Деградация Нового года: пьянка и ностальгия

Небольшая горизонтальная витрина антикварного магазина была до отказа забита мерцающим и манящим детством нескольких поколений советских людей. Самые простые, доступные любой послевоенной семье ёлочные игрушки...

Электрическому свету старого, «намоленного» магазина подставлял бока стратостат с надписью «СССР». За одну только эту надпись теперь дерут втридорога. Паяц, играющий на дудочке, с прищепкой в ногах - таких здесь было целых три, как в любой московской семье начиная с 1950-1960-х. Звезда для верхушки ёлки, такого же насыщенного, как густой компот, цвета, что и у дедушкиного ордена Красной Звезды. Плоские картонные игрушки, отливавшие сиреневым, - пейзаж, ландшафт и зоопарк детства... Рядом переживала культурный шок дама в возрасте сильно за пятьдесят: «Ой, а такая была у нас! И такая! И такая! А такую мама разбила! А такую - я!»

Правильно: все они разбились и куда-то подевались. Несмотря на то что хранились в круглой фанерной коробке, переложенные ватой, и каждый год нужно было лезть на стеллаж, чтобы эту коробку достать и ещё раз пережить чудо разворачивания и развешивания этих старых знакомых, включая шикарную хрущёвскую кукурузину, которая сегодня тоже в большой цене.

Под ёлкой должен был стоять дед-мороз из папье-маше и ваты и такая же снегурочка - процесс старения здесь виден наглядно. У нас в семье ставился пластмассовый дед-мороз в голубой (или красной?) шапочке с кремлёвской ёлки тысяча девятьсот шестьдесят какого-то года. С шапочки и мешка с подарками с годами слезала краска. Потом куда-то исчез и сам дед-мороз, унеся с собой невыветриваемый главный запах праздника - кровосмесительный купаж ароматов пластмассы и конфет. (Добавить по вкусу хвои и мандаринов.)

Всё ахнуло куда-то в небытие, и сам праздник поистёрся, как папье-маше, или вообще разбился в стеклянную пыль, как оброненная блестящая игрушка. Новый год стал повторяться чаще и однообразнее, начал приходить быстрее, так что и извлечение скучных игрушек стало каким-то принудительным ритуалом. Запах жизнеутверждающей советской ёлки сменился на странноватые испарения датских ёлок, которые не колются и подолгу не сыплются.

Громоздящиеся светящиеся ёлкоподобные сооружения в бесснежной ноябрьской Москве лишь подчёркивают безысходность того лишённого солнца и определённости с погодой времени года, которое тянется с октября по апрель, не являясь уже зимой, осенью или весной, а представляя собой нечто среднее. Выручают дети - им это ещё интересно. Хотя и череда предновогодних и посленовогодних мероприятий, всех этих разносчиков гриппа, становится похожа на марш клоунов в финале феллиниевского «Восемь с половиной» - одинаковые рожи под музыку Нино Рота кружатся в бессмысленном хороводе.

Не спасают даже импортные варианты - в приполярном финском Рованиеми, погружённом во мрак и страдающем глобальным потеплением, тамошний Дед Мороз, название которого хочется перевести как Жёлтый Пуки, конечно, ждёт детей. Но к нему нужно отстоять гигантскую очередь, потом фотографироваться вместе с ошалевшим и разочарованным ребёнком. Спустя некоторое время в московском почтовом ящике можно обнаружить конверт с фотографией: дитя, делающее вид, что ему всё это интересно, этот самый Жёлтый Пуки с приклеенной, как у голливудской старлетки, улыбкой плюс два утомлённых северным сиянием родителя...

Иногда спасает соседский Стокгольм - тут лучшие детские музеи. А в «Стокманне» - здешнем и хельсинском тоже - в витрине дивные движущиеся инсталляции Рождества Христова. И вообще дают много глинтвейна, что примиряет с действительностью. Но с неба-то сыплется всё та же каша, что и в Москве. Хотя есть одно преимущество: здесь не стреляют петардами, ставшими русским национальным видом спорта, пугающим бедных детей. В ночь на Новый год северные города тихи, безвидны и пусты, как мир до начала творения. 2 января скандинавы выходят на работу. В этом смысле СССР был гораздо более европейской страной, чем теперешняя Россия, неистово, харкая кровью, как перед концом света, отдыхающая недели три минимум.

Это вынужденное безделье тоже портит праздник.

Остаётся эксплуатировать ностальгию, которая тоже превращается в привычный парад одних и тех же символов и фильмов.

И только ёлочные игрушки оставляют в душе хотя бы какой-то след. От них иногда шевелится воздух и рождается то утраченное, пастернаковское - «все ёлки на свете, все сны детворы... все яблоки, все золотые шары... весь трепет затепленных свечек...»

...Пора покидать магазин с игрушками. Женщина за пятьдесят наохалась, посмотрев в лицо своему детству. На улицах то же, что и у другого мастера описывать Рождество - Бродского: «В продовольственных слякоть и давка...» Отличие только в яростных автомобильных пробках, которых во времена Бродского не было. Все куда-то едут, дудя и ненавидя друг друга, чтобы отметить ещё один промежуточный финиш. Всё более отдаляясь от старых детских игрушек и «всего великолепья цветной мишуры».