Истории от Олеся Бузины. Русь родом из Швеции

Если вы никогда не были в Швеции, читатель, советую съездить туда. Не потому, что это страна, где сказочные герои Нильс и Карлсон летают по небу (один — верхом на гусе, а другой — с помощью пропеллера). И не ради соблазнительной легенды о «шведских семьях» — как утверждают специалисты, несколько преувеличенной. А по той причине, что это наша историческая родина. Точнее, родина нашего государства. Причем, не одного, а сразу нескольких! И древней Руси, и Российской империи, и Советского Союза, и нынешних России, Беларуси и Украины. Все государственные механизмы, возникавшие на территории восточных славян, — родом из Швеции. Недаром государство у нас ведет себя, как колонизатор, восхваляя себя, требуя без конца налогов и жертв от простого народа, а взамен оставляя одно только право — дышать. Да и то не всегда.

Я понимаю, что многим моя статья покажется обидной. Таких людей всегда хватало и в России, и в Украине. В разные времена их называли «славянофилами», «народолюбцами», «почвенниками». Стоит в их присутствии начать рассказывать о том, что наши первые князья были варягами, а Русь началась как хищническая посредническая компания, построенная на торговле славянскими рабами, и что первой столицей ее был отнюдь не Киев, а Ладога неподалеку от нынешнего Петербурга, их начинает просто трясти от злобы. Да и раньше трясло. Даже в драку лезли, отстаивая свои «научные» взгляды!

«ДРАКА» В АКАДЕМИИ. Когда 6 сентября 1749 года академик Петербургской Академии наук Герхард Миллер произнес перед своими славянскими коллегами торжественную речь «О происхождении народа и имена российского», его чуть не разорвали на куски. И разорвали бы, не будь Миллер дюжим детиной, десять лет прослонявшимся по Сибири с целью ее исследования. Нападать на такого с кулаками — себе дороже. Зато ученый конклав облаял Миллера, как стая собак. Академик Никита Попов — по специальности не историк, а астроном, заорал на латыни: «Ты — позор нашей науки!». Прочие же собравшиеся, куда более слабые в древних языках, попросту крыли немца Миллера (тот имел несчастье родиться в Вестфалии) матом.

Скандал достиг такого накала, что разбираться в нем пришлось самому президенту Академии наук — графу Кириллу Разумовскому, брату любовника императрицы Елизаветы Петровны. Как большой начальник и по совместительству командир лейб-гвардии Измайловского полка Разумовский не стал делать это лично, а приказал провести экспертизу скандального исторического вопроса великому русскому ученому Михаилу Ломоносову. И хотя тот иногда напивался буквально до чертиков в глазах и так буянил во хмелю, что его даже не пускали на заседания Академии наук, где он не раз дрался с другими учеными мужами, великий химик, историк, теоретик литературы и придворный одописец сразу взялся за дело — благо пнуть ближнего своего копытом всегда почиталось на Руси за великое счастье. Честного Миллера, посмевшего искать научную истину, Ломоносов обвинил во всех политических грехах, выставив эдаким «врагом народа», и настрочил рецензию-донос со словами: «ежели положить, что Рурик и его потомки, владевшие в России, были шведского рода, то не будут ли из того выводить какого опасного следствия?».

Ломоносова в советские времена было принято изображать исключительно светлыми красками. А был народный «самородок» человеком весьма вредным и, как сказал бы я, с несколько раздутой репутацией. Как представителя точных наук его на Западе совершенно не знают, а как автор теории «трех штилей» в литературе он не более чем пересказыватель идей французского писателя Буало, жившего на целое столетие раньше. Но как мастер доноса Ломоносов оказался на недосягаемой высоте. После его «бомаги» Миллеру запретили заниматься древней российской историей навсегда, речь его сожгли, а самого на год понизили из профессоров в адъюнкты. После пережитого потрясения он занимался в основном генеалогией русского дворянства и исследованиями Сибири, обрабатывая данные, собранные в десятилетней экспедиции.

Уверен, судьба норманнской теории сложилась бы куда благополучнее, если бы не личные отношения Миллера и Ломоносова. Миллер в 1743 году поддержал прошение академиков не допускать Ломоносова на заседания после учиненной им пьяной драки в зале собрания с коллегами по научному цеху. Михаил Васильевич поклялся отомстить, заявив, что никогда не простит Миллеру этого поступка. И не простил! Дождался удобного момента и отблагодарил кляузой.
ЗЛОПЫХАТЕЛЬ-ЛОМОНОСОВ. Да и на предназначение историка оба смотрели по-разному. Миллер полагал, что исследователь прошлого «должен казаться без отечества, без веры, без государя — все, что историк говорит, должно быть строго истинно и никогда не должен он давать повод к возбуждению к себе подозрения в лести». Это был передовой европейский взгляд широко мыслящего человека. А Ломоносов видел в служителе музы истории нечто вроде сторожевого пса на госслужбе. По его мнению, историк должен быть «человек надежный и верный и для того нарочно присягнувший, чтобы никогда и никому не объявлять и не сообщать известий, надлежащих до политических дел»… При этом, как утверждал Михайло Васильевич, должность эту можно поручать только «природному россиянину». Да еще такому, «чтоб не был склонен в своих исторических сочинениях к шпынству и посмеянию».

«Шпынство» не нужно путать с шпионством. В XVIII веке слово «шпынь» означало человека, склонного к колкому остроумию, сатире. Ломоносов, видимо, не меньше Миллера знал, как много поводов для «шпынства» дает наша история, а потому надувал щеки от важности и предпочитал делать вид, что российское прошлое — это сплошные фанфары и фейерверки.

Так, благодаря «гордости отечественной науки», методология истории Руси была отброшена примерно на полвека назад. Тем более, что и Екатерина Вторая, пришедшая к власти через тринадцать лет после этого скандала, тоже приняла сторону Ломоносова и не одобряла, если кто-то писал о шведских корнях ее империи. Будучи немкой, она по политическим соображениям стремилась выглядеть в глазах окружающих «истинно русским человеком». Водку, правда, как Ломоносов, не пила, и огурцом не закусывала, но в остальном покровительствовала русопятству всеми возможными способами.

Только в эпоху ее внука Александра I русским историкам удалось преодолеть комплекс национальной неполноценности.

Ведь любой, кто прочтет первоисточники по происхождению Руси, непременно станет норманистом. А как иначе объяснить то, что среди первых русских князей и их приближенных в «Повести временных лет» сплошь лица с варяжскими именами? Кто они — эти Рюрики, Игори, Свенельды, Рогволды? Почему в договоре, заключенном князем Олегом в 911 году с Византией, — ни одной славянской подписи? Зато сказано: «Мы от рода рускаго: Карлы, Инегельд, Фарлов, Веремуд, Рулав, Гуды, Руалд, Карн, Фрелав, Рюар, Актеву, Труан, Лидульфост, Стемир, иже послани от Олга, великаго князя Рускаго».

Неудивительно, что все наиболее авторитетные историки XIX столетия — Карамзин, Соловьев и Ключевский — были сторонниками варяжской теории. Реванш антинорманистов произошел только после Октябрьской революции. Классики марксизма-ленинизма полагали, что государство не может быть привнесено извне. Это стало постулатом для советской науки. Никто спорить с ним не решался, зная, чем может обернуться такое вольнодумство. Что же получается: простой студент или аспирант может быть умнее Маркса-Энгельса? Так в исторической науке надолго победила «правильная» марксистская школа Грекова и Рыбакова, авторитет которой держался не так на доказательствах, как на административном принуждении.

Михаил Грушевский, заканчивавший жизнь советским академиком, тоже придерживался

подобной точки зрения. Его просто начинало трясти при упоминании о норманнах — основателях Руси. Хотя он и не жил на заре древнерусской истории, зато считал себя осведомленным о тех событиях лучше, чем их участники, поправляя автора «Повести временных лет»: «Летописец рассказывал наугад, многого не зная. Трудно верить его уверениям, что имя русское было принесено в Киев варяжскими дружинами из Новгорода… Нелегко поверить также и тому, что киевские князья пришли из Новгорода»… Правда, никаких аргументов в пользу своего неверия бородатое «светило» не приводило.Однако не Миллер и не его предшественник в Российской Академии наук Байер были первыми норманистами, а Нестор Летописец. Именно благодаря ему мы знаем, что варяги, которых называли «русью», пришли из Новгорода в Киев во главе с князем Олегом и сделали его «матерью городов русских». Но откуда Олег и его «русь» появились в самом Новгороде? В сталинских учебниках об этом предпочитали не распространяться. Просто княжил и все. В «Истории СССР» под редакцией Г.М. Панкратовой, по которой учились школьники в 50-е годы, об этом говорилось так — специально цитирую ее в варианте для украинских национальных школ по изданию 1953 года: «На початку X ст. невеликі слов’янські держави — Новгородська, Київська та інші — об’єдналися під владою князя Олега. Літопис розповідає, що Олег спочатку владарював над новгородськими слов’янами, але потім спустився вниз по Дніпру і підкорив собі смоленських кривичів. Ідучи далі вниз по Дніпру, він заволодів Києвом"Между тем, главное доказательство шведского происхождения Руси можно обнаружить буквально в любом словаре. До сих пор финны называют Русью не Россию, а Швецию. В IX веке н.э. южное побережье Балтики, где теперь Петербург, было заселено финскими племенами. Они-то первыми и познакомились с загадочными варягами, приходившими из-за моря собирать дань. И только после них с этой заморской «русью» столкнулись славяне. Беру «Путеводитель по Финляндии, Швеции и Норвегии», вышедший в 1913 году в Петербурге.

Кстати, пятым изданием. Туристические маршруты в Скандинавию пользовались сто лет назад большим спросом в богатой столице империи. Поэтому маленькая красная книжечка заканчивается кратким русско-финским словарем. Открываю на букве «Р». Читаю в дореволюционной орфографии: «Россія — Вэняія». Все понятно: «Венедия». Так финны называли славянскую землю. Так же, как и немцы, именовавшие наших предков «венедами, вендами». «Русский» по-фински — «вэняляйнэнъ». А теперь на букву «Ш»: «Швеция — Руотси», а «шведъ — руотсалайнэнъ».

Чего искали шведы-руотси в бедных селениях славян и финнов? Прежде всего, красивых молодых девок. А еще пушнину, мед и воск. В IX веке варяги освоили путь из Балтики по Неве, Ладожскому озеру и системе волоков на Волгу. Они собирали со славян дань и везли их в город Булгар, находившийся на слиянии Волги и Камы. Туда с юга приезжали арабские купцы из Багдада — они поднимались по Каспийскому морю и Волге. В кошельках мусульманских купцов находились доллары средневековья — серебряные дирхемы, отчеканенные в Арабском халифате. Это была плата за рабынь и пушнину. Клады арабского серебра до сих пор находят в гигантских объемах в Швеции.

ТАК НАЧИНАЛАСЬ РУСЬ. Викингам нужны были фактории — маленькие крепости, в которых можно было чувствовать себя в безопасности. Первой из них стала Ладога. Второй — так называемое Рюриково городище в двух километрах от современного Новгорода. Но «транснациональную» торговую компанию хотелось расширить. Был разведан еще один путь — по Днепру. Тот самый — из варяг в греки. И под нынешним Смоленском появилось так называемое Гнездовское городище, захватив которое, летописный Олег двинулся на Киев. За торговые пути в землях восточных славян соперничали сразу несколько варяжских кланов.
Отголоски этих рэкетирских разборок мы находим в «Повести временных лет» — в рассказе об убийстве Олегом варяжских князей Аскольда и Дира, захвативших Киев до него. Достаточно просто прочитать летопись, чтобы убедиться в истинности именно этой версии. Трудно спорить с Нестором Летописцем, сидя в чиновничьем кабинете в Киеве или Москве.

Вся «вина» Герхарда Миллера была в том, что он, в отличие от Ломоносова, труд Нестора внимательно прочитал. Не с Миллера завелся норманизм на Руси, а с норманнов. И хотя Ломоносов по-бабьи причитал в своей кляузе Разумовскому: «Оно российским слушателям будет весьма досадно и огорчительно, что народов, одним именем с ним называемых, скандинавы бьют, грабят, огнем и мечом разоряют», но прошлое не исправишь. Как и тысячу лет назад, оно врезается варяжским мечом в рыхлую плоть любителей бань и водочки — исконной славянской самобытности, вылежанной на теплой печке.