Андрей Кончаловский: мы едем в пропасть на трамвае

На этой неделе в Лондоне в залах «Барбикана» началась ретроспектива Андрея Кончаловского. Накануне российский режиссер рассказал «Анг­лии» о выборе фильмов для британской публики, падении нравов, современном варварстве и невозможности прогресса.

— Андрей Сергеевич, чем продиктован выбор картин из вашей обширной фильмографии для показа в Лондоне?

— Все случайное является закономерным. Я выбрал те картины, которые мне пришли в голову, но одновремен­но была мысль, что нуж­ны картины из разных эпох. В прош­лом году прошла большая ретроспектива в Па­риже, ко­торая называлась «Россия глазами Кон­чаловского», на которой я понял, что все фильмы, которые я снял в Рос­сии и Со­вет­ском Союзе, как-то от­ражают состояние общества, хотя я ни­когда не делал политические картины.

— А как же «Первый учитель»?

— Даже «Первый учитель» — не политическая картина. Да, она имеет политическую форму, но по содержанию она касается человека и проблемы трагедии человеческого состояния.

— И какие эпохи русского сознания увидят зрители в Лондоне?

— Одна картина дореволюционная — «Дядя Ваня». «Первый учитель» — это революция, хотя дело происходит в Средней Азии, но Средняя Азия и Рос­сия — близнецы-братья. И так как мы могли показать только четыре картины, я выбрал еще и то, что англичане не видели, и получилась ретроспек­ти­ва, которая отражает диалек­ти­ку российского общества. «Дом ду­раков» — это перестройка и чеченская война, картина, которую объявили ан­тирус­ской, но в ней чеченцы показаны не как бандиты, а как люди со своим пра­вом ошибаться или не ошибаться, как просто люди. И наконец, «Глянец».

— «Глянец» — это современная Россия?

— Скажем так, «Глянец» показывает то, что происходило в России, когда русские толь­ко почувствовали силу де­нег. В дореволюционной России бы­ли деньги, в Советском Союзе они про­пали, их фактически не было. Бы­ли только те, что в кармане. Не то что сей­час: банки, кредиты... Денег не бы­ло, поэтому идеология заменяла капитал. Поэтому в Советском Союзе практически не было коррупции [в ее современном понимании]. Обменива­лись [не деньгами, а] властью. А по­том, в нулевые, деньги опять появи­лись, и люди по­чув­­ствовали их власть, и у homo soveticus съехала крыша.

— Homo soveticus — кто это?

— Это по сути русский человек, но им правит советская ментальность: «Дор­ваться!» У человека западного, да и у российского человека дореволюционного такого желания не было, потому что не было такого отсутствия всяких возможностей, какое было при советской власти. На всю Москву было два ресторана. А сколько ресторанов сейчас? И ка­кой из них выбрать? Свобода ведь то­же создает проблему — проблему выбора.

«Глянец» в определенном смысле — картина распада. Это декаданс в варварском государстве. Это даже не рим­ская империя, это или «до», или «пос­ле». Я задумал комедию, а получилась черная сатира. Вроде сначала смешно, а потом страшно. Даже не знаю, поймут ли ее англичане.

— А французы, русские поняли?

— Я не знаю, люди, которым я верю, говорили так: «Потрясающе и отвратительно», «Потрясающе, но это ужасно». Я рад, что этот фильм ранит. Такая картина не может не ранить.

— Любая ретроспектива — это попытка показать и осмыслить путь творчест­ва. Как этот путь сложился у вас? Это пря­мая эволюция, прогресс, или это кольцевая, по которой вы постоянно возвращались к одним и тем же вопросам?

— А что, вы сами верите в прогресс?

— Нет.

— Так почему употребляете это слово? Мы используем это слово в старом кон­тексте, в контексте Руссо, Сен-Си­мона... Я не верю в прогресс, я верю в эволюцию. Есть один такой англий­ский фи­лософ Джон Грей, он говорит, что технологии кумулятивны, что прогресс есть в науке. Но этика не куму­лятивна, она не накаплива­ется. То есть че­ловеческая этика не может двигаться к прогрессу, и человек на­всегда остается наполовину животным, наполо­вину ан­гелом. И эти животные инс­тинк­ты в сочетании со свойственными человеку потребностями в идеальном в результате дают то, что называется «humanities». Но в любой мо­мент любые дос­тижения в области этики могут рухнуть.

И мы обречены всегда находиться на грани падения этиче­ских идеалов и смыслов. Варвар­ство, цивилизация... Мы движемся от одного к другому и обратно.

— И где мы находимся сейчас?

— Европейская цивилизация сейчас спускается к современному варварст­ву, то есть к падению этики, нравов, превосходству денег, к исчезновению достижений в живописи, музыке, ки­нематографе, везде.

— Вы тоже — часть этого варварства?

— А куда деваться? Мои зрители практически умерли. Это не я сказал, это фраза Феллини. Они как-то ехали с Бондарчуком по Риму после обеда и зашли в кинотеатр. Показывали картину Феллини, и в зале было два человека. Бондарчук тогда спросил: «А где зрители?» — «Мои зрители умерли», — от­ветил Феллини. Это объективный факт. Все боятся это признать, как боятся признать существование глобального потепления или того, что человеческая жадность долж­­на быть ограничена государством. Мы спускаемся в варварство.

— А как из него выйти?

— Рецептов нет.

— И красота не спасет мир? А как же Россия?

— Все эти вопросы о будущем России вторичны. Россия находится на периферии европейской цивилизации, и в силу нашей провинциальности мы очень хотим быть западными, изо всех сил стараемся: дорогие машины, одеж­­ды, все, о чем я снял «Глянец». Но мы копируем форму. А суть За­пада, то есть его этические ценности, ко­торые сейчас тоже подвергнуты коррозии, остаются в стороне от российского сознания. Поэтому русская сек­ретарша хочет получать по-западному, а работать по-русски.

— Но, быть может, пора понять, что подражание Западу — это все-таки неправильный путь для России?

— Правильный или нет — указать Рос­сии путь невозможно. Человек учится на своих ошибках, государство тоже. Подражать все равно неправильно. Мне кажется, что Россия имеет колоссальный потенциал, но для того, чтобы этот потенциал выявить и ис­пользовать, нужен очень высококультурный садовник.

— То есть шанс все-таки есть?

— Поскольку Россия находится на пе­риферии западной иудо-христианской философии, она не обгоняет западные страны на пути к кризису. Хаксли ска­зал, что Запад едет к кризису на «Роллс-Ройсе», а русские — на трамвае. И поскольку мы едем на трамвае, у нас еще остались какие-то ценности 19-го века: любовь к театру, лю­бовь к книжкам, читают, спорят, разговаривают о смысле жизни. О таких ве­щах уже давно не говорят в Европе! Во вре­мена Герцена и Достоевского уже не говорили! Говорят только о деньгах. Но в России осталась потребность в духовных вещах, которая не всепроникающа в обществе, но очень сильна. И именно в силу того, что мы отстали, мы сильны.

— А нужна ли России демократия в таком случае?

— Демократии в России не существует. Просто потому что не­сколь­ко веков тому назад там не сложилось предпосылок для создания буржуазии. Ведь буржуазия — не корзина потребления, а осознание своей потребности в по­ли­тической независимости от госу­дарст­ва. Европейская бур­жуазия противостояла монархии. Отсюда парламент, лорды, гильдии, флорентийская рес­публика, города, маг­дебургское право и тысячи других вещей, которые в России не существовали. А русские капиталисты зависели от царя. И им не нужна была политическая свобода. Им и сегодня не нуж­на политическая свобода. Как только один потребовал политической свободы, он попал в тюрьму. Поэтому буржуазии нет, есть олигархи.

— Но можно ли это изменить, или и тут рецепта нет?

— Я думаю, это очень интересная си­туа­ция. Надо понять, что в российском обществе, в российском менталитете является ценностью, чтобы повлиять на этот культурный код. Нужна индо­кт­ри­нация, нужен brainwashing. В Ев­ро­пе brainwashing начался много ве­ков назад с появлением Лютера, а в России все надо начинать сегодня.

— Учиться у Запада? Вы часто проводите время в Европе, в Англии, ваши дети здесь учатся, вы хотите привить им эти ценности?

— Да, в Англии очень важно уважение к личности. И я хотел бы, чтобы мои дети воспитывались там, где есть оп­ре­деленный эгалитаризм в отношениях между людьми.

— Но ведь повышенное уважение к личности и индивидуализм приводят к безумному одиночеству, в конце концов.

— Безусловно.

— Вы этого не боитесь?

— Нет, не боюсь, человек вообще одинок, только он не понимает этого.