Кому шок, а кому мать родная

Не так давно в книжных магазинах Москвы появилась книга Наоми Кляйн «Доктрина шока». Ее автор - известная канадская журналистка, публикующаяся в крупнейших изданиях: «Нью-Йорк таймс», «Гардиан», «Харперз мэгэзин» и канадский «Глоб энд мейл». Впрочем, славу ей принесли не столько газетные статьи, сколько книга «No Logо. Люди против брэндов», которая в свое время была переведена на 28 языков, включая русский, и издана миллионным тиражом.

Г-жу Кляйн нельзя назвать ни антиглобалисткой, ни марксисткой, ни троцкисткой. Но как заметил известный актер и режиссер Тим Роббинс, «Доктрина шока» - столь важная и столь разоблачающая книга, что она вполне могла стать катализатором, поворотным моментом, отправной точкой в движении за экономическую и социальную справедливость».
Одна из глав книги называется «Звериный оскал капитализма», однако автор подвергает критике лишь одну из его последних доктрин, а именно «Чикагскую школу экономики», не обходя стороной и марксистскую экономическую теорию.

«Марксисты предлагали утопию рабочим, а теоретики из Чикаго предлагали утопию для предпринимателей, и оба направления утверждали, что, если эти идеи реализовать, общество достигнет совершенства и равновесия». Для этого и те и другие предлагали начать все с «чистого листа». Для марксистов очистительным средством была революция. Для «чикагской школы шоковой терапии» необходимо было очистить рынок от участия в нем государства в любых его проявлениях, оставляя за ним роль полицейского, «ночного сторожа». Никаких фиксированных цен, никаких минимальных зарплат, частное образование, крайнее урезание любых и всяческих социальных выплат.
В силу этого чикагские экономисты, по мнению г-жи Кляйн, не видели в марксизме своего главного врага. «Реальным источником проблем для них были сторонники Кейнса в Соединенных Штатах, социал-демократы Европы» и ряд стран Латинской Америки, которые стремились к независимости через национально ориентированные экономику и социальное развитие.

Автор убеждена, что как для марксистской, так и для чикагской модели Милтона Фридмана идеальным условием реализации является тоталитарный режим. В первом случае он обеспечивает «диктатуру пролетариата», во втором - «диктатуру капитала». В этом смысле особый интерес представляют исторические параллели, которые проводит г-жа Кляйн. Для автора симптоматично, что «чикагские мальчики» впервые пришли к власти своей идеологической доктрины под «прикрытием штыков Пиночета в Чили», после «судьбоносного визита Милтона Фридмана в эту страну в 1975 году». Тогда же, как отмечает автор, газета «Нью Йорк таймс» задала «простой, но болезненный вопрос»: «Если чисто чикагская экономическая теория может осуществляться в Чили исключительно ценой репрессий, не должны ли ее авторы чувствовать свою долю ответственности за происходящее?»

Однако это был глас вопиющего в пустыне, ведь горячий поклонник «чикагской школы» и ее основателя (кто бы мог подумать!) сам сэр Дональд Рамсфелд, бывший министр обороны США, «герой» иракской кампании, говорил: «Милтон [Фридман] - живое воплощение истины!» Следуя заветам своего учителя, Рамсфелд постарался сделать все, чтобы «обнулить» ситуацию в Ираке до «чистого листа», на котором нарисовались интересы крупнейших, разумеется американских, а не иракских компаний.

Впрочем, что мы все о Чили и об Ираке… Пожалуй, для нас самые интересные страницы этого объемного издания содержат рассказ о применении «шоковой терапии» в России.

Предыстория печальной повести в изложении г-жи Кляйн звучит примерно так: Горбачеву удалось «совершенно неслыханное - покорить американскую публику, опровергая карикатуры на «империю зла». «Горби» удостоился признания его журналом «Тайм» человеком года в 1987 году». В глазах Запада под руководством Горбачева «пресса стала свободной, местные советы, президент и вице-президент были выбраны путем голосования, а Конституционный суд получил независимость».
Однако Горбачев выбрал путь Кейнса, то есть думал «о смешанной программе с элементами социального рынка и защиты». При этом основные отраслевые стратегические предприятия и промышленные объединения он хотел сохранить под контролем общества. По мнению Горбачева, на реализацию программы должно было уйти 10-15 лет. Недооценивая как минимум фактор влияния «чикагской школы» в мире современного капитализма, Горбачев имел явное пристрастие к скандинавской социал-демократической модели, где все ненавистные «чикагским мальчикам» идеи социального благоденствия и социального контракта оставались непререкаемой основой общества.
Казалось бы, скандинавская модель развития, выбранная Горбачевым, должна была устраивать всех на Западе. В Праге М.Горбачев заявил, что «как альпинисты, связанные одной веревкой, народы мира могут либо подниматься к вершине вместе, либо вместе упадут в бездну».

