценты и обеспечивая старость. Опыт - будь то работа или хобби, концерт или отпуск, поцелуй или ужин, шашлык или рыбалка, футбол или баня - меняет не быт, а личность, создавая в душе неистребимую прибавочную стоимость. Богаче нас делает не мертвая вещь, а живой процесс.

Переживание, говорит наука, приводя, как это ни странно, точные цифры, приносит несравненно больше счастья, чем обладание, ибо «быть» лучше, чем «иметь».

За исключением статистики, в этом открытии нет ничего нового, во всяком случае - начиная с Нового Завета. Другое дело, что кризис делает нас более восприимчивыми к его урокам.

Впрочем, в моду я верю больше морали. Самой по себе бедности недостаточно, чтобы завершить эпоху истерического консьюмеризма, - нас же это не останавливало. Больше шансов на успех у снобизма: когда не иметь станет престижней, чем иметь, позолоченный век гламура наконец кончится.

В Америке об этом полвека назад говорили битники, предрекая, что на обломках послевоенного изобилия начнется та «рюкзачная революция», что породила 60-е, хиппи и нас с вами.

В 1980-м мы издавали «Новый американец». Это была самая интересная работа, которую я знал, но газета дышала на ладан, а спасения не было, потому что каждый следующий менеджер воровал больше предыдущего. И правильно делал, ибо беря очередного негодяя на работу, мы задавали ему один, но заветный вопрос: читал ли он Джойса в оригинале?

Когда разорение стало неминуемым, мы с женой подвели итог семейному бюджету. Жалея, что нельзя сдать бутылки, мы собрали каждый цент, оставленный на черный день, и решив, что он уже пришел, улетели в Грецию. Другого выхода не было, потому что я выучил наизусть все элементы колонны, отличал килик от ритона, мог начертить границы 36 полисов и перечислить философов в любом порядке. Обратно мы вернулись без денег, работы и не наученные горьким опытом.

Однако треть века спустя, когда положение дел в Америке вновь стало угрожающим, я, накопив здравый смысл и опыт, не пошел по тому же пути и отправился в Рим.

- Нашел время, - закричал на меня коллега.

- Если мне суждено попасть под машину, - холодно ответил я ему, - то я бы хотел, чтобы это произошло после обеда, а не перед ним.