\"Однажды ГПУ явилось к Эзопу...\"

К 110-летию со дня рождения и 40-летию со дня смерти Николая Эрдмана.

Это было лет десять назад. В квартире Мейерхольда, что в Брюсовом переулке, вечером вспоминали Николая Эрдмана. Вечер не походил на дежурное мемориальное мероприятие, скорее — посиделки друзей, почитателей, обожателей блистательного драматурга.

Из коротких скетчей Юрия Любимова, верного друга и рыцаря опального драматурга, ироничных «мемуаров» второй жены Николая Робертовича Эрдмана — неувядающей красавицы Натальи Васильевны Чидсон, устных записок Сергея Юрского, бережно собранных «свидетельств» режиссера Андрея Хржановского складывалась мозаика редкой, искрящейся, неповторимой личности. (По количеству легенд, передаваемых из уст в уста, афоризмов, острот, принадлежащих Эрдману, с ним могут сравниться лишь Фаина Раневская да Михаил Светлов. Когда таким «вулканам» не дают «извергаться» в творчестве, их сверкающий талант вылезает наружу через поры обыденной жизни, налево и направо выплескиваясь в перлах парадоксов.)

Чествовали именинника, который, казалось, просто запаздывал. Эрдману в тот день исполнилось бы сто лет. Но славный юбилей прошел в нашей «благодарной» стране незамеченным. Да, впрочем, и смерть его в августе 1970-го совершенно растворилась в сводках о свершениях на полях строительства коммунизма. Лишь «Вечерка» впопыхах упомянула смерть какого-то там киносценариста...

Когда это имя в конце 60-х возродилось словно из пепла, став неотделимым от реформы Таганки, многие перекрестились: «Эрдман? Быть не может. Сын? Внук?» Но это был «тот самый»... Маяковский его просил: «Научите меня пьесы писать!» Есенин считал самым одаренным поэтом-имажинистом. Горький приглашал на Капри и одобрительно отзывался о «Мандате». Им восхищались Булгаков и Зощенко, Мандельштам и Пастернак, Платонов и Эйзенштейн, корифеи МХАТа, Вахтанговского театра и ГосТИМа.

Он написал две пьесы: «Мандат» и «Самоубийца». Все прочее — сценарии, либретто, скетчи, ревю — a propos, записки на манжетах. Но кто считает? Грибоедов, тот и вовсе одной пьесой ограничился.

Ну нам и ее довольно.

«Женщины, мужчины и даже дети, вам не удастся задушить революцию, пока существуем мы... Я и моя мамаша».

Театральный триумф Эрдмана начался с «Мандата», точнее с его премьеры в ГосТИМе в 1925 году. После первой домашней читки «Мандата» сдержанный по-немецки отец Роберт Карлович резюмировал пророчески: «Доиграешься!» После следующей читки в «Крестьянской газете» пьеса обрела горячих сторонников в лице Шолохова и Платонова. Реплики из пьесы мгновенно разлетелись по Москве. А омандаченный новопреставленный коммунист Гулячкин, обучающий мамашу лавировать, и романтическая кухарка Настя, готовая управлять государством, сделались нарицательными персонажами.

Первые два акта «Мандата» шли под гомерический хохот, волны стона перекатывались по зрительским рядам. Едва сдерживались от смеха и исполнители. Они отворачивались от зрителей, прятались за декорации, уползали за кулисы. Однажды актер Зайчиков, буквально задыхаясь от смеха, свалился со сцены, а потом в изнеможении карабкался обратно, вместо реплики «Засыпался, Анастасия Николаевна» выдохнув: «Ссыпался...»

О том, как читал сам автор свои пьесы, по Москве ходили легенды. Станиславский и Мейерхольд пытались эту манеру «сфотографировать» для сцены, и многие актеры довольно умело имитировали Эрдмана. По точному замечанию Гердта, люди, подобные Эрдману, изумляют штучностью. Они инфекционны. Эраст Гарин во время репетиций «Мандата» «заразился» раз и навсегда. Их связывала неразрывная многолетняя дружба. Гарин даже навещал Эрдмана в Сибири. Около двух недель добирался, потом посидел немного и спешно ретировался — боялся помешать...

И сегодня пол-Таганки ловко и точно изобразит вам заикающегося классика. При этом читал сам Эрдман совершенно просто, не педалируя...

Вокруг же все корчились от смеха. Ощущение воздушной импровизации в его текстах обманчиво. Все оттачивалось! Слушатели «Самоубийцы» немели: пятиактную пьесу автор читал наизусть.

Он повторял: «Слово — не воробей, выпустишь — не поймаешь, тебя поймают — не выпустят». Увы, знал, о чем говорит...

— Тир закрыт, а курьеры хотят стрелять, — говорит эпизодический страшноватый персонаж «Самоубийцы» (1928).

Станиславский слушал «Самоубийцу» у себя в Леонтьевском и тоже просил прервать чтение: «Сердце заходится...» Москвин стонал: «Погоди, дай отдышаться...» И Станиславский, и Мейерхольд считали Эрдмана прямым продолжателем традиций Гоголя и Сухово-Кобылина. Они чувствовали в его пьесах глубину пластов, ответы на вопросы, которые вслух не произносились. Надежда Мандельштам о комедии «Самоубийца» много позже писала, что это пьеса «...о том, почему мы остались жить, хотя все толкало нас на самоубийство».

За «Самоубийцу» между МХАТом и мейерхольдовским ГосТИМом началась настоящая схватка: кто раньше? Не позволили никому. На генеральную к Мейерхольду должен был приехать Сталин. Вместо него были Каганович, Поскребышев и другие. Хохотали почти до финала громко и безостановочно. Вышли из театра молча, глубокой ночью, никому не сказав ни слова. Всем стало ясно — спектакль закрыт. Намертво.

Это было ударом и для Всеволода Эмильевича. Он нашел наконец своего драматурга. Не надо было звать «назад к Островскому», он обрел своего «Островского». Однажды Эрдман смотрел мейерхольдовский «Лес». Когда восторженный зритель-неофит устроил овацию, требуя автора на сцену, Мейерхольд уговорил Эрдмана выйти на поклон — вместо Островского. И в Сибири сосланного драматурга согревала шуба режиссера.

Между тем роли были распределены уже и во МХАТе. Идеалист Станиславский вел переписку с «лучшим другом театра», моля о возможности поставить пьесу, «близкую к гениальности». Об этом же хлопотал и Горький. Сталин поигрывал с ними, позволяя до времени тешиться репетициями. Потом спектакль по «пустоватой и вредной» пьесе закрыл. Чтоб неповадно было. «Самоубийца» так и не был поставлен при жизни автора.

— Вдохновляйтесь согласно постановлениям...

И это — из «Самоубийцы».

В Сибирь он угодил за... басни. Поводом для ссылки стало неудачное выступление Качалова, прочитавшего прямо в логове правительственного приема басни Эрдмана и Масса. Начал лихо, а закончил — в полной тишине, и пожелтевшие от ярости глаза вождя не сулили ничего доброго. Узнав об аресте Эрдмана, Булгаков сжег ночью часть своего романа. А Эрдман... сочинил прощальную басню «Однажды ГПУ явилося к Эзопу и — хвать его за жопу. Смысл сей басни ясен: не надо этих басен». Но ему еще сказочно повезло. Власть-хищник ограничилась вегетарианской ссылкой.

Арестовали его прямо на съемках «Веселых ребят», жизнерадостно-идиотический сценарий которых так весело сочинялся. Перед поездкой в жаркие Гагры вся мужская часть съемочной группы срочно шила в Москве белые брюки, втайне желая походить на всегда элегантного Эрдмана. Там, в Гаграх, его и забрали — на глазах отца Роберта Карловича, снимавшегося в роли скрипача. Первое письмо из Сибири, посланное маме, венчала подпись: «Твой сын Мамин-Сибиряк».

Спасали его многие много раз.

Москвин ходил к командующему Саратовским округом. Булгаков писал Сталину. Его любили. Гонимого, репрессированного укрывали, кормили, лечили. Бывший ссыльный, нелегал без прописки, пользовался успехом у красивейших женщин Москвы, чем вызывал нередко зависть вполне благополучных приятелей.

Друзья находили его похожим на фокстерьера. Замашки «комильфо» в годы большевистского террора вызывали оторопь. И еще — речь: подчеркнутая немногословность, растасканная «по кухням» на крылатые реплики, репризы.

Его работа в кино началась еще в 1926 году, и через год фильм «Митя» вышел на экраны. (К сожалению, он не сохранился.) Режиссер фильма Николай Охлопков вспоминал, что сценарий написан о «трагических людях, сошедших с витрины провинциальной фотографии». Это трагическое ощущение комедиографа выплеснулось потом в «Самоубийце», в этом «хороводе монстров в человеческом обличье».

Два с лишним десятка сценариев, и среди них «Веселые ребята», «Волга-Волга», «Морозко», «Город мастеров». Свыше двадцати сценариев для мультфильмов. Вот бы собрать их все да и опубликовать... Ломятся полки книжных магазинов. А Эрдмана среди популярных, и не очень, и совсем не популярных авторов — не сыскать. Очень хороший сборник вышел десять лет назад... К 100-летию в екатеринбургском «У-фактории» издан второй сборник: «Мандат», «Самоубийца», интермедии, переписка с Ангелиной Степановой. Но сценарии и блестящая «эрдманиана» не собраны до сих пор.

«Я, Мария Лукьяновна, стал писателем. Написал для газеты одно сочинение; только вот запятые не знаю где ставятся».

Сталин любил и знал «Волгу-Волгу» наизусть. Частенько цитировал сосланного автора. Особенно нравились сочиненные Эрдманом монологи Бывалова (Игоря Ильинского). Кто знает, может, эта маленькая слабость вождя и помогла драматургу уцелеть? Александров из титров «Веселых ребят» и «Волги-Волги» вырезал фамилии опальных соавторов. Арестован и уничтожен был оператор Владимир Нильсен. Были расстреляны многие участники обсуждения на «Мосфильме» сценария «Волги-Волги»: Соколовская, Даревский, директор студии Бабицкий. А текст любимой вождем комедии между тем изобиловал вовсе не безобидными по тем временам репликами. К примеру, маленькая Дуня прямо в камеру весело заявляла: «Смотри, автора поймали!»

...В 1941 году добровольцем в армию Эрдмана не взяли, зачислили вместе с другом и соавтором Михаилом Вольпиным в войсковую часть наряду с «лишенцами», раскулаченными и бывшими священниками. Без оружия и обмундирования топали они в арьергарде отступающей армии. Фашисты наступали буквально на пятки. Эрдман рассматривал врага в бинокль, сокрушаясь по поводу его количества и близости. «Что ж делать?» — спрашивали однополчане. Эрдман быстро переворачивал бинокль. «Смотрите, — восклицал он, — теперь их уже не так много, и они совсем далеко». Случайная встреча со мхатовцами в Саратове, через который проходил воинский эшелон, стала фантастическим спасением для голодных, оборванных и необутых вояк. У Эрдмана к тому же начиналась гангрена. Осмотрев нагноение, доктор наложил компресс на опухоль и обрисовал ее карандашом: «Если до утра нагноение выйдет за границу карандаша, будем ампутировать ногу». Ночью с высокой температурой он писал письмо своей любимой, по привычке стараясь острить...

«Лавировать, маменька, надобно лавировать...»

Из ссылки их с М. Вольпиным внезапно вызвал в Москву и тем самым уберег от дальнейших репрессий сам начальник клуба НКВД Борис Тимофеев. В клубе кагэбэшников на Лубянке прихотливой волей судьбы собралась компания одареннейших мастеров. Голейзовский и Мессерер занимались там хореографией. Свешников был хормейстером, Юткевич отвечал за режиссуру. Шостакович — за музыку. Среди артистов числился и мобилизованный Юрий Любимов (с тех самых пор и началась их дружба). Драматическим коллективом руководил Михаил Тарханов. Лубянка славилась избирательностью и разборчивостью (как в жертвах, так и в любимцах). Эрдман примерил обязательную чекистскую форму, взглянул на себя в зеркало и пожаловался Вольпину: «У меня, Миша, такое впечатление, будто я привел под конвоем самого себя».

Он никогда не жаловался. Говорил: «Если меня не печатают, значит, я не настолько талантлив». А когда от Юрия Любимова потребовали вымарать блестящие эрдмановские репризы из его спектакля «Пугачев», то сам драматург уговаривал (неслыханное дело на театре!) убрать свой текст, чтобы сохранить спектакль. Чудом выскользнувший из кровавой мясорубки 30-х, он отвергал борьбу как способ выживания. И никогда не спорил с цензурой, но и не угождал ей, полагая, что писать стоит, как пишется. А уж потом пусть цензура сама точит свой топор.

О фильме «Смелые люди» шептали, что это заказ самого Сталина. И все же приключенческая ковбойская лента об отечественном героизме была принята в штыки. Их вызывали на ковер, картину называли халтурой, велели переделывать... Но одна шестая суши все больше походила на «палату № 6». И в завершение всех разносов им дали Сталинскую премию. А Николай Робертович наконец-то получил «чистый паспорт».

«Разве я уклонился от общей участи? Разве я убежал от Октябрьской революции? Весь Октябрь я из дому не выходил».

Режиссер Андрей Хржановский, с младых ногтей почитавший талант Эрдмана, мечтал в конце 60-х поставить анимационный гоголевский «Нос» по сценарию драматурга. Но не успел. За фильм «Стеклянная гармоника» и его сослали на Балтийский флот. «...Вернусь — и бухнусь вам в ноги, Николай Робертович, напишите для меня сценарий по Гоголю», — просил он своего кумира перед отбытием. «Только предупреждаю вас: бухайтесь скорее, не тяните, а то они у меня скоро совсем отвалятся», — отвечал тот.

Через непродолжительное время Андрей Хржановский получил из дому письмо, из которого узнал о кончине Николая Робертовича.

...В детстве позавидовал он одной собаке. На утреннике в цирке демонстрировала она потрясающее знание таблицы умножения. Когда собака, не задумываясь, вытаскивала дощечки с правильными ответами, сердце ученика приготовительного класса обливалось кровью. Всю дорогу домой молил свою крестную купить эту необыкновенную собаку, чтоб решала она за него трудные задачки. Но крестная была неумолима. Так и не научился он за всю жизнь вытаскивать дощечки с нужными ответами.

«Бонвиван», настоящий игрок, пропадающий на бегах, он именовал себя «Долгоиграющий проигрыватель». Азартный и одинокий, любимец женщин и любитель коньяка и романсов. Не добытчик, скорее растратчик. Пловец «с других берегов». И в то же время вклад этого осколка «тлетворного» прошлого в строительство революционной Таганки и по сей день неоценим.

На условное безмолвие он обрек себя сам, потому и начал писать сценарии, скетчи, либретто. В общем, зарабатывал деньги, как заметила Белла Ахмадулина, неутешительным трудом. Но и в этом труде был истинным творцом. Загорался, расшивая убийственными, филигранными репризами хрестоматийные оперетты, спектакли, ревю. Начал пьесу «Гипнотизер» — про то, как трудно говорить правду. Начал мощной, почти гоголевской сценой... И не закончил.

Л. Трауберг на склоне лет сокрушался: «...какая потеря! Какой дьявольский заговор уничтожения лучшего, что существует в нашей породившей великое искусство стране...».

Лариса МАЛЮКОВА