По оценкам Кляйн, «чикагской школе шоковой терапии» пришлось «насильственно прервать мирный и обнадеживающий процесс, начатый Горбачевым, а затем полностью от него отказаться». В 1991 году на встрече «Большой семерки» Михаил Сергеевич ощутил на себе лично всю силу «шоковой терапии». Главы ведущих государств мира дали однозначно понять, «что, если Горбачев не обратится к радикальной «шоковой терапии» советской экономики, они просто-напросто обрежут веревку, и российский альпинист упадет в пропасть. «Их предложение относительно скорости и метода перехода меня поразили», - писал Горбачев, вспоминая о событиях тех лет.

Создавалась парадоксальная ситуация - М.С.Горбачев позиционировал себя как человека демократических реформ, во времена которого в СССР впервые прозвучали слова «гласность» и «перестройка», которым с энтузиазмом аплодировали за рубежом. С другой стороны на него оказывали давление, толкая его совершенно в противоположную сторону. Горбачев, как полагает г-жа Кляйн, понимал, что «применить «шоковую терапию», к которой призывали его лидеры «Большой семерки» и Международного валютного фонда, можно было только с помощью одного средства - силы».
Запад призывает Горбачева стать «сильным человеком». «Вашингтон пост» в августе 1991 года, накануне августовского путча в Москве, публикует примечательную статью под названием «Чили при Пиночете: прагматическая модель для советской экономики». А журнал «Экономист» так и назвал свою статью - «Михаил Сергеевич Пиночет». «Партнеры-альпинисты» были удивительно близоруки. В Советском Союзе миллионы телезрителей следили в свое время за трагедией фашистского путча, который привел к трагической гибели Сальвадора Альенде и воцарению Пиночета. Стоило Горбачеву хоть на минуту ассоциировать себя с этой одиозной фигурой, и дни его политической карьеры были бы сочтены.

Почувствовав замешательство Горбачева, Запад, и в первую очередь Вашингтон, стали искать человека, который мог бы подавить сопротивление экономической революции в духе «чикагской школы».

«И вскоре, - пишет г-жа Кляйн, - Горбачев столкнулся с противником, который страстно желал сыграть роль русского Пиночета». Им стал Борис Николаевич Ельцин…

Наоми Кляйн в книге «Доктрина шока» утверждает, что вместо «мягкотелого» Горбачева Запад для радикального реформирования СССР искал русского Пиночета и нашел его в лице Бориса Николаевича Ельцина. Разумеется, в политическом отношении это сравнение «хромает». Ельцин не построил концлагерь на футбольном поле в Лужниках, не устранял физически десятки тысяч оппозиционеров и просто недовольных режимом, не бросал их за решетку, не подвергал жестоким пыткам. Даже расстрел Белого дома не может поставить его на одну доску с чилийским генералом. К тому же вопрос: «Кто кого искал - Запад Ельцина или Ельцин Запад?» -остается открытым. Судя по всему, движение было встречным...

Есть еще одно существенное обстоятельство, которое делает сравнение некорректным. В относительно небольшой латиноамериканской стране при поддержке США был совершен хорошо организованный переворот, и военная хунта пришла к власти в считанные часы. Долгожданный для Запада развал Советского Союза стал для него событием неожиданным, абсолютным историческим сюрпризом, который заставляет усомниться в тезисе какой-либо победы в холодной войне. В самом деле, что это за победа, которую проглядели все идеологические штабы, которую не смог распознать ни один из авторитетных «think tank»-ов, не говоря уже о том, чтобы предсказать в сколько-нибудь грубых очертаниях судьбоносные события 1991 года в России.
Когда на это слышишь возражения о том, что последовательная политика на ослабление СССР запустила механизм, который в какой-то момент сработал с огромной разрушающей силой, охватившей значительную часть Евразии, то это не более чем попытка выдать желаемое за действительное, оправдать неимоверные расходы и приписать себе ту историческую роль, которой не было.

Надо заметить, что со времен Крымской войны любая сила, вынашивающая планы враждебные России, пыталась убедить себя и весь мир, что Россия не более чем колосс на глиняных ногах, который рассыплется при первом нажиме извне. Однако история России преподносит очевидный урок, который, к сожалению, до конца не усвоен ни за рубежом, ни в ней самой - внешнее давление, вообще любая внешняя угроза всегда приводили к сосредоточению внутренних сил народа и государства. Ослабляли Россию не внешние интриги и давление, а внутренние смуты, предательство и, по меткому выражению одного политика горбачевской поры, «идеологическая растерянность», иными словами, потеря осознанной цели существования как нации.
Именно потеря цели существования «новой общности» под названием «советский народ» привела к развалу СССР. «Перестройка» и «гласность» не могли занять место общенациональной идеологии построения социализма и коммунизма, «самого справедливого общества в мире». Новые понятия были не только вторичны, но и несли в себе сомнения в достигнутых результатах общенародной стройки развитого социализма. «Перестройка», «гласность», «ускорение» отражали романтический порыв, «ветер перемен», движение, некий «бродильный чан», которому противополагались понятия общественного застоя и экономической деградации.

Кстати, кое-какие уроки из этого приходится извлекать и постгорбачевскому поколению политиков. «Перестройка» и «модернизация» - понятия близкие, но сегодня, в отличие от 1980-х, в модернизации видят необходимое условие выживания, императив существования страны, но не неонациональную идею. Горбачевская пора привела к отрезвлению политики в том смысле, что никакие лозунги: «Виват, Россия!» или «Вперед, Россия!» не могут подменить собой национальную идею.
Бронштейновская философия - «Движение все, а цель ничто», которую Запад принял как безальтернативную парадигму постиндустриального общества, не может быть применима к России, для которой всегда главным остается вопрос: «Вперед куда, вперед зачем, к какой цели?» В противном случае мы имели бы дело с парафразом из диалога полюбившегося публике фильма, в котором главный герой на вопрос водителя: «Кудой?» - отвечает: «Тудой!»

В свое время де Голль, предостерегая французов, говорил, что идея роста материального благополучия никогда не сможет стать национальной идеей Франции. Тем более России… Мадам де Сталь, избегая политического преследования бонапартистов, накануне войны пересекла границу с Россией. И первое, что ее поразило в русских мужиках, - их часто обращенный взгляд к небу, «их устремленность к высшему смыслу бытия», то, что напомнило ей, человеку высокообразованному, былую молодость Европы. Между прочим, писательский дар и любовь г-жи Сталь к странствиям развили в ней способности тонкого и приметливого наблюдателя. Позже эту «вертикальность» сознания русских она подметила и в дворянской усадьбе. И хотя никто напрямую не цитировал г-же де Сталь ту часть Евангелия, где говорится: «Взыщите прежде Царствия Небесного, а остальное приложится вам», она с удивлением обнаружила жизненность подобного мироощущения в самых простых и конкретных проявлениях русской жизни.

Коммунистическая доктрина в России в значительной степени опиралась на русский идеализм, не признающий первичность материального блага по отношению к духовному. «Горизонтальность» горбачевских призывов, вброшенных в общество, пронеслась над Советским Союзом «ветром перемен», не посеяв в душах людей ничего нового, возбудив, впрочем, общие надежды на перемены к лучшему, которых не последовало. Команда и пассажиры, почувствовав попутный ветер, закричали: «Ура!», но очень скоро обнаружили, что у них нет паруса…

Вернемся, однако, к событиям почти двадцатилетней давности и согласимся с г-жой Кляйн в том отношении, что как приход Пиночета к власти в Чили, так и приход Ельцина к власти в России ознаменовали собой начало экономического эксперимента под названием «шоковая терапия». Причем, в наиболее крайних ее проявлениях, разработанных «Чикагской школой» Милтона Фридмана. Наоми Кляйн удалось взять на редкость откровенное, эксклюзивное интервью у одного из известнейших «шоковых терапевтов» Джеффри Сакса. Последний находился в Кремле в тот самый момент, когда Ельцин объявил о развале Советского Союза. «Как вспоминает Сакс, российский президент сказал: «Господа, я хочу вам сообщить, что Советский Союз завершил свое существование…» - И я сказал: «Ого! Знаете ли, такое бывает раз в 100 лет. Это самая невероятная (sic!) вещь, какую только можно себе представить, это настоящее освобождение, надо помочь этому народу». Ельцин пригласил Сакса в Россию в качестве советника, и Сакс с радостью согласился».
И работа закипела…