Как националисты убивали украинцев и поляков

"Что за прелестная девушка! Эти длинные волосы и эти большие голубые глаза ... В последний момент чувствую определенного рода сожаление. Снижаю прицел и одновременно нажимаю на крючок. Чтобы не в голову - думаю - как она будет выглядеть в гробу?"

"Историческая Правда" публиковала рецензию на скандальную книгу "Палач" ("Egzekutor ") - мемуары боевика диверсионного подразделения польского националистического подполья. ЖЖ-юзер joanerges перевел несколько отрывков из самой книги (Joanerges (joanerges.livejournal.com).

В польском издательстве "Ośrodеk KARTA" этим летом вышла книга воспоминаний Стефана Донмбського (Стефан Дембски, Stefan Dąmbski) под названием "Палач" (Egzekutor). Автор вырос в крестьянской семье, окончил школу во Львове, а в 1942 году 17-летним юношей попал в спецподразделение польской Армии Крайовой, задачей которого были уничтожение гитлеровцев и коллаборационистов.

После освобождения Польши подразделение уничтожало представителей новой, коммунистической, власти, а также этнических украинцев.

Повесть уже вызвала определенное возмущение в польском обществе и СМИ, ведь в ней речь идет о темной стороне деятельности польского подполья. О том, на что наложено негласное табу - о жестокости и безжалостности бойцов Армии Крайовой. В современной Польше по этим вопросам действует негласный закон молчания.

Польские историки отмечают уникальность этого издания - это, по сути, первые воспоминания участника карательного подразделения подполья в Европе времен Второй мировой. До сих пор был только голландский документальный фильм о судьбе участника подпольного трибунала, но впервые рассказывается о том, кто непосредственно нажимал на крючок.

В социалистической Польше такие воспоминания не могли появиться, поскольку в них описаны пытки милиционеров. Но они не могли быть изданы и никакой эмигрантской группировкой, ни лондонской, ни парижской Гедройца, поскольку это могло бросить тень на АК ...

Автор признает, что выбрал себе роль палача во время войны: "Не отрицаю, что мне и таким, как я, жизнь диверсанта было очень на руку ... Я не должен был ходить в школу, которую в молодости не любил, не должен работать физически, не имел никаких родственных обязательств, не должен переживать о том, что завтра поставлю на плиту, не выносил монотонного жизни, а многообразие эмоций различного рода имел в подразделе вволю ".

Донмбський резюмирует свою историю: "Осуществились мои мечты: я стал человеком без сомнений в собственной правоте ... Был хуже подлейших зверя, был на самом дне человеческого болота, но я был типичным воином АК. Был героем, на груди которого после войны висел Крест Борцов ... " [Крест Борцов - вторая (на то время) по значимости военная польская награда, предоставляемая за "поступки мужества и отваги, сделанные во время боя" - Переводчик].

Донмбський писал не о том, каким бесстрашным, белым и пушистым борцом за Отчизну он был, а о том, как понемногу начал получать удовольствие от самого процесса убийства, казни.

О том, как все чаще гибнут и простые поляки - случайные люди: девушка, которая видела казнь коллаборациониста, дети на линии огня ...

Собственно, воспоминания оборваны на полуслове - автор застрелился 13 января 1993 в американском Майами. Вашему вниманию предлагается мой перевод отрывков из книги, доступных в интернете.

НАЧАЛО

[...] К АК меня привлек мой хороший довоенный знакомый [Станислав Дворец], старше меня, который имел в подполье звание подпоручика. Принадлежал не к "Четырнадцатки" [спецподразделение из львовских поляков, созданный в 1943 г., специализировался на казнях украинцев - Переводчик], которая в мой Жешувский регион пришла значительно позже, а ко второму отделу "Юзефа". "Стах" был моим непосредственным руководителем и "контактом". Он принял у меня присягу в малой крестьянской избе, при зажженной на Библии свече.

Только через две недели после присяги я впервые встретился с нашими ребятами из подполья. Я был скорее удивлен. Они не носили оружия. Не проходили никакого обучения. Их задачей была только доставка сообщений. С этого начал и я.

Вступив в АК, я надеялся на большее количество акций и эмоций, мечтал о славе. А здесь в течение первых трех недель ничего не происходит. Каждые два дня отправлялся с сообщениями, которые брал из-под одного камня для того, чтобы отнести и положить под камень, находившийся на 15 километров дальше [...]

Я жил тогда в селе с братом и тетей, начал мечтать о том, чтобы уйти из дома и перейти в диверсионное подразделение. Знал, что меня ждут тяжелые условия в лесу, но чувствовал также, что там будет разнообразная жизнь, полная сильных впечатлений, которых я всегда искал.

Принять решение было легко, но попасть в спецподразделение - другое дело. О "Юзефа" уже слышал, но доступа к нему не имел никакого, а также не знал, где его искать. Мне помог чистый случай.

Имел приятеля Юрка. Парень - и к танцу и к молитве. Интересно, что хотя сам АК не принадлежал, но всегда аковцев себе друзей выбирал. Вдруг бомба взорвалась! Однажды после полудня приходит ко мне "Стах" и говорит, чтобы учитывал то, что говорю Юре, поскольку оказалось, что он еженедельно регулярно общается с Гестапо.

Просил меня, чтобы я временно виделся с Юрой, как и раньше, до прибытия ребят из диверсионного подразделения, которые проведут ликвидацию.

Увидел наконец-то свой большой шанс. Сказал "Стаху", что имею скрытый у себя под кроватью польский карабин, и попросил, чтобы позволил мне покончить с Юрой. Сказал, что предложу ему охоту на ланей, на которых действительно тайком охотился, и дело сделано.

В начале "Стах" не хотел ничего о том слышать, говоря, что у меня нет опыта, что если Юра то почувствует, то может быть уважительная проблема, потому что этот парень "имеет четыре ноги". После часового спора согласился на все, хотя и с неохотой.

После ухода "Стаха" я тяжело вздохнул [...] Мне как-то не пришло в голову, что через несколько часов мне предстоит застрелить человека, должен лишить жизни не просто человека, а своего друга, с которым не одну бутылку самогона выпил. Считал это нормальным делом, делом, которое следует сделать, считал это выполнением обычного патриотического долга. То, что предложил свои услуги добровольно, не было важно.

На следующий день после моего разговора со "Стахом" пришел Юрек. Тетя пошла в костел. Мы были одни в доме. Юрко, веселый, как всегда, рассказывал новости за последние два дня. Вытащил из шкафа бутылку, налил в стаканы и началась пьянка.

Когда уже были достаточно веселые, начал я деликатно признаваться, словно по-пьяному, как сильно люблю охоту, что имею даже скрытый в доме карабин и, если он желает, с радостью приму его еще сегодня вечером на охоту [...] Согласился сразу. Осмотрел с удивлением мой карабин, похвалил, что он в таком хорошем состоянии, будто только что из фабрики.

Выпили на дорогу «стремянный», я спрятал карабин под полу и за неполные полчаса мы вышли на первую лесную поляну.

Шел первым, с готовым к выстрелу оружием. Вспомнил последние слова "Стаха": "Не забудь произнести ему приговор, пусть знает, за что погибает!" Начал вспоминать слова того приговора: "Именем Правительства Польской Республики и именем Командование АК ...". Фигня - подумал - вот именно сейчас ему тот приговор для счастья нужен!

Прошла вторая лесную поляну. Знал здесь каждый поворот, каждое дерево. Обернулся быстро. Юрек шел улыбающийся. С такого близкого расстояния не должен прицеливаться. Выстрелил молниеносно. Юрек сделал еще один шаг вперед, улыбка погасла на устах и без слова рухнул, как бревно, на землю. [...]

Мы имели источники в Гестапо и польской полиции. В большинстве случаев, эти люди, нас предупреждали паны о предстоящих облавах и арестах. Эти люди были для нас на вес золота. Их было много [...] Одним из таких драгоценных источников был никто иной, как комендант польской полиции в Тычине, мелком местечковые, расположенном в 8 километрах юго-восточнее Жешува.

Пех хотел, чтобы, когда я уйду из "Вилком" [Яном Гонсьорем] и "Маеранкем" на работу к Жешуву, мы зашли на завтрак к другу открытого в том месте ресторана, где мы заказали хлеб с маслом и принялись живо за еду, запивая кофе. А тут двери открываются и входят трое полицейских в синих мундирах польской полиции. Одним из них (о чем мы не знали), был сам комендант, который - увидев чужие лица - решил попросить у нас документы.

Видя, что один из полицейских положил руку на пистолет, мы все трое одновременно вырвали пистолеты из-за поясов. "Маераник" одним выстрелом положил коменданта, а я с "Вилком" падаем на пол и открываем огонь по двум другим. Всё приключение длилось не дольше пяти секунд. Только за две недели, после возвращения в отдел, я узнал, что один из убитых полицейских работал на АК [...]

РАБОТА

30 километров южнее Жешува находилось малое село, которое называлось Гарта. Местное население состояло преимущественно из мелких землевладельцев, главной проблемой которых было прокормить семьи.

Политикой не занимались, еженедельно ходили в костел и ожидали лучшего завтра. В этом же селе родилась и выросла замечательная девушка, Ядзя Перожанська. Окончила 7- классную школу, поэтому на уровне села имела так называемое светлое будущее.

Имела светлые волосы, голубые глаза и неземную фигуру. После смерти отца, погибшего в результате несчастного случая на лесопилке, жила с матерью и младшей сестрой. Было понятно, что за приязнь волшебной Ядзи соревновались ребята не только из Гарты, но и со всех окрестных сел.

Ядзя любила развлечения, поэтому ходила на все местные забавы, не все заканчивались благополучно. Не раз случалось, что кто-то из более слабых претендентов возвращался домой с разбитой головой, в которую попал более крепкий. Ядзя однако любила видных мужчин. Одним из них был Бронек Пеньовський [...]

Он любил петь и это Ядзи нравилось больше всего. Но окончательно она потеряла от Бронка голову, когда на свадьбе у знакомых, окруженная, как всегда, роем поклонников, увидела, как Бронек, пораженный нехваткой места для себя возле любимой, поднялся с кресла и, став перед оркестром, сказал крепким, чистым голосом: "Отойдите деды, отойдите фраера, а то выгоню к холере ясной! Когда вы танцевали, то я вам не мешал, а теперь буду вами окна выбивать".

Закончив, подошел торжественно в угол дома, из которого извлек хорошо спрятанную дубинку, обитую железом. Эта картина дала всем понять, что это конец забавы и последующие танцы состоятся только на поправинах [обед для близких родственников следующий день после свадьбы - Переводчик]. В течение минуты в доме было пусто, потому что те, кто не вышел через дверь, сбежал через окна.

Начался большой роман между Бронко и очаровательной Ядзею. [...] Бронек считал однако, не только любовью живет человек [...] Что женитьбу можно перенести на потом, а Отчизна требует его сейчас, потому войну отложить нельзя.

Не помогли Ядзи просьбы, слезы и соблазняющие улыбки [...] Бронек принял решение. Любил свою девушку и рассказал ей все. Сказал, что идет к диверсионного подразделения воевать за Отечество.

Бронек Пеньовський попал в наш отдел осенью 1943 г. Полюбил его за искренность, открытость, учил его в свободное время многим партизанским хитростям [...] О Ядзе рассказал мне все. Я отдавал дань его любви.

Между тем после ухода Бронка Ядзю охватило отчаяние. Она не видела цели в жизни [...] Начала искать способ отомстить жениху [...] Пошла в местный Гестапо и все рассказала. Что Бронек ушел в партизаны, имеет оружие ...

Гестапо сразу выслало карательную экспедицию, которая ликвидировала всю семью Бронка. Расстреляли его мать, отца, двух братьев и сестру, даже дядю, приехавшего в гости и ночевавшего у родителей Бронка.

Через две недели после трагедии судьба Ядзи была решена. Выхожу из квартиры перед восходом солнца, с автоматом под плащом. Захожу по пути в "Маеранка". Идем в Гарт. Целый день в дороге, на месте - около шести вечера. Сейчас помню, как по дороге думал о Бронко. Парень даже не знал, что это я пошел на эту работу.

На месте находим парня из местного подполья. Уже темно. Приводит нас под дом Ядзи и уходит. Мы под окнами. Видим три силуэта ... Она дома - думаю. Стучим и, не дожидаясь ответа, входим внутрь. Ядзю узнаю сразу. Столько слышал о ней от Бронка. Что за прелестная девушка! Это длинные волосы и эти большие голубые глаза ... Увидела нас и сделалась белая, как бумага.

- Ядзя Перожанка? - Спрашиваю, глядя ей прямо в глаза.
- Да, это я [...]

Слышу, как дрожит ее голос; пробует владеть собой до конца. Ее младшая сестра стоит, как окаменевшая, мать упала в обморок на пол. Читаю приговор.

- Вы осуждены на смерть за измену Польскому государству, приговор будет выполнено немедленно. Даю вам десять минут на молитву и прощание с семьёй.

Большие, как горох, слезы появились на глазах Ядзи. Сестра со спазматическим плачем виснет у него на шее, они поднимают мать с пола и кладут на кровать. Вижу, как Ядзя делает знак креста на груди, и слышу, как шепчет молитву. Так проходит несколько минут.

Беру Ядзю за руку и веду ее к двери, прохожу "Маеранка", который стоит в дверях, как окаменелый. Вижу, что у него слезы на глазах. Еще несколько шагов и овин. Ставлю возле него полуобморочную от страха Ядзю, лицом к себе, делаю один шаг назад и поднимаю автомат. Целюсь в голову.

Ночь лунная, вижу это волшебное тело перед собой и в последний момент чувствую определенного рода сожалению. Снижаю прицел и одновременно нажимаю на крючок. Чтобы не в голову - думаю - как она будет выглядеть в гробу. Вторая очередь ... и конец всему! Ядзя Перожанка перестала существовать ... И почему? Это был вопрос, который терзал меня потом неделями...

УКРАИНЦЫ

[...] Моему коллеге из "Четырнадцатки" "Твардому" [Вильгельму Цьвьокови], который с братом жил на Пасеках во Львове, украинцы убили всю семью: отца, мать и братьев-сестер.

Хоть он и брат спаслись, но оба никогда не могли забыть эту трагедию и, наконец, брат "Твардого" застрелился на танцах, на глазах у своей девушки и нескольких коллег. Сам "Твардий" тоже имел склонность к самоубийству, поэтому на пьянке нужно было за ним следить, чтобы он себе не выстрелил в лоб.

Именно этот "Твардий", второй псевдоним которого был "Вилусько", после [...] моего прибытия в Ласкувкы был назначен самим "Драже", вместе со мной, "Словик" и "Луисом", в специальный карательного отдела, созданного для ликвидации украинцев. Это была наша регулярная ежедневная работа. На большую работу приобщались еще "Шофер" и "Мушка".

Наши операции были по своему типу близки к украинским, с той лишь разницей, что мы выбирали села, где преобладало польское население, потому что благодаря этому нам было легче прикончить украинцев.

Не было в этих акциях никакой жалости, никаких извинений. Не мог я жаловаться и на своих товарищей по оружию. Только "Твардий", который имел личные претензии к украинцам, превосходил сам себя.

Когда мы входили в украинские дома, наш "Вилусько" становился буквально безумным. Выглядевший, как хорошо развитая горилла, когда только видел украинцев, глаза выходили ему из орбит, из открытых губ начинала капать слюна и он производил впечатление бешеного.

Я с "Луисом" преимущественно находились под двери и окна, а с затуманенным сознанием "Твардий", старый ножевик из львовских Пасек, бросался на окаменевших украинцев и резал их на куски. С неслыханной ловкостью вспарывал им животы или разрезал глотки, даже кровь брызгала на стены. Невероятно сильный, часто вместо ножа использовал обычную лавку, которой раскалывал черепа, как маковые головки.

Однажды собрали три украинские семьи в одном доме и "Твардий" решил прикончить их "весело". Надел найден на полке шляпу, взял со стола скрипку, начал играть на ней. Разделил украинский на четыре группы и при звуках музыки приказал им петь "Тут взгорье, там долина, в заднице будет Украина ...". И под угрозой моего пистолета, бедолаги пели так, что стекла в окнах дрожали.

Это была их последняя песня. После окончания концерта "Твардий" так живо принялся за работу, что мы с "Луисом" скрылись в сени, чтобы и нас порой ошибочно не зарезал [...]

В ликвидации украинцев нам помогала также местная Гражданская милиция [органы внутренних дел социалистической Польши - Переводчик]. Мы имели один "свой" участок, расположенный в районе Дынова, около Сяна, который помогал нам тем, что после ареста украинцев, подозревавшихся в поджоге польских сел, просто отдавали нам их для расстрела.

Вместо того чтобы отвозить их в главную комендатуру или в суды, давали нам знать через связного, что такой-то украинец ждет нас в участке и может быть забран. Тогда была работа только для меня и "Твардого".

Шли туда в основном вечером и затем - к реке. Здесь ставили человека на возвышение и для верности дырявили его пулями из автоматов, так что уже мертвое тело падало в воду [...] Эти тела выплывали на поверхность только через неделю. Плыли по течению, раздутые, как беременные, синие, полные дыр [...]

В диверсионном подразделении делались временами вещи, которые даже мне самому не нравились. Не раз во время войны нужно было, за какую измену, женщину у стены поставить и приговор выполнить.

Сам участвовал в таких ликвидация и к тому не имею претензий, тогда считал это делом нормальным. Но "Твардий", что любил пытать украинцев, не делал для женщин никаких поблажек.

Однажды, идя через село с "Твардим" и "Луисом", вошли в дом, где жили три девушки. Во время разговора выяснилось, что одна из них - украинка. Поскольку она была молодая и очень красивая, "Твардий" решил, что лучшей карой за ее украинское происхождение будет, если мы все трое изнасилуем ее.

Я был этой идеей неприятно удивлен, но сделал каменное лицо, ибо нет ничего хуже для 19-летнего парню, чем признаться, что "боится задницы". Никто не протестовал. Девушку отвели в отдельную комнату, в которой первым с ней остался как инициатор капрал "Твардий". Вышел к нам потный через десять минут и "Луис" занял его место. Наконец наступила моя очередь.

Войдя в спальню, застав бедную девушку, лежавшую голой на кровати и истерически вздрагивала. Я чувствовал себя по-дурацки, начал ее жалеть и не знал, что делать. Наконец сел на край кровати и начал деликатно гладить ее по длинному черному, как бархат, волосам. Начал ее просить, чтобы перестала плакать, и даже пробовал ее уговорить, что может еще все хорошо закончится, хотя в глубине души, зная уже хорошо "Твардого", знал, каким этот конец будет. Однако мне стало очень обидно.

Девушка была красивая да еще так молода, что в жизни, наверное, никому вреда не сделала и имела такое же право на жизнь, как каждый из нас. Единственное, имела неудачу родиться украинкой - поэтому ее судьба была уже определена.

Я слишком занят своей партизанской карьерой и своим "патриотизмом", чтобы тогда выйти и заявить "Твардому" прямо в глаза, что мы делаем большое свинство и ту девушку следует помиловать. Я имел то же звание, что и "Твардый", поэтому ни о каких приказы речи не было.

Вот только мой образ мышления был таким простым ... Считал, что первая ступенька к героизму - это быть твердым, как "Твардий". Следуя этой основы, не думал в целом о спасении девушки.

Я не изнасиловал ее третьим, это правда, но главным образом потому, что насилие не действовало на меня возбуждающе, а истерический плач девушки действовал на меня скорее депрессивно. Захлестнув себе волосы, "вытирая от пота" сухое лоб, вышел в комнату, где коллеги развлекались разговором с двумя польками.

Подтвердил, что уже все сделал и что отдаю девушку на усмотрение "Твардого", с легким, однако, намеком, чтобы ей подарить жизнь. "Твардий", хотя и посмотрел на меня как на сумасшедшего, неожиданно согласился на это легко, но отметил: "Ты," Жбик ", всегда имеешь идиотские идеи".

Однако самым изнасилованием не закончилось и хотя "Твардий" подарил ей жизнь, но перед тем вытащил ее голую на кухню и розгрившы докрасна кочергу, прикладывал ее к телу девушки, пока не появлялись красные полосы. И в таком состоянии, полностью обнаженную, выбросил бедную девушку на улицу. Спасая жизнь, по колено в снегу, в трескучий мороз, она побежала к соседям.

После того случая с девушкой я убедился, что "Твардий" имел исключительно хороший "нюх" на украинцев. Ведь ту девушку распознал сразу, хотя жила с двумя полька. Убедил меня в этом его талант еще один случай, два дня спустя.

Когда мы возвращались вечером на свою квартиру в Ласкувци, ["Твардый"] зацепил чужого прохожего, который спокойно шел, и спросил его, не украинец ли он случайно. Тот, хоть и имел немного странный аценты, с абсолютной уверенностью сказал: "Я, господа, греко-католик, я не украинец!"

"Твардий", однако, попросил меня, чтобы подержал его под дулом пистолета, сам снял ремень от брюк и начал безжалостно его бить по лицу. Сначала бедолага даже протестовал и кричать, что, мол, что это за порядки, что мы его атакуем, когда он не украинец, а только греко-католик. Но "Твардый" бил его каждый раз сильнее.

Наконец боль, похоже, стала сильной настолько, что прохожий, подскакивая на одной ноге, как раненый заяц, согласился с нами во всем: "Да, я украинец, сучий сын я ...". В этот момент допрос закончился, а приговор был исполнен "Твардим", который привычным движением перерезал обреченному горло [...]

Перевод с украинского на русский - Крусейдер